Собрание редких и малоизвестных стихотворений Валентина Катарсина. Здесь мы сохраняем тексты, которые ищут реже, но они дополняют картину его поэтического наследия и подходят для детального изучения творчества. Больше известных текстов — на главной странице поэта.
* * *
Чистота
Наследие различного бесстыдства
оставили нам давние века –
от дикого разгула первобытства,
до вакханалий свального греха.
…Но в свежем поле, где прозрачны тени,
среди ромашек девушка цветёт…
И вдруг заметив низкий вертолёт,
прикрыла юбкой голые колени.
Пусть люди рыжей называют
Пусть люди рыжей называют
Тебя за цвет медвяных кос.
Снежинки кружатся и тают,
Попав в пожар твоих волос.
Какой сегодня тихий вечер,
Снег словно дым над головой,
А я ещё при первой встрече
Назвал твой волос золотой.
Зажглись огни вечерних окон,
Сползает пуховой платок.
Как я влюблён вот в этот локон,
Вот в этот милый завиток.
Не торопись. Пусть люди знают:
Влюблён я в позолоту кос.
Снежинки кружатся и тают,
Попав в пожар твоих волос.
Снегопад
Мне приснился глухой городок,
попавший на Север,
Мне приснилась не ты,
а которую лишь за тебя принимал…
Кто-то в небе снежинками сеял и сеял,
Накрахмаливал землю
и в мраморе мир высекал.
Я глазок отдышал
в белопальмовой чаще окошка:
Снегопад белой сетью
повис за окном.
Дым застыл над трубой,
будто хвост у ангорской кошки,
у забора петух в галифе золотом.
Мы летим по лыжне
вдоль железной дороги —
снегопад позади,
снегопад впереди.
Белый свитер оленем прожжён краснорогим
на твоей невысокой груди.
Звёзды снега овчарка полковника лижет,
Сам полковник затянут
в скрипучий ремень.
Над трамплином взлетает,
как беркут, на лыжах,
Ветром ноздри набив,
одинокий спортсмен.
Я забыл это утро…
а это не просто.
С неба снег,
словно память, спускается вниз.
Дорогая моя,
у меня к тебе просьба,
Это так выполнимо —
не снись мне, не снись.
Молодой снегопад
надевает седые папахи
На столбы, натянутые провода.
Пахнет снегом…
и вязаной варежкой пахнет,
А на варежке
белая тает звезда.
Предсказание
То ли белой зимой,
то ль бессонницей летней,
когда нечему сниться,
а многое помнится, —
я нелепо умру тридцатисемилетним,
а тебе в этот год
только тридцать исполнится.
Телефон зазвонит,
ты в застиранном фартучке,
побросав все дела, непритворно заплакав,
будешь долго рассматривать
ту фотокарточку,
где сижу я в обнимку
с лобастой собакой.
Может, карточка
лишь от меня и останется
да десяток стихов.
Популярным не ставший…
Но в тот год роковой
перестану я стариться,
а тебе становится
всё старше и старше.
Пропадёт красота и открытия кончатся,
будешь звать ерундой
то, что звала мечтами.
Будешь деньги считать
и тебе не захочется:
спать на сене и сердце тревожить стихами.
Будешь печь пироги
и с соседками сплетничать,
и пойдут, с полнотой и морщинами, ссоры,
будешь штопать носки
и с гостями кокетничать,
вырвешь волос седой,
перевалит за сорок.
Будешь дочку ругать,
что гуляет с поэтами…
С милым рай в шалаше,
а в квартире уютней…
Ну, а я
не дожив, слава богу, до этого,
на столетья останусь
шальным и беспутным.
Хозяин
Снимал я комнату в посёлке Вырица.
Трещал мороз — я печь топил брикетами,
в окошке низком стёкла были выбиты
и я его заклеивал газетами.
Дышал я паром, но держался стоиком,
писал стихи за самодельным столиком.
Снег падал
и седело всё наземное,
машины шли,
дрожал старинный дом.
За тонкой стенкой песни пел тюремные
весёлый кенар с рыжим животом.
Хозяин мой ходил в дешевом ватнике,
копил рубли,
катал для рынка валенки,
кадык горбатый укрывал за бороду,
растил в сарае розового борова.
И слышал я, как песни пел он бражные,
как приникал к моей замочной скважине,
и звал меня при этом чудаком:
за то,
что в комнате, пропахшей кислой сыростью,
оставшись без брикетов торфяных,
я грелся тем,
что начинал боксировать
невидимых противников моих.
За то,
что я, на холода не жалуясь,
не раздеваясь, засыпал не раз.
Мои обеды на плите не жарились,
а он с меня высчитывал за газ.
И гладя деньги пальцами горячими,
и в комнате закрывшись на засов,
он торопливо мелочь заворачивал,
страничку выдернув из «Алых парусов»…
Теперь узнай я,
что тот дом нечаянно
сгорел дотла с рублями и с хозяином,
с холёным боровом
и с тюфяками сдобными…
Я не злопамятный,
я дольше помню доброе.
Лишь кенара жалел бы голосистого,
что на своём, на птичьем языке,
не песни пел,
а весело освистывал
людей,
живущих в денежном мирке.
Переписка
Пишет слон бегемоту:
«Здравствуй, дружок,
Ко мне приезжай на зелёный лужок,
Тебя и семейство на дачу зову,
В моём огороде
Покосим траву».
Слон черепахе
Вручает письмо
И двадцать копеек
На эскимо.
Ползёт черепаха
И ночью и днём.
Зима началась,
Побелело кругом.
Письмо получил бегемот,
И ответ
Писать направляется
В свой кабинет.
Он пишет:
«Какой ты затеял покос,
когда за окошком
лютый мороз?».
Счастливый медведь
Извещает бобра:
«У нас медвежонок
родился вчера!».
Опять
Почтальон-черепаха ползёт:
Бобёр получает письмо
Через год.
К берлоге он прибыл
Малютку смотреть.
И видит — малютка
Уж взрослый медведь.
На яркую ёлку
Встречать Новый год,
Козёл кенгуру
С кенгурёнком зовёт.
Ползёт черепаха
С утра до темна.
Зима уж прошла
И прошла уж весна.
«Какой Новый год, —
удивлён кенгуру —
в тридцатиградусную жару?».
Жираф еле пишет —
Болит голова,
Помочь приглашает он
Доктора — льва.
Ползёт черепаха
И ночью и днём,
Ползёт черепаха
Со срочным письмом.
Лев прибыл
С набором лекарственных трав —
Давно уж забыл
О болезни жираф!
Так шло с опозданьем
Письмо за письмом,
Ползла черепаха
И ночью и днём.
Пока не смекнуло
Назначить зверьё
Почтового голубя
Вместо неё.
Простота
Она вошла —
ясна, простоволоса,
я притащил стакан, солонку, хлеб.
Сидели мы, мозгуя о вопросах,
которым, вероятно, тыщи лет.
О сложностях в житейском и в науке
немало понаписано томов.
Чтоб прояснить
мудрёнейшие штуки,
понадобилось ей с десяток слов.
И грубая, телесная, земная —
она была так девственно чиста,
что я спросил её:
— Кто вы такая?
Ответила с улыбкой:
— Простота.
Отчего же непохоже
Рисовали в школе шар —
Получил я единицу.
У меня природный дар,
А велят мне все учиться.
Всем решил я доказать,
Что умею рисовать.
Рисовать я стал отца,
Вмиг схватил черты лица.
— Разве я, — вскричал отец, —
Так похож на огурец!
На моём рисунке мама.
Все, уставившись в альбом,
Как один твердят упрямо:
— Маму мы не узнаём!
— Маму мы не узнаём!
Рисовать сестру я начал,
И тотчас же, с громким плачем,
Говорит сестра моя:
— Неужели это я?
Вот сосед мне стал натурой,
Я из всех старался сил,
Чтоб сосед наш дядя Юра
На себя похожим был.
Но сосед заметил строго:
— Вижу сходства я немного,
И зачем же вместо носа,
Вместо носа — знак вопроса.
Вот позирует мне дед,
Пять минут — готов портрет.
Я спросил:
— Ну как, хорош?
Дед ответил:
— Непохож!
Отчего же, отчего же
Все твердят одно и то же,
Все твердят одно и то же:
— Непохоже!
— Непохоже!
Лёг я спать, а мне не спится,
Ночь прошла как в полусне.
Может, правда,
Что учиться
Рисованью надо мне?
Если горло создано для песни
Если горло создано для песни,
человек на речи не горазд.
Мудрая природа равновесна:
то отнимет, а другое даст.
Вот и я, вникая в суть без грима,
отличая решку от герба,
не пойму — зачем необходима
средь людского племени борьба.
Не шумите, дорогие люди,
не кости мой шаткий быт родня,
пусть меня автопортреты судят,
что уж не похожи на меня.
В молодости — конь, но нет уздечки,
позже — есть уздечка, нет коня,
скоро тот, кто вечно гасит свечки,
равнодушно дунет на меня.
Прописные истины проверив,
разлюбив порожний гул гостей,
я учусь молчанию деревьев
и великодушию детей.
Мне уж нынче голову не вскружат
красоты наружные черты.
В этом мире я не обнаружил
ничего красивей доброты.
Масштаб
Сделав два витка перед картой мира,
что висит в избе на кухне,
комнатная муха приземлилась
в Америке…
По воде, как посуху,
миновала Бермудский треугольник,
задумалась в Португалии,
что-то прикидывала в Люксембурге,
долго принюхивалась в Польше…
За окном бекал стриженый баран,
тявкала на бригадира собачонка,
проехала телега с комбикормом.
А муха уже мыла лапки
в Малой Вишере…
Тут я и хотел её прихлопнуть газетой,
но она взмыла в космос
и быстрее скорости света
достигла созвездия Лампочки…
Дверь
Пришёл шабашник,
предложил поставить вторую дверь.
«По мне, и одной многовато», — ответил я.
Шабашник снял с петель дверь
и ушёл.
«Во дурак, шуток не понимает».
Теперь у меня вместо двери
висит синее байковое одеяло.
Слава богу, у нас тёплая лестница
и на редкость честные соседи.
В жизни всегда есть надежда
В жизни всегда есть надежда,
тоненькая, как перемычка
песочных часов…
На айвазовском море
второе столетье тонут
и машут кому-то тряпкой
уже обречённые люди…
Я шепчу им: «Спастись так просто —
ухватитесь руками за раму,
за берег багета — он рядом».
Только сделайте это ночью,
иначе влетит старушка,
которая не уследила,
как вы, испортив картину,
спаслись от гибели в море.
Кроманьонец
Когда бы чудом в город современный
пещерный кроманьонец угодил,
где всё страшит его:
трамвай обыкновенный,
автомобиль в сто лошадиных сил,
метро,
троллейбус,
свет электросолнца,
телеэкран
и аэровокзал —
тогда, чтоб успокоить кроманьонца,
его бы пригласил я в банный зал…
Тут — древняя вода и пахнет кожей,
на лавках люди равные сидят,
так первобытно голы и похожи
на живших сорок тысяч лет назад.
В небесах луна
В небесах луна — незрелой сливой,
жуть Вселенной, звёздная зола…
Счастлив я,
что не бывал счастливым,
что проплыл по жизни без весла.
Спал под боком у кобылы сивой,
разумом не Кант и ростом мал,
всё ж под хохот траурной России,
лишь собой, как шлюха, торговал.
Может быть, меня не знавший лично
или тот, кто бил ключом в ребро,
молвит: «А художник был отличный,
о неправду не тупил перо…».
Я уже уеду к предкам в гости,
всем ещё живущим поклонясь…
Выпь в ночи вытаскивает гвозди,
дремлет за окошком чёрный вяз.
Месть мастера
Мастер занят, вино презрев,
он дымит своей трубкой старой:
заказал ему принц барельеф
юной жены — Динары.
Красотою её осиян,
три недели лепил он профиль,
три недели звенел чекан,
на тагане кипело кофе.
Наконец, ему всё удалось:
лик загадочен и прекрасен.
Подмастерья резались в кость
и про девок точили лясы.
Принц явился в назначенный час,
взял заказ и почёл разумным
оплатить лишь малую часть
обещанной ранее суммы.
Гордый мастер спорить не стал,
запер дверь и с восковой модели
из металла вырезал штамп
и отдал его подмастерьям.
Те, от кварты вина захмелев,
за работу принялись дружно:
что ни удар — барельеф
вылетал из станка бездушно…
Ах, как принца бросало в жар —
на прилавках любого базара
безделушкой дешёвой лежал
лик его несравненной Динары.
Скорость мысли
С какой же скоростью
несётся мысль?
Всезнайки скажут:
с быстротою света.
О, если б было верно это!
Порой от головы до головы,
от мозга к мозгу
путь не больше метра.
Что это расстояние для ветра,
для словоблудья,
для пустой молвы?
Едва успеешь веками моргнуть,
как понята житейская мыслишка…
Покуда м ы с л ь
проходит этот путь —
стать городом успеет городишко,
и льды не раз свершат седые дрейфы,
сгорят
все несгораемые сейфы,
успеют измениться времена,
указы,
циркуляры
и запреты,
забытые воскреснуть имена
политиков,
генетиков,
поэтов,
чьи кости стали зеленью
травы…
А мысль идёт
от головы до головы.
Коллекция
Одни —
старинные деньги копят,
другие —
открытки,
пряники,
книги.
Мой знакомый чудак,
пенсионер Бещев,
имеет в коллекции
странные вещи:
амбарный замок,
лотерейный билет,
толстый учебник криминалистики,
номер от вешалки,
чей-то кастет,
каких-то инструкций ветхие листики,
какие-то справки,
ордер на обыск,
в запретную зону временный пропуск,
некоторые газетные некрологи,
дырокол ревизора железной дороги,
письмо растратчика к адвокату…
Я смотрю с удивлением
на экспонаты.
Смеётся чудак:
-Вот «сыграю в ящик»,
и останутся вам,
живущим,
все эти вещи,
ничего не ст-оящие
в настоящем,
но, конечно, уникальные
в грядущем.
Песенка о хитреце
Кому — златая безделушка,
кому — на лацкан орденок,
а мне милее бражки кружка —
я очень хитрый мужичок.
И если я почую — крышка,
опустошу мой кошелёк,
куплю бутылочку винишка —
я очень хитрый мужичок.
Кому-то власть в Кремле иль в Банке,
круиз на запад иль восток.
Мы пьём с соседкой возле баньки —
я очень хитрый мужичок.
Кому-то надо выше, выше,
а мне туда, где ржёт сверчок.
Мы пьём за грядкой с дядей Мишей —
он тоже хитрый мужичок.
Так мы хитрим, покуда в силе,
сумы избегнув и тюрьмы,
и, слава богу, пережили
всех, кто хитрил не так, как мы.
Кладбище научных истин
Там,
где лавром пропахли тени —
могилы былых Заблуждений.
Теоремы,
Доктрины,
Догматы —
выбиты золотом даты
рождения их и краха.
И — никто не тревожит праха.
Там,
где ивы плакучей листья —
тихие холмики истин.
Холмики чаще разрыты,
откинуты ветхие плиты.
Яма —
где спало слово,
открытие,
мысли тело.
Могильщик ворчит: «Надоело
зарывать и откапывать снова.
Вот зимой
хоронили идею —
на виске дыра пулевая —
откопали на прошлой неделе,
вскрыли гроб, —
а она
живая».
Пригородный поезд
На полке храп со свистом,
Обложки книжек.
Читает дед плечистый
«Падение Парижа».
Стучит по рельсам поезд.
И смотрит сонно,
В уголке пристроясь,
Церковная персона.
В тамбуре цигарку
Крутит проводник,
В тамбуре цыганки
Хлестки на язык.
Шумно и бурно
Стучат о лавку кости,
Картежники бубны
Зажали в горсти.
Тоска в глазах у тосненских —
На рынке не везло,
Глядят в окно, где сосенки
Танцуют за стеклом.
От тех зелёных танцев
Всех клонит в сон…
И вдруг на тихой станции
Гармонь вошла в вагон.
У парня зубы — сахар,
Взгляд — хитер,
Квадратным солнцем — бляха,
В улыбке — «Беломор».
Подсел к девчонке с чёлкой,
Заиграл матлёт.
Гусеницей чёрной
Гармонь ползёт.
И сразу полвагона
За душу схватил
Какой-то забубённый
Шальной мотив.
Рука с морской наколкой,
На клавишах — огонь.
Картежники умолкли:
Давай гармонь!
И кто-то крикнул: «Тише!»
Любителям козла,
«Падение Парижа»
Упало со стола.
На верхней полке
Прекратился храп,
Заулыбался попик,
Забыв про божий храм.
А тосненские крали
В крик на весь вагон:
«Мы Тосно прозевали,
Ах, чертова гармонь!».