Архив стихотворений Валентина Катарсина

Вдова без слёз,
без причитания
пришла, чтоб все ж хозяйкой быть…

Сперва никто не мог молчания
нарушить или зашутить.

Но кто-то встал и начал с горечью:
-Покойник не любил тоски,
давайте выпьем за Егорыча…

И разогнулись старики,
переглянулись со старухами,
подняли стопки не спеша
и, крякнув, долго сало нюхали,
и кто-то молвил:
-Хороша!

А стопка вроде кружки маленькой,
да в стопке тоже не вода:
огонь прошёл по телу в валенки,
и меньше сделалась беда.

Потом налили всем повторную
испив за всех мастеровых…

И стало в комнате просторнее,
заговорили о живых.

Сыны про посевную вспомнили,
а деды —
те про старину,
и стопки крепкие наполнили
за то, что выжили в войну.

Отдельно за победы выпили,
за наши русские штыки.
Потом из трубок пепел выбили,
потом достали табаки.

Уж стали разливать не поровну,
завфермой встал из-за стола:
-Слыхали, наша Никаноровна
сегодня сына родила…

И складку выправил на кителе,
и стопок звякнуло стекло…
-Мы пьем за то,
что новым жителем
опять пополнилось село!

Среди транзисторного шума,
среди звона
мы отвыкаем
размышлять уединенно…

Но от раздумий,
не от междометий,
в бессвязном обнаруживаешь связь.
И мысль,
что негасимо людям светит,
не из телячьего восторга родилась.

Что в этом мире истинно,
что ложно —
поймёшь не на пиру,
не в суете.
И только в тишине
иная сложность
вернётся блудным сыном к простоте.

Пахнет воздух жареным подсолнухом,
на перроне толчея
и солнечно.
Лютики,
тюки,
томатный сок…

У меня украли кошелёк.
Умоляю возле кассы:
-Верьте,
я вам завтра вышлю долг в конверте,
ну, хотите…

У меня очень пёстрая биография,
но кассирша была
в человековедении грамотна.
И, с позиции времени
ветрено,
взяла и в меня поверила.

Живём мы в будущем словно,
где ничто —
хрустящие листики
и верят
честному слову
в суде,
в любви,
в политике…

Берёзки такие зелёные,
бегут и бегут за вагонами.

Не труслив я —
трусливы имущие,
под причёской моё имущество,
но боюсь
скоростей и встречного:
я — не я,
я — доверие женщины!

В Олимпии
стихи читал поэт,
лицо подняв к седому поднебесью.
Из глаз его струился смелый свет,
но руки —
руки были интересней.
Они, то вдаль указывали путь,
где виделись иного цвета вёсны,
то градусника стряхивали ртуть,
то резко поднимались, будто вёсла,
а то, кого-то рядом в пустоте
сшибали с ног приёмом каратэ…

Кричал народ:
— Венок ему на лоб!
И вдруг поэт
уж мраморный отчасти,
взглянул направо —
там молчал Эзоп,
с улыбкой потираючи запястья.

У Времени
такая уйма времени!
А сколько дел? —
безмерна тяжесть бремени.

Но все ж оно работает
неплохо,
раз возникают
звёзды,
гаснет солнце,
худеют камни,
старится эпоха
и полусгнивший череп
кроманьонца
становится дороже баржи с хлебом,
раз понимают
разные народы
с Неясного
на Ясный переводы —
ведь Время
самый лучший переводчик.

Лишь скоростью
я всё же
недоволен:
как медленно стареет
слово «воин»,
ползут на переплавку,
как улитки,
смертельные ракеты и зенитки,
ползут,
как черепахи, приговоры,
забвения,
а иногда признания,
и всю комичность
некоего величия,
всю трагедийность
некоего явления —
порою поздно
понимают поколения.

Уж полночь.
За окошком город спит.
По небу пролетел метеорит.

… Живу в грядущем.
Там кончины редки.
Рак побеждён,
и побеждён инфаркт,
любой хирург —
как в наши дни Бернард.
Горюет род людской о том,
что предки
спускали в землю
молодое тело,
сжигали
весь бесценный матерьял
из-за того, что сердце одряхлело
или какой-то орган умирал.

Старею я,
но молодею вновь:
во мне
чужая совершенно кровь
и печень —
я не знаю даже чья,
сменён скелет —
и всё же
это я.

Затем в морозной кладовой сердец
мне подобрали сердце, наконец:
в своей груди
я ощущаю чей-то бой.
И всё же
остаюсь самим собой.

Чужую кожу
мне связали швы,
и вот
дошли до пересадки головы.
И вскоре изменили мне её —
последнее, что я имел своё.

Меня не стало.
Я — теперь не я,
Я — там,
где голова лежит моя,
а голова
в тазу фаянсовом лежит…

… По небу
вновь летит метеорит.
Курю «Памир»,
карандашом пишу слова.
Я убеждён —
незаменима
голова.

Ведь кто-то
поджигал под Серветом хворост.

Ведь кто-то
вырезал звезду на коже коммуниста.

Ведь кто-то
в дни безнаказанных убийств,
в ребёнка целясь,
нажимал курок.

Ведь кто-то
в голод сытно гладил
гладкую жену.

… Когда я был глупей и мог
из всякой точки сделать запятую,
и мог на ветер жаловаться ветру,
рассказам верил больше, чем молчанью,
в тот бильярд играл, где луза уже шара,
я полагал,
что эти люди
ходят, чёрные очки надев,
глаза, боясь поднять на человека…

Вчера
свое я понял заблужденье,
встретив
открытого седого старичка,
который
в блокаду наш рояль купил
за две буханки хлеба.

Сколько лет прошло…

Улетаем в космос.
Автограф Грибоедова
стоит дороже «Мерседеса».
Но —
ахают:
бессмертная комедия!
А, по-моему,
это страшно,
что бессмертная,
что не старится,
что современно ставится.
Значит, в век кибернетики
и нейлоновых шуб
Фамусов жив
и жив Скалозуб.

По-моему,
страшно,
что бессмертная
и сегодня понятная.
Хочу,
чтоб новым, красивым людям
непонятен был
некий Молчалин,
как детям нашим
не ясно —
что такое статский советник,
соха,
кандалы
и примус.

1.

Там,
где Большой Медведицы берлога,
зрачки сияют чёрных медвежат.
В музее спит автопортрет Ван-Гога,
храпит сосед,
дома и страсти
спят.

К тебе
сквозь все людские пересуды
я мчусь,
пришпорив красного коня,
ведь ты,
моё единственное чудо,
тоскуешь и не спишь из-за меня.

Я забываю старые печали,
касаясь твоего плеча виском,
а рядом ветер,
шторами качая,
по комнате проходит босиком…

Но я один.
Размеренно и мудро
стучат часы,
линяет чёрный мрак.

Простая и жестокая,
как утро,
приходит мысль,
что всё совсем
не так:
и красный конь,
и выдох твой горячий,
и названная образно звезда,
и для тебя
я ничего не значу,
да, впрочем,
и не значил
никогда.

2.

Нет, словом мне не обозначить,
как без тебя
тоскую я…
В лесу ночная птица плачет,
пасутся кони у ручья.

И травы коням по колено.
Спит у костра дремучий дед.
Луна с улыбкой манекена
бессонно смотрит на рассвет.
А звёзды
щурятся спросонок,
плывя по синему ручью,
где тонконогий жеребёнок
целует в губы тень свою.

1.

… А я проспал зарю,
как будто ночью
штудировал премудрости Эйнштейна,
иль разгружал с картофелем вагоны,
иль сделал женщиной тебя.
Но не было того —
я просто спал,
наверно, отсыпался
за всю бесчетность будущих бессонниц.

А ты смотрела в молодое утро:
как лепестком росы напился гном,
как пролетел над солнцем лебедь белый,
качая отмороженным крылом.
И вертолет — большая стрекоза,
синь неба вентилировал над лесом.
А озеро сверкало перламутром,
в нем окуни хвостами поводили,
как в танце бёдрами крутыми индианки,
и выползал туман из перелеска:
там, видимо, раскуривал всё утро
кривую трубку врубелевский Пан.

Глубокие, бездонные глаза.
Их вброд не перейти,
в них тонут тайны.
Я не одной из них не разгадал,
а если б разгадал,
то стал пропойцей иль великим…

Проснулся я,
со лба откинул кепку,
пропахшую травой и земляникой.
А рядом ты,
на корточки присев,
забыв укрыть колени тонким платьем,
рассматривала спелыми глазами,
как на коре сосновой навернулась
ещё живая капля янтаря.
Я подозвал тебя,
ты подошла
доступная, простая, как не чудо…

…

И я искать уехал чудеса,
и не куда-нибудь —
за тридевять земель.

2.

Обнял мне ногу кирзовый сапог,
и целовал в лицо небритый ветер,
рассветы поднимали на леса,
где я над рыжим,
над лохматым солнцем
играл земной звездой электросварки.
Читал стихи на коренастой койке.
Насквозь
смолистым, пихтовым наваром
пропах,
как будто сделан был из пихты.
И в лес, подобно Пришвину, влюбился.
Так год прошел.
Я чуда не нашел, хоть видел женщин
и не только видел.

И ты приснилась мне…
Зимой,
когда на стеклах
оледенели белые прибои,
да ветры похотливо выли в трубах.
Всё в том же платье,
утром земляничным,
когда на небе облако седое,
похожее на Африку по форме,
отогревало на веселом солнце
простуженные в полночи бока.

Назвал я имя —
ты не подошла,
ты даже не услышала мой голос.
Живая, недоступная, как чудо,
присела возле мягкой мшистой кочки,
по-детски вольно,
платья не оправив,
беседуя с ушастым, мудрым гномом,
янтарную разглядывая каплю,
что у сосны высокой навернулась
на теплую, овеянную солнцем,
шершавую, как нос собаки, щеку…

И так мне
нестерпимо захотелось
бежать туда, где есть к тебе дорога,
бежать туда, где светят семафоры,
вокзальный гул похож на банный гул,
и прокопченный, черный паровоз,
на спину нахлобучив шапку газа,
еще не раскачал горячий поршень.
Но бесполезно,
нет к тебе дороги.
Забыть тебя решил я белым утром.

3.

И год еще прошел. Трубило комарьё.
В нагретых зноем травах букву «у»
кузнечики учились говорить.
На озере
снимало солнце юбки
дояркам из соседнего совхоза,
и коростель скрипел, как сапоги
директора на дымном совещанье.

… А ты не уходила из меня.

Осинник багровел,
дни делались короче,
и неба плач стучал о жесткий лист,
и мокрый грач, напоминавший грека,
обдумывал подробности отлета.

… А ты не уходила из меня.

Худела ртуть,
и шерстяной мороз
тер скулы белобровым лесорубам,
гравировал на стелах ветки пальмы,
и становилась мраморной земля.

… А ты не уходила из меня.

И вновь пришла весна.
Снега потели,
бродячий ветер, как на блюдце с чаем,
дул по утрам на ледяную воду,
на теплый цвет меняло небо колер,
зеленая метель бродила в почках,
стать курице хотелось дикой уткой,
звучала в небе лира журавлей,
и у гусей вожак с дороги сбился.
Его гусыни звали «старым хреном»,
матерого, могучего, седого.
А чем он виноват — дорогой древней
не первый год
водил он стаю с юга.
Седую птицу подвели приметы:
там — осенью осел лес непроходимый,
там — через реку бросили плотину,
там — под крылом виднелся новый город.
Премудрый гусь
земли не узнавал,
и я чуть-чуть был в этом виноват.

… А ты не уходила из меня.

Так что ж это такое,
как не чудо!
Которое проспал янтарным утром,
которое нашел и не теряю.
Так что ж это такое,
как не чудо!
Раз самый будний день
окрашен в праздник,
раз сквозняки становятся ветрами,
и лужи вырастают в океаны,
и плавники меняются на крылья.

…

Сегодня ночь
черней плакатной туши.
Я вышел на крыльцо,
глотнул мороза
и в стылой глуби
за затылком лунным
увидел, как твои глаза сияют.
А в них бездонность,
боль моя
и счастье…

Смотрю я в них
и становлюсь великим.

Зоосады столиц,
заповедники прерий…

Это факт,
что всё ж вымирают звери.
Не помогают клыки и жало,
битьё поклонов за сахар и сало,
страх перед сильным,
защитный запах,
и мимикрия,
и когти на лапах,
и плодовитость,
и обтекаемость…

Истина —
высшая приспособляемость!
Вот почему
эти хитрые звери,
вот почему
эти разные твари
неумолимо
гибнут в борьбе
с тем существом,
что клыков не имеет,
от страха окраску менять не умеет,
не поддаётся совсем дрессировке,
собой остаётся
в любой обстановке…

Утром февральским
в сентябрьском пальтишке
работать идёт:
иллюстрировать книжки,
оперировать сердце,
реставрировать мебель
и спорить,
что не ошибался Мендель.

Оттаивает тишина.
Грачи бомбят асфальт —
весна!
Растёт в термометре
блестящий столбик ртути,
льды по Неве плывут,
испачканы в мазуте.
Теплеют стёкла
и дыханье ветерка.
Всё движется:
на север — облака,
меха — в шкафы,
бетонный блок — на стройку,
бумажные тюльпаны — на помойку.

Я вижу из окна —
в утильсырьё
несут детишки разное старьё:
учебники,
романов толстых главы,
газеты,
устаревшие уставы,
дырявый таз,
поэта бюстик медный,
позеленевший
от прошедшей славы.

Вот она —
одна стоит на вырубке,
в три обхвата ствол с большим дуплом.
Если б только леший не был выдумкой —
Он бы здесь себе устроил дом.

В холодке разлапистого веера
Приутихли птенчики-дрозды,
И лесной,
дремучей сказкой веяло
От огромной, сивой бороды.

Вот сейчас —
качнётся эта пагода,
Навернутся слёзы на стволе,
Упадёт,
кроваво брызнут ягоды,
Вздрогнут
все деревья на земле.

И заплачут
пилы мелкозубые,
Станет ель
строительным бревном…

Не посмели парни
с виду грубые
Стукнуть сказку
острым колуном.
Молча постояв
под чудо-кроною,
Мы ушли,
инструкции вразрез,
И ствола могучего
не тронули…

Надрывались пилы,
Падал лес.
И когда бригада дело сделала,
Оглянулись мы,
а над рекой —
С благодарностью
махало дерево
Нам,
Большой, зелёною рукой.

И мне бы лететь
и увидеть:
Земля превращается в глобус,
и вот она стала
снежком голубым,
как в детстве,
когда рукавички линяли…

Мне
не бывать космонавтом —
в сердце нет часового хода.
А когда полетят
такие, как я, —
меня,
влюблённого в грибные леса
и синие звёзды, —
не будет.

Не без потерь
покоряют люди
два космоса:
один — в них самих,
другой — где Вега.

Без сомненья, достигнут
И Марса и Лиры.
Я в космос лечу,
что зовут Человеком.
Как сделать,
чтоб он не соврал ни разу
между колыбельной
и траурным маршем?

Иван Иваныч,
Я приеду отдохнуть,
В лесах плутать,
Побыть немного праздным…

Мы ловим рыбку,
Но не в рыбке суть.
А в том,
чтоб помолчать с тобой о разном.

Курить и думать
Над качаньем поплавка,
Перебирая прожитые годы.
Сама с собой беседует река
На непонятном языке природы.

Безлюдье —
Все ушли на сенокос,
На синем небе
облачная вата.
И старый ворон
чистит старый нос,
Сев на валун,
Крутой,
как лоб Сократа.

Ни спешки,
Ни сердечной маеты,
Не волноваться учит берег волны.
Землею стать готовятся листы,
И мне с тобой
Так хорошо и вольно.

Мы котелок поставим на костер,
Плотвы наварим
С молодой картошкой,
И ты разговоришься понемножку:
Про заработки,
Про худой забор.

Про внуков городских
И про сноху,
И всё мне интересно, как ни странно.
Блаженно нюхая
душистую уху,
Я разливаю водку по стаканам.

И синий дым
ползёт тебе в усы,
В костре шипит по-доброму осина,
Молчат леса,
Вдали шумит плотина
И мы сидим,
Не глядя на часы.

Взойдёт луна —
на сеновал залягу…
По крыше ходит
осторожный кот,
И будто режут ножницы бумагу, —
Корова сонно клевера жуёт.

Жаль,
В древнем Риме не было кино.
Вы представляете —
глядят на нас с экрана
державные глаза Октавиана.

Жаль,
не было тогда магнитофона.
Вы представляете —
спустя 2000 лет
мы слышим речь живую Цицирона.

Но очень жаль,
что не дожил до наших дней
какой-нибудь задрипанный плебей.

Тысячелетья, проведя во сне,
он рассказал бы
без оглядки,
без тумана —
какую кашу ели на войне
и что шептали про Октавиана.

Какие были в моде междометья
за тыщи лет
до нашего столетья?

Он
по-человечьи сегодня доволен:
впервые —
из тёмного стойла на волю.

Впервые над ним журавлиные клики,
будто скрипят на селе калитки.

Впервые он дождь лягнул моросящий —
и по траве ошалело кругами.
Остановился, глаза тараща:
впервые увидел, как мать запрягали.

Но не почуял — она жалеет,
что перед ним в ремнях и оглоблях.
Возница ей в зубы вставил железо
и вожжи собрал, чертыхнувшись беззлобно.

А лошадь,
легко на дорогу выйдя,
в гору рысцой
словно стала моложе…
Только бы он,
жеребёнок, не видел,
как кнут горячо обжигает кожу.

Ночью в парке троллейбусы спят
стоя,
как лошади в лунных травах.
Ночью троллейбусов ряд
выстроен странно.

За стеной
снега морозно скрипят,
под крышей тепло и неярко.
Ночью троллейбусы спят,
крепко,
как слоны в зоопарке.

Им водой смывают грязь со спины,
бок протирают жирный…

А троллейбусы спят,
досматривая сны
последних пассажиров.