Однотемное разветвление
Знаю. Да. Это жизнь ваша, словно стужа
Вас промерзла на улицах снегом крутящихся дней.
Вы ко мне ворвались, оттирая замерзшие уши,
И присели к камину души, розовевшей теплынью своей.
И любовь мою залпом, как чашку горячего чая,
От которого всклублялись мои поцелуи, как пар,
Словно чашку горячего чая,
Выпили, не замечая,
Что угаром рыдал золотой самовар.
Обожглись и согрелись,
Ваши щеки победно
Зазвенели восточною первой зарей.
Вы согрелись.
Готовы болтать вы со мной!
Так послушайте: мне этот холод неведом,
Но порой,
Я расплавлен духотой,
Духотой.
И тогда погрустневший и тихозаботный,
И в Евангелье женских ресниц увлеком,
Из звенящего тела, как из чашки, пью чай мой холодный
Неторопливо, глотая глоток за глотком.
Этот чай утоляющий, будто нежное слово,
Этот чай — цвета ваших кудрей он, и в нем
Узкой струйкою сахара — сладость былого,
И, как запах духов ваших, грезящий ром.
Однохарактерные образы
Спотыкается фитиль керосиновый
И сугробом навален чад.
Посадить бы весь мир, как сына бы,
На колени свои и качать!
Шар земной на оси, как на палочке
Жарится шашлык.
За окошком намазаны галочьей
Бутерброд куполов и стволы.
Штопором лунного света точно
Откупорены пробки окон и домов.
Облегченно, как весной чахоточной,
Я мокроту сморкаю слов
В платок стихов.
Я ищу в мозговой реторте
Ключ от волчка судьбы,
А в ушах площадей мозоли натерли
Длинным воем телеграфа столбы.
Не хромай же, фитиль керосиновый,
Не вались сугробом черный чад!
Посадить весь мир как сына бы,
На колени к себе и качать.
Небоскреб образов минус спряженье
Напоминающей днями слова салонной болтовни,
Кто-нибудь произнесет
(Для того, чтоб посмеяться
Иль показаться грустным)
— Любовь!
Эти буквы сливаются во что-то круглое, отвлеченное,
Попахивающее сплетнями…
Но все хватаются за него,
Как ребенок за мячик.
А мне делается не по себе,
Нестерпимо радостно.
Хотя сердце сжимается, как у рыдающего горло,
Хотя воспоминанья впиваются в мозг
Холодеющими пальцами умирающего,
Вцепившегося в убийцу.
И, застегнутый на все пуговицы спокойствия,
Я молчу…
Впрочем, кто же не услышит в таком молчании
Возгласов, криков, стонов,
Если даже воздух золотится
Огненными знаками препинаний!
И не так ли озарялся Христос на кресте,
Когда звучало:
— Отче наш!
Ибо из всех произносивших это,
Только ему было ведомо,
Что именно значит это страшное имя,
И того, которого называли окрест понаслышке,
Он видел воочию.
Так молчу о любви,
Потому что знакомые что-то другое
Называют любовью
(Словно мохнатой гориллой — колибри).
И хочется долго, до самой могилы
(И пожалуй даже дольше)
О моей настоящей любви
Думать без строф, без размера, особенно без рифм,
До мудреного просто, другим непонятно,
И завидовать,
Что не я выдумал это простое слово.
Лирический динамизм
Другому: иконописно величай зарю!
А мне присудили:
Быть просто собакой,
И собачьим нюхом набили
Ноздрю.
Хорошо б еще дали борзой мне ляжки,
Я гонял бы коричневых лис по лесам,
А то так трудно быть грязной дворняжкой,
Что делать эдаким псам?!
Привыкший к огрызкам, а не к мясу и булкам,
Посетитель помоек и ожора костей,
Хвост задравши трубою, бегу переулком,
Унюхивая шаг единственной своей.
Вот так ее чуять, сквозь гул бы, сквозь шум бы!
И бежать!
Рысцою бежать!
Но видно судьба мне: у каждой тумбы
Останавливаться на миг, чтобы ногу поднять.
И знаю по запаху тумбы пропревшей,
Что много таких же дворняжных собак
Уже пробегло здесь, совсем очумевших,
Ища на панели немыслимый шаг!
Звонко кричу галеркою голоса ваше имя,
Повторяю его
Партером баса моего.
Вот к ладоням вашим губами моими
Присосусь, пока сердце не навзничь мертво.
Вас взвидя и радый, как с необитаемого острова
Заметящий пароходную струю,
Вам хотел я так много, но глыбою хлеба черствого
Принес лишь любовь людскую
Большую
Мою.
Вы примите ее и стекляшками слез во взгляде
Вызвоните дни бурые, как антрацит.
Вам любовь дарю — как наивный ребенок любимому дяде
Свою сломанную игрушку дарит.
И внимательный дядя знает, что это
Самое дорогое ребенок дал.
Чем же он виноват, что большего
Нету,
Что для большего
Он еще мал?!
Это вашим ладоням несу мои детские вещи:
Человечью поломанную любовь о поэтину тишь.
И сердце плачет и надеждою блещет,
Как после ливня железо крыш.
Лирическая конструкция
Все, кто в люльке Челпанова мысль свою вынянчил!
Кто на бочку земли сумел обручи рельс набить!
За расстегнутым воротом нынче
Волосатую завтру увидеть!
Где раньше леса, как зеленые ботики,
Надевала весна и айда —
Там глотки печей в дымной зевоте
Прямо в небо суют города.
И прогресс стрижен бобриком требований
Рукою, где вздуты жилы железнодорожного узла.
Докуривши махорку деревни,
Последний окурок села,
Телескопами счистивши тайну звездной перхоти,
Вожжи солнечных лучей машиной схватив,
В силометре подъемника электричеством кверху
Внук мой гонит, как черточку лифт.
Сумрак кажет трамваи, как огня кукиши,
Хлопают жалюзи магазинов, как ресницы в сто пуд,
Мечет вновь дискобол науки
Граммофонные диски в толпу.
На пальцах проспектов построек заусеницы,
Сжата пальцами плотин, как женская глотка, вода,
И объедают листву суеверий, как гусеницы,
Извиваясь суставами вагонов, поезда.
Церковь бьется правым клиросом
Под напором фабричных гудков.
Никакому хирургу не вырезать
Аппендицит стихов.
Подобрана так или иначе
Каждой истине сотня ключей,
Но гонококк соловьиный не вылечен
В лунной и мутной моче.
Сгорбилась земля еще пуще
Под асфальтом до самых плеч,
Но поэта, занозу грядущего,
Из мякоти не извлечь.
Вместо сердца — с огромной плешиной,
С глазами, холодными, как вода на дне,
Извиваясь, как молот бешеный,
Над раскаленным железом дней,
Я сам в Осанне великолепного жара,
Для обеденных столов ломая гробы,
Трублю сиреной строчек, шофер земного шара
И Джек-потрошитель судьбы.
И вдруг металлический, как машинные яйца,
Смиряюсь, как собачка под плеткой Тубо —
Когда дачник, язык мой, шляется
По аллее березовых твоих зубов.
Мир может быть жестче, чем гранит еще,
Но и сквозь пробьется крапива строк вновь,
А из сердца поэта не вытащить
Глупую любовь.
Композиционное соподчинение
Чтоб не слышать волчьего воя возвещающих труб,
Утомившись сидеть в этих дебрях бесконечного мига,
Разбивая рассудком хрупкие грезы скорлуп,
Сколько раз в бессмертную смерть я прыгал.
Но крепкие руки моих добрых стихов
За фалды жизни меня хватали… и что же?
И вновь на Голгофу мучительных слов
Уводили меня под смешки молодежи.
И опять как Христа измотавшийся взгляд,
Мое сердце пытливое жаждет, икая.
И у тачки событий, и рифмой звенят
Капли крови на камни из сердца стекая.
Дорогая! Я не истин напевов хочу! Не стихов,
Прозвучавших в веках слаще славы и лести!
Только жизни! Беспечий! Густых зрачков!
Да любви! И ее сумашествий!
Веселиться, скучать и грустить, как кругом
Миллионы счастливых, набелсветных и многих!
Удивляться всему, как мальчишка, впервой увидавший тайком
До колен приоткрытые женские ноги!
И ребячески верить в расплату за сладкие язвы грехов,
И не слышать пророчества в грохоте рвущейся крыши.
И от чистого сердца на зов
Чьих-то чужих стихов
Закричать, словно Бульба: «Остап мой! Я слышу!»
Кооперативы веселья
Душа разливается в поволжское устье,
Попробуй переплыви!
А здесь работает фабрика грусти
В каждой строке о любви.
А здесь тихой вонью издохшей мыши
Кадят еще и еще,
И даже крутые бедра матчиша
Иссохли, как черт знает что.
А здесь и весна сиротливой оборванью
Слюнявит водостоки труб,
И женщины мажут машинной ворванью
Перед поцелуем клапаны губ.
А чтоб в этой скучище мелочной
Оправдаться, они говорят
Что какой-то небесный стрелочник
Всегда и во всем виноват.
Давайте докажем, что родились мы в сорочке,
Мы поэты, хранители золотого безделья,
Давайте устроим в каждой строчке
Кооперативы веселья.
В этой жизни, что тащится, как Сахарой верблюдище,
Сквозь какой-то непочатый день,
Мы даже зная об осени будущей
Прыгнем сердцем прямо в сирень.
Прыгнем, теряя из глотки улыбки,
Крича громовое: «На!»
Как прыгает по коричневой скрипке
Вдруг лопнувшая струна.
Квартет тем
От 1893 до 1919 пропитано грустным зрелищем:
В этой жизни тревожной, как любовь в девичьей,
Где лампа одета лохмотьями копоти дыма,
Где в окошке кокарда лунного огня,
Многие научились говорить о Вадиме Шершеневиче,
Некоторые ладонь о ладонь с Вадимом Габриэлевичем,
Несколько знают походку губ Димы,
Но никто не знает меня.
Краску слов из тюбика губ не выдавить
Даже сильным рукам тоски.
Из чулана одиночества не выйду ведь
Без одежд гробовой доски.
Не называл Македонским себя иль Кесарем,
Но частехонько в спальной тиши
Я с повадкой лучшего слесаря
Отпирал самый трудный замок души.
И снимая костюм свой неряшливый,
Сыт от манны с небесных лотков,
О судьбе своей я выспрашивал
У кукушки трамвайных звонков.
Вадим Шершеневич пред толпою безликою
Вынимает, как атлет, стопудовую гирю моей головы,
А я тихонько, как часики, тикаю
В жилетном кармане Москвы.
Вадим Габриэлевич вагоновожатый веселый,
Между всеми вагонный стык.
А я люблю в одинокой постели,
Словно страус — в подушек кусты.
Губы Димки полозьями быстрых санок
По белому телу любовниц в весну,
А губы мои ствол нагана
Словно стальную соску сосут.
Искать губами пепел черный
Искать губами пепел черный
Ресниц, упавших в заводь щек, —
И думать тяжело, упорно,
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
Рукою жадной гладить груди
И чувствовать уж близкий крик, —
И думать трудно, как о чуде,
О новой рифме в этот миг.
Она уже устала биться,
Она в песках зыбучих снов, —
И вьется в голове, как птица,
Сонет крылами четких строф.
И вот поэтому часто,
Никого не тревожа,
Потихоньку плачу и молюсь до рассвета:
«Сохрани мою милую,
Боже,
От любви поэта!»
Имажинистический календарь
Ваше имя, как встарь, по волне пробираясь не валится
И ко мне добредает, в молве не тоня.
Ледяной этот холод, обжигающий хрупкие пальцы,
Сколько раз я, наивный, принимал за жаркую ласку огня!
Вот веснеет влюбленность и в зрачках, как в витрине,
Это звонкое солнце, как сердце скользнуло, дразнясь,
И шумят в водостоках каких-то гостинных
Капли сплетен, как шепот, мутнея и злясь.
Нежно взоры мы клоним и голову высим.
И все ближе проталины губ меж снегами зубов,
И порхнувшие бабочки лиловеющих писем,
Где на крыльях рисунок недовиденных снов…
Встанет августом ссора. Сквозь стеклянные двери террасы
Столько звезд, сколько мечт по душе, как по небу скользит,
В уголках ваших губ уже первые тучи гримасы
И из них эти ливни липких слов и обид…
Вот уж слезы, как шишки, длиннеют и вниз облетают
Из-под хвои темнеющей ваших колких ресниц,
Вот уж осень зрачков ваших шатко шагает
По пустым, равнодушным полям чьих-то лиц.
…А теперь только лето любви опаленной,
Только листьями клена капот вырезной,
Только где-то шуменье молвы отдаленной,
А над нами блаженный утомительный зной.
И из этого зноя с головой погрузиться
В слишком теплое озеро голубеющих глаз,
И безвольно запутаться, как в осоке, в ресницах,
Прошумящих о нежности в вечереющий час.
И совсем обессилев от летнего чуда,
Где нет линий, углов, нет конца и нет грез,
В этих волнах купаться и вылезть оттуда
Завернуться в мохнатые простыни ваших волос…
…Ваше имя бредет по волне, не тоня, издалече,
Как Христос пробирался к борту челнока.
Так горите губ этих тонкие свечи
Мигающим пламенем языка!..
Инструментировка образом
Эти волосы, пенясь прибоем, тоскуют
Затопляя песочные отмели лба,
На котором морщинки, как надпись, рисует,
Словно тростью, рассеянно ваша судьба.
Вам грустить тишиной, набегающей резче,
Истекает по каплям, по пальцам рука.
Синих жилок букет васильковый трепещет
В этом поле ржаного виска.
Шестиклассник влюбленными прячет руками
И каракульки букв, назначающих час…
Так готов сохранить я строками на память,
Ваш вздох, освященный златоустием глаз.
Вам грустить тишиной… пожалейте: исплачу
Я за вас этот грустный, истомляющий хруп!
Это жизнь моя бешенной тройкою скачет
Под малиновый звон ваших льющихся губ.
В этой тройке —
Вдвоем. И луна в окно бойко
Натянула, как желтые вожжи лучи.
Под малиновый звон звонких губ ваших, тройка,
Ошалелая тройка,
Напролом проскачи.
Дуатематизм плюс улыбнуться
Мне только двадцать четыре! 24 всего!
В этом году, наверно, случилось два мая!
Я ничего,
Я ничего
Не понимаю.
И вот смеюсь. Я просто глуп.
Но ваша легкая улыбка
Блеснула в волнах влажных губ,
Вчера в 12. Словно рыбка.
И были вы совсем не та,
На эту ни капельки не похожи.
Звенеть качелям пьяной дрожи!
Когда сбывается мечта,
Уж не мечта она. А что же?
И не надо думать, что когда-нибудь трубы зазвучат,
Возглашая Страшный Суд.
И крича о мученьях,
Злые пантеры к нам прибегут,
Чтоб дикий свой взгляд
Спрятать от страха в девических нежных коленках.
Пересохнут моря, где налетами белые глыбы,
И медузы всплывут
На поверхность последнего дня.
И с глазами вытаращенными удивленные рыбы
Станут судорожно глотать воздух, полный огня.
Мудрецы, проститутки, поэты, собаки
В горы побегут,
А горы войдут
В города.
И все заверещат, ибо узрит всякий,
Как у Бога бела борода.
Но ведь это не скоро. В пепелящемся мире
Рвется сердце, как скачет по скалам от пули коза.
Мне 24,
Как когда-то писал про меня Соломон.
Динамизм темы
Вы прошли над моими гремящими шумами,
Этой стаей веснушек, словно пчелы звеня.
Для чего ж столько лет, неверная, думали:
Любить или нет меня?
Подойдите и ближе. Я знаю: прорежете
Десну жизни моей, точно мудрости зуб.
Знаю: жуть самых нежных нежитей
Засмеется из красной трясины ваших тонких губ.
Сколько зим занесенных моею тоскою,
Моим шагом торопится опустелый час.
Вот уж помню: извозчик. И сиренью морскою
Запахло из раковины ваших глаз.
Вся запела бурей, но каких великолепий!
Прозвенев на весь город, с пальца скатилось кольцо.
И сорвав с головы своей легкое кепи,
Вы взмахнули им улице встречной в лицо.
И двоясь, хохотали
В пролетевших витринах,
И роняли
Из пригоршней глаз винограды зрачка.
А лихач задыхался на распухнувших шинах,
Торопя прямо в полночь своего рысака.
Все было нежданно
Все было нежданно. До бешенства вдруг.
Сквозь сумрак по комнате бережно налитый,
Сказала: — Завтра на юг,
Я уезжаю на юг.
И вот уже вечер громоздящихся мук,
И слезы крупней, чем горошины…
И в вокзал, словно в ящик почтовых разлук,
Еще близкая мне, ты уж брошена!
Отчего же другие, как и я не прохвосты,
Не из глыбы, а тоже из сердца и
Умеют разлучаться с любимыми просто,
Словно будто со слезинкою из глаз?!
Отчего ж мое сердце, как безлюдная хижина?
А лицо, как невыглаженное белье?
Неужели же первым мной с вечностью сближено
Постоянство, Любовь, твое?!
Изрыдаясь в грустях, на хвосте у павлина
Изображаю мечтаний далекий поход,
И хрустально-стеклянное вымя графина
Третью ночь сосу напролет…
И ресницы стучат в тишине, как копыта,
По щекам, зеленеющим скукой, как луг,
И душа выкипает, словно чайник забытый
На спиртовке ровных разлук.
Аграмматическая статика
Вкруг молчь и ночь
Мне одиночь.
Тук пульса по опушке пушки.
Глаза веслом ресниц гребут.
Кромсать и рвать намокшие подушки,
Как летаргический, проснувшийся в гробу.
Сквозь темь кричат бездельничая кошки,
Хвостом мусоля кукиш труб.
Согреть измерзшие ладошки
В сухих поленьях чьих-то губ.
Вкруг желчь и желчь
Над одиночью молчь.
Битюг ругательств, поле брани.
Барьер морщин, по ребрам прыг коня.
Тащить занозы воспоминаний
Из очумевшего меня.
Лицо, как промокашка тяжкой ранки,
И слезы, может быть, поэта ремесло?
А за окном ворчит шарманка
Чрезвычайно весело:
«Ты ходила ли, Людмила,
И куда ты убегла?»
— «В решето коров доила,
Топором овцу стригла.»
Проулок гнет сугроб, как кошка,
Слегка обветренной спиной.
И складки губ морщинками гармошки.
Следы у глаз, как синие дорожки,
Где бродит призрак тосковой.
Червем ползут проселки мозга,
Где мыслей грузный тарантас.
О, чьи глаза — окном киоска
Здесь продают холодный квас?!
Прочь ночь и одиночь,
Одно помочь.
Под тишину
Скрипит шарманка на луну:
— Я живая, словно ртуть.