О, малый стих
иль эпопея века,
в них люди, вообщем,
узнают себя,
но говорят — так в жизни не бывает.
Бывает, — уберите зеркала.
Правдоподобен снимок,
холст правдив.
Пусть время в документе достоверно,
в искусстве достовернее оно…
Но только уберите зеркала —
мы все самих себя немножко лучше.
Сотворение мира
Сначала
возникла лужайка,
похожая на сарафан нашей дворничихи.
Потом —
нестандартный домик
с крышей набекрень.
Потом —
собачка, привязанная к забору
длинной железной цепочкой.
Потом —
человек.
В руке он держал помидор.
Последним
возникло солнце,
наивное, как проект вечного двигателя…
Я ничего не имел против
такого мира,
сотворённого цветными карандашами,
только заметил сыну, что в следующий
раз лучше нарисовать собачку
без цепочки.
Триптих одной мысли
Сперва
ты думал так:
в богов, мол, вера
была причиной все же вдохновенья
для полулегендарного Гомера,
для мастеров эпохи Возрожденья.
Потом
ты прочитал
о кознях Борджи
и круто изменил свою позицию:
картин немало
на сюжеты божьи,
а сколько жертв
костра да инквизиции!
Мол, мы о Бруно
и о Гусе знаем,
а сколько неизвестных слёз народа…
Нет,
лучше б не было
рембрандтовской Данаи,
но и резни
Крестового похода.
Потом
за то, что 2 2=4 —
ты был в Освенциме…
И столько видел в мире
рассчитанного зла,
съел столько щец,
гнилой хамсы,
что понял, наконец,
что все эти распятья и сожженья
во славу божью —
так,
игра детей.
Какие совершались преступленья
по воле
не придуманных людей!
А чем еще
пополнились музеи
от их теорий
и от их идеи?
Мадонной Литтой
или Моисеем?
Нет,
печью
для
сжигания
детей.
Середина
Начало
у всех одинаково:
качают нас, чтоб не плакали,
из груди или рожка
дают поглотать молока,
и большие добрые люди —
независимо кем мы будем:
подлецом ли, гением, трутнем —
морковку на тёрке трут нам.
Конец
у каждого свой:
тот — уснул под зелёной травой,
тот — лежит под мрамором розовым,
тот — никто не заметил кончины…
Всё зависит от середины.
Поминки
К длинному столу, придя с погоста,
сели люди головы склоня.
Произносят медленные тосты,
почему-то глядя
на меня.
Говорят — кто стройно, кто нестройно:
честно, мол, прожил бесчестный век.
Что ж, оно и верно — был покойный
уж не самый грешный человек.
Да, любил объёмы женской плоти,
водку пил, но вовсе не алкаш,
с Богом разговаривал в работе,
в шесть утра берясь за карандаш.
… Сник сынок мой, как в затишье парус,
дал слезу сосед по этажу…
Только я
спокойно улыбаюсь —
на поминках собственных сижу.
Сижу над коробом грибов
Сижу над коробом грибов,
в зубах хвоинка леса.
Поэтов тьма, но Пушкин — бог,
не бабник, не повеса.
То к буйству взлёт,
то к грусти крен,
то божья суть кричала.
Что Натали,
что Аня Керн —
им надо генерала.
Сжав рог привычного пера,
не острого очина,
он сам писал: «Пора, пора…»,
предчувствуя кончину.
У Чёрной речки белый лес,
и облака не быстры.
Его убийца не Дантес,
сие — самоубийство.
Если вдруг солнце погаснет
Если вдруг солнце погаснет,
то мы
ещё пять минут
этого не заметим.
Будем ехать на дачу к детям,
глядеть сквозь очки на огненный шар,
бояться,
что солнечный хватит удар…
Под несуществующим солнцем.
Начала
трагедий и катастроф!
Вас трудно заметить,
и мы с опозданием
всё ощущаем:
вдруг —
рушатся здания,
вдруг —
угрожает Земле радиация,
вдруг —
город исчез
под проснувшимся кратером,
вдруг —
и обманута целая нация,
ничтожество
сделавшая диктатором.
Сегодня малостью счастливый
Сегодня малостью счастливый,
а завтра — тем же удручён.
Закон прилива и отлива —
математический закон.
Закон материи и духа —
из тишины родится крик…
И стала девочкой старуха,
и вырос в юношу старик.
И смолк сосед мой дядя Ваня,
а был он некогда болтлив.
В душе, в стакане, в океане —
в приливе заключён отлив.
Цель жизни — жизнь. И вот с улыбкой
поймёшь, поглядывая вдаль:
начало мудрости — ошибка,
начало радости — печаль.
Франсуа Вийону
Поэт, забеременев правдой,
бежит суеты, и легко
хулу забывает и славу,
вино и толстуху Марго,
что и глуповата и вздорна,
и выпить не дура,
а всё ж —
её, как жену прокурора,
не купишь за медную брошь…
Забыты прелестные шлюхи,
бродяги и ветреный быт,
сняв угол у тихой старухи,
он пёрышком вечным скрипит.
Он брови высокие хмурит
и пишет «Балладу конца»,
и только весёлый окурок
дымит на крылечке лица.
Помят и нечёсан немножко,
дырявые туфли в пыли,
свернулася преданной кошкой
у ног его тень от петли.
За окнами средневековье,
суконщик стучится к вдове,
псы лают и спят колокольни,
и блох ищет ветер в листве.
Дождишка бренчит по карнизу,
старуха трещит на печи,
за стенкой утих телевизор,
кончается тело свечи…
Я тоже прожил переменчиво,
родство ощущая вне зла:
к берёзе, к собаке и к женщине,
а всё остальное — зола!
Худой и голодный, как шпага,
держись до конца, старина —
великая это отвага
быть честным
во все времена.
Пусть физика не ищет смысла
Пусть физика не ищет смысла
в страстях и бурях естества,
но и страстями правят числа
переодетые в слова.
И в книжном, вымышленном мире
царит не произвол ума.
Не меньше алгебры в Шекспире,
чем в уравнении Ферма.
Четвёртый век оно дурачит
машины счётные и нас.
Так и художник — озадачит,
а доказательства не даст.
И может быть, наступит время —
мы расшифруем до конца
секрет «великой теоремы»,
но не Джокондова лица.
Любовь
Это
когда друг без друга
жить невозможно.
Когда лебедь
кидается белым камнем
за телом подруги
подстреленной
и разбивается насмерть.
Когда вечером
выкуришь лишнее
и ночью
отличная видимость
чёрно-белого сна,
не бывать которому
явью,
как мне уже больше не вкрутишь,
что принёс меня маме аист…
Это
когда друг без друга
жить невозможно?
Неправда, —
ведь живу.
Не к истине, но к выгоде спешат
Не к истине, но к выгоде спешат,
забыв о связи совести с работой…
Уверен я, что мелкая душа
правдиво не сыграет Дон-Кихота.
Слукавил днём —
потерян ночью сон,
сфальшивил другу —
и фальшивит лира.
Как и любой физический закон,
точны законы
нравственного мира.
На Руси свобода
На Руси свобода — анекдот,
я же не вития с медным зубом,
к мятежу не призывал народ,
не бунтарил, не бодался с дубом.
На заре работы, тихий раб,
в руки брал перо, а не дубину,
обнимал кустодиевских баб,
пил вино и собирал малину.
И когда почую смертный час,
то без злобы на эпоху злую,
я на посошок в последний раз
захмелюсь и дочку поцелую…
Слепой
«Видите, как расцвела жар-птица?».
Палочкой
стуча
по мраку,
он ответил вежливо:
«Однако, это просто липа, а не птица,
и летать она не может, слава богу…».
На него не стану я сердиться,
а переведу через дорогу,
чтоб его не задавили краски,
чтоб он облаком не замочил галоши.
Человек он, может быть, хороший —
мною возмущается без жару,
не грозит,
да и не лезет в драку…
Пусть себе идёт по тротуару,
палочкой
стуча
по мраку.
Чужие мысли
Чужая голова —
потёмки.
Но
твёрдо верю
с давних пор,
что наши умные потомки
сумеют выдумать прибор,
читающий
чужие мысли.
Я этому,
конечно, рад,
но вот беда:
мне неизвестно —
к чему он, этот аппарат,
им,
как рисунок детский,
честным,
не знающим,
что значит ложь,
что значит лесть
и в спину нож,
что значит
ханжество
и подлость.
Нет,
вам, грядущие века,
тот аппарат не пригодится.
Он нам необходим,
пока
есть деньги,
тюрьмы
и границы
и скрыться можно за слова,
казаться честным человеком,
а вовсе таковым не быть,
шептать «люблю»
и не любить.
Я не в тебе
Я — не в тебе,
я — около.
Я — шлейфоносец твой…
Догадавшись об этом,
убежал забывать
твой голос,
лицо
и походку.
Убежал по весне,
когда огорошил карнизы
капелью апрель…
Нынче осень поставила в небе
вопросительный знак журавлей.
Все плохое забылось.
И когда нестерпимо хочется
вновь тебя увидеть —
придумываю плохое.
Современники
Живущие одновременно,
не все мы современники друг друга.
Знать можно о пульсации Вселенной,
но женщину предать, и выдать друга.
Знать можно о частицах невесомых,
судить, как пластика Родена глубока,
летать на лайнерах, писать о хромосомах.
И жить при этом —
в средние века.
Осень
1.
Мне было девять лет.
Кланялся грибам, цветам, бруснике.
Мою рубаху бабка полоскала
в осенних, невесёлых облаках.
Журавлика жалел,
что на афише промок
и никогда не улетит на юг.
Свет зажигали рано по утрам.
Я рисовал.
Язык высовывал над акварельной бурей,
безусым классикам приделывал усы.
Осинник багровел,
дни делались короче.
Печальный грач, напоминавший грека,
обдумывал подробности отлёта.
Всего грустней, был в сентябре
скворечник.
2.
Идут дожди, разучивают ветры
певучую февральскую пургу.
Окостенели тоненькие вербы,
и покидают журавли тайгу.
Берёзка машет голыми ветвями,
всё растеряв —
и золото и медь,
как будто хочет вместе с журавлями
куда-то в край далёкий улететь.
Но улететь, озябшая, не может.
Клин журавлей ушёл за облака.
А дождик всё идёт,
гусиной кожей
покрылась почерневшая река.
3.
Начинаю любить
крыловскую басню
о пустой и наполненной бочке…
Иду по листьям,
по рыжим,
по красным,
ступаю по бывшим почкам.
Нежней, чем губами мягкими лошадь
хлеб снимает с ладони, —
волна касается валуна
в приутихшем затоне.
Чистое небо —
как образ Керн,
небо устало от грома.
Тихие утки летят над рекой
к дому
или из дома.
Тугое ухо
Сыграла на озёрной глади щука
и снова тихо
в камышах и выше…
То ль сам оглох,
то ль мир лишился звука —
прильни к земле
и если не услышишь
сквозь свист весёлой соловьиной спевки,
сквозь трепет крыльев мушки-однодневки,
сквозь писк девичьей молнии-застёжки —
как содрогается саванна от бомбёжки,
как извергается вулкан: и зло, и глухо —
тогда вини
своё тугое ухо.
То ли я помудрел
То ли я помудрел,
то ли я постарел —
научился сердцу приказывать,
и милей мне молчать,
чем рассказывать.
Я терпимее сделался
к разным речам,
к чьей-то славе,
брехне
и фальши.
В дом впускаю друзей,
но не дальше.
Днём —
пашу,
а пишу —
по ночам.
За окошками падает белый снежок,
я смотрю далеко —
сквозь года…
И дымлю табаком,
и хлебаю чаёк,
бурый,
как моя борода.