Архив стихотворений Вадима Делоне

Леониду Губанову

Пусть каналии рвут камелии,
И в канаве мы переспим.
Наши песенки не допели мы —
Из Лефортова прохрипим.

Хочешь хохмочку — пью до одури,
Пару стопочек мне налей —
Русь в семнадцатом черту продали
За уродливый мавзолей.

Только дудочки, бесы властные,
Нас, юродивых, не возьмешь,
Мы не белые, но не красные —
Нас салютами не собьешь.

С толку, стало быть… Сталин — отче ваш
Эх, по матери ваших бать.
Старой песенкой бросьте потчевать —
Нас приходится принимать.

Три дороженьки. Дар от Господа
В ноги идолам положи.
Тридцать грошиков вместо Посоха
Пропиваючи, не тужи.

А вторая-то прямо с выбором —
Тут и лагерь есть, и тюрьма,
И психушечка — тоже выгода
На казенные на хлеба.

Ну, а третия… Долей горек тот,
Если в этот путь занесло —
Мы б повесились, только толку что,
И невесело, и грешно.

Хочешь хохмочку — пью до одури,
Пару стопочек мне налей —
Русь в семнадцатом черту продали
За уродливый мавзолей.

В. Буковскому

Не пройдет прощанье карнавалом,
Не придется бегать по бутылки —
И тебя проводит до вокзала
Ржавый смех начальства пересылки.

Конвоир отхаркается шуткой —
Станет жутко или безразлично.
Усмехнутся, хвастаясь рассудком,
Либералы в комнатах столичных.

Поболтают с час о донкихотах,
Разойдутся чинно по семействам,
А тебя потопят в анекдотах,
Как свое гражданство в фарисействе.

Да и я ведь сам немногим лучше.
В комнатенке скомкан нелюдимо —
Я с тобой расстался, как попутчик,
На скамье унылой подсудимых.

Но не так, не так ведь расстаются,
Дай мне, Боже, сил, помилосердствуй
В час, когда колеса пронесутся
Дрожью барабанною по сердцу.

Петухи не каркали три раза,
На допросы молча выводили,
Но подвел меня проклятый разум,
Перевесил сердце и осилил.

Все же не солгу и не утешусь —
Будь спокоен, друг мой, будь спокоен —
Я с тобою, если не повешусь,
Если только быть с тобой достоин.

Я огорошен звездным небом,
Как откровением лица —
Такая грусть, такая небыль
И неразменность до конца.

И лишь дрожащую улыбку
Пошлет на землю через гладь
Звезда, упавшая затылком,
И жалко, некому поднять.

Я огорошен, я доверчив.
Так чудно ясность воспринять,
А этот мир — он так заверчен,
Что до истоков не достать.

Я будто тронутый немного
С рожденья Господа рукой,
Землею мучусь, как тревогой,
Болезнью болен лучевой.

Ударясь в грязь, не плакать слезно.
Что одинок — к чему пенять.
Да что там, падают и звезды,
И тоже некому поднять.

Часть первая. Обыск

Все было проще, чем казалось,
Как неизбежный прочерк сна,
Меня опутала усталость,
Усталость принца без двора.

Паркет поскрипывал дорогой
И предвещал печальный путь.
Моей судьбе кричали: —
Трогай! — Но в этот раз не в этом суть.

Шаги шныряли по квартире
И отбивали такт судьбе,
Мои владенья потрошили
Четыре лба из КГБ.

И как подраненные птицы,
Что навзничь падают в поля,
Уткнули лица в половицы
Стихи — шальные векселя.

Я не кричал, не брал на горло: —
Стихи руками не хватать! —
Не мне хлопочущим погоны
В героев бодреньких играть.

Им не икнется у иконы,
И, как купаву, купола
Сорвали б с радостью исконной,
Да, говорят, не та пора.

А что им тихий стих открытый?
Подмять его под штамп подков…
Откуда снимок позабытый
Среди поникнувших стихов?

Прости негаданную слабость,
Прости мне, деточка, не знал,
Что что-то все-таки осталось,
Давно я писем не писал.

Теперь когда еще придется?
Сквозь решето прольется синь,
Теперь одно лишь остается:
Шептать надтреснуто «аминь».

Сейчас не надо, хватит, тронут,
Закрой тревожные глаза.
Я уезжаю не с перрона,
Здесь не срывают тормоза.

Ты все напомнила жестоко:
Семья, друзья, свобода, Русь
Таким нахлынули потоком,
Что захлебнуться я боюсь.

А кагебиста взгляд надменен,
И нависает, давит срок.
Я на полу, я на коленях
Собрал и поднял сотню строк.

Я обречен, и мне не деться,
И, как земле вокруг оси,
Вокруг встревоженного сердца
Вертеться мне и не сойти.

Все только проще, чем казалось,
Как неизбежный прочерк сна.
Меня окутала усталость.
Ждала машина у двора.

Часть вторая. Видения

Мне не держать в руках набата,
Москву на вече не собрать,
И сторожат меня ребята,
А этих, штатских, не пронять.

И здесь, Москва, смешного нету,
Оскал квартала убери.
Поэта, русского поэта,
В тюрьму с Лубянки повезли.

Закат, шатавшийся устало,
За горизонт, за перевал,
Один, прощаясь тучкой алой,
Чуть задержавшись, помахал.

Поэтов русских злая мода
Мне навязала серый бант —
Опять под следствием свобода,
Опять под следствием талант.

Следите, милые, следите,
Хотя достаточно следов —
Гирлянд на памяти гранита
Из отпечатков сапогов.

Одно боюсь — возьмете время
И силы малые мои,
И я не встану рядом с теми,
Кого я встретил на пути.

Машина встала у темницы.
А двое в штатском все молчат,
Они такие же, как тридцать
И как сто тридцать лет назад.

Им не понять, что так исправно,
Что просто так легко вдвойне
С трибун налево и направо
Кричать о верности стране.

Что умирать, должно быть, просто,
Хотя и очень тяжело,
На поле боя у погоста
За незабвенное село.

Но что трудней, невыносимо
Безвинно в ссылках загнивать
И, зная — Родина убила, —
Любовь к России сохранять.

Им не понять, им не осилить…
А над Сибирью звездопад,
И дали скорбные России
Немым распятием стоят.

Да месяц вздрогнул и тревогу
Мне в оба рога протрубил.
Но кто там выехал в дорогу,
Чьи кони рвут ремень удил?

Чей гроб дрожит, и, как в ладони,
Зажат мундирами солдат?
Кого, простите, так хоронят,
Что после смерти сторожат?

Молчат… Однако, если вспомнить,
Егo , конечно же, они
Из Петербурга ночью темной,
Как черным ходом, провезли.

Курчавый бард, чего же проще,
Я узнаю лица овал.
Когда-то тоже ведь на площадь
Случайно только не попал.

А уносить так тяжко было
В последний путь такой талант.
Тот путь протаптывал спесиво
На Черной речке секундант.

Дантес себя позором метил,
А смертный русский Аполлон
Упал, как будто бы отвесил
Последний Родине поклон.

Балбес отделался счастливо…
Стихи все дальше, напрямик,
Как образ мира прихотливый
И как удачливый двойник.

Как все, что смог, а жил в ударе…
Невыносимый трепет дрог…
Oн слишком Богом был задарен,
Чтоб тот его еще берег.

А на дороге, на асфальте,
Казенной «Волги» впереди
Еще одно, без тени фальши,
Виденье врезалось в огни.

То демон ветреного света
Со злой печоринской судьбой.
Как блики солнца, эполеты
Я вижу в бричке кочевой.

Он в скорой смерти был уверен.
Мелькали ели, сенокос,
Да звезды русские на север,
Как камни в ночь из-под колес.

А там, за горной переправой
Его Грушницкий порох брал
И не имел на порох права,
И не на женщину играл.

Сошлись суровые вершины
Отпеть того, кто их воспел,
Кавказ вздохнул, смахнул лавину,
Еще немного поседел.

И все, что было бликом лета,
Как песни звук по облакам…
Я вижу нового поэта
И двух чекистов по бокам.

Я вижу профиль Гумилева.
Ах, подпоручик, Ваша честь,
Вы отчеканивали слово,
Как шаг, когда Вы шли на смерть.

Вас не представили к награде,
К простому, третьему кресту
На Новодевичьем в ограде
И даже скромно — на миру.

И где могила Мандельштама —
Метель в Сучане не шепнет.
Здесь не Михайловского драма —
Куда похлеще переплет.

На глубину строки наветы
За голубую кровь стихов
В дорогу, синюю от ветра,
Этапом мимо городов.

И он строфы не переправит,
Но, умирая, понял вновь,
Что волкодавов стая травит
Не только тех, в ком волка кровь,

Как Пастернака гнали славно,
Визжали, рвали, злая прыть.
Московский Гамлет, Ваша правда,
И Вам-то, слава Богу, быть.

Часть третья. Душа

Чем дышишь ты, моя душа,
Когда остатки сна ночами
Скребут шагами сторожа,
Как по стеклу скребут гвоздями?

Так вот готовый эпилог
Твоей «Балладе о неверье».
В меня вгрызается глазок,
Презлой глазок железной двери.

Как в горле сгорбленный комок,
Мечусь по камере в дурмане.
И днями кружит потолок,
Как небо в нервном урагане.

Там, за решеткой на заре,
Там, за разделом хлебных паек,
На белокаменной зиме
Раскинул иней ряд мозаик.

Людей припомним не со злом.
Душа, сочувствий мне не требуй.
Пусть путь мой крив, как рук излом,
В немой тоске воздетых к небу.

Но вдруг, душа, в моей казне
Не хватит сил — привычка к шири —
И дни, отпущенные мне,
Одним движеньем растранжирю?

А если я с ума сойду?
Совсем, как сходят без уловки,
На полном поезда ходу,
Не дожидаясь остановки?

Тогда все тяжкие грехи
Я при себе, душа, оставлю.
Ничто у Бога не проси…
Он сам решит — виновен, прав ли…

Посвящается И. Белогородской

Эпиграфы:

Господи, пусть минует Меня чаша сия.
Евангелие от Матфея

Если Ты меня не отлучил
От земли ничтожной и кровавой,
Дай мне, Боже, сил, немного сил,
Не прошу, чтоб чаша миновала.

Не прошу, я всю пройду до дна
Чашу горя, злобы и позора.
Наплевать, что светит мне луна,
Все равно — что небо иллюзорно.

*
Пройдя подъем горы наполовину,
Он понял вдруг — ни шагу не шагнуть.
Просил воды, своих просил и римлян,
Неспешно продолжавших долгий путь.

Им крест не несть, звучала просьба глухо,
Злорадный смех пронесся по рядам,
И кто-то уксусом насыщенную губку
Ему, глумясь над болью, передал.

*
Что-то в белых снегах беспокойное,
Что-то в беглых словах непристойное.
Просыпаюсь с утра — и не хочется жить.
Вечерами я пьян — хоть не хочется пить.

Наказал меня Бог даже больше, чем мог, —
Все, чем жил я, — отнял, а меня уберег.
Так зачем я Ему, да и мне белый свет,
Лучше снова в тюрьму или под пистолет.

Только знаю — за что меня Бог наказал,
Я когда-то кричал и в ночи повторял,
Что, мол, чашу свою до конца я допью,
Мол, чужие грехи и свои искуплю.

За свободу — кричал — я и жизнь вам отдам,
Хоть в Сучан посылай, хоть сейчас в Магадан.
Я не буду молчать, я не стал подлецом —
А ворье и конвой мне смеялись в лицо.

Словно ветром меня в лагеря понесло,
Никогда не жалел я о дерзости слов.
И вернулся сюда, где этапов не ждут,
Где считают года на копейки минут,
Где уюты блюдут, городят города,
Где других узнают, а себя никогда.

Я вернулся сюда, как из мира теней,
Думал — все отстрадал, думал — пой, мол, да пей,
Но в глазах суета беспокойных снегов,
Лай собак и барак, и тоска вечеров.
Я бы кинулся в крик — там остались друзья, —
Только губы твои утешали меня.

Но за гордость мою Бог настиг, наказал
И тебя у меня просто взял и отнял.
Как прикладом в висок, глухо грянул звонок,
Эх, зачем не за мной вы пришли на порог.

Тихо Богу твержу — я смирился, поверь,
Пусть минует ее эта чаша теперь.
Бог смеется в лицо, подшутив надо мной,
Как смеялось ворье, как смеялся конвой.

*
Только галки вязнут в грязных тучах,
Только снег скрипит по крышам ржавым.
Ничему тюрьма нас не научит,
Кроме чувства жалости, пожалуй.

Тихих слов никто не скажет на ночь,
День сосулькой оборвется в вечность,
И твои мечты разгонит напрочь
Тенью по стене скользнувший вечер.

Лишь шаги охранников у двери —
Чем твоя душа там только дышит?
Я с тобой, поверь мне, ну поверь мне,
Даже если слов моих не слышишь.

Я представить пробую, я мучусь,
Что за сны тебе сегодня снятся.
Стены комнат стен тюрьмы не лучше
В час, когда бессильем жутким смят ты.

Только галки вязнут в грязных тучах,
Только снег к окошкам липнет, липнет.
Я впервые проклинаю участь —
Ни уйти, ни броситься, ни крикнуть.

*
Как страшно, что у дней моих названья
Такие же, как тяжких дней твоих.
Мелькают их пустые очертанья,
Как под ногами плиты мостовых.

Нелепа календарных чисел смета
И невпопад явление весны.
Мечусь я от заката до рассвета,
Как от стены и снова до стены.

Прошу о жизни — нет — мне отвечают,
Прошу о смерти — отвечают — нет.
У проходной тюрьмы меня встречают
И просят — предъявите документ.

*
Быть жертвой родины — куда нелепей честь.
Я мог бы уберечь тебя от боли.
Теперь друзей по пальцам перечесть,
Тем более оставшихся на воле.

Так о каких еще привычках речь,
К чему взывает строчек бестолковость.
Какая новость — жизнью пренебречь.
Срок лагерей — какая это новость.

Так что ж мы ждем, пока придет конвой,
Как смерти ждет задумчиво подранок.
Не лучше ли махнуть на все рукой
И родину считать за полустанок.

И то, что не уехал, верно — грех,
Пусть кто-то, усмехнется, осуждая.
Я молча подымаю руки вверх
И все же этот край не покидаю.

Как знать, где потеряешь, где найдешь.
С кошмаром снов страшней всего бороться.
Слова стучат по дну души, как дождь
Стучит по дну засохшего колодца.

Все кончено, судьба слепа, как черт,
Которому огонь спалил глазницы.
Мне снова предъявляют ложный счет,
И, кажется, придется согласиться.

Все кончено… душа моя слаба,
Отчаянье в виски мои стучится,
Как будто сумасшедший по столбам
По телеграфным, чтобы дозвониться.

А ты в тюрьме, и больше силы нет
Ни бросить, ни закончить строки эти.
Прости, что не увез тебя от бед,
Но лишь перед тобою я в ответе.

Все кончено, судьба слепа, как черт,
Которому костер спалил глазницы.
Я никогда не брал ее в расчет,
И это отольется мне сторицей.

Что родной заколдованный круг площадей,
Что березок щебечущих стая,
Если, душу задув, словно пламя свечей,
Я могилы друзей покидаю.

Ни к чему говорить, только страшно молчать —
Тяжелей разговора пустого,
Хоть полслова родного еще услыхать
И ответить хотя бы полслова.

Я слова эти в тюрьмах твердил по ночам,
Где хрипел, где растратил впустую,
Где делился, как пайкой, с людьми пополам,
А теперь я забыть их рискую.

Что мне свет вековой белопенных церквей,
Что запрет на круги на свои возвращаться,
Если к тем, кто теперь за чертой лагерей,
Ни на помощь прийти, ни прийти попрощаться.

Что мне смех обо мне или память по мне,
Я и сам ведь себя не узнаю,
Если в чьей-то стране мне приснится во сне,
Как за проволкой солнце блистает.

Что мне страх перед шумом чужих городов —
Я здесь радость и боль оставляю,
Строки старых стихов, строки новых стихов,
Словно клятву себе забываю.

Воробьи и грабители,
посетители кладбища,
Где могильные плиты —
черно-белые клавиши,
По которым ударят
пальцы Господа Бога
В час, когда засверкает
Страшный Суд у порога.
Воробьи и любители
похоронной процессии,
Ни в стенах Новодевичьих,
ни в московском предместии,
Средь крестов покалеченных,
словно птицы в капкане,
Не найти вам отмеченный
моим именем камень.
В стекла порта воздушного,
перестав разговаривать,
Я уткнусь равнодушно,
словно рыба в аквариум.
И в ответ не рванется
мне навстречу земля,
Лишь на горле сойдется
горизонта петля.

Перезвоны городских трамваев,
Ветер в спину, Вена, вензеля.
Счастье в том, что мы не угадаем,
Что нам можно, а чего нельзя.

Счастье в том, что будущего нету,
Счастье в том, что прошлое в крови,
Только в лицах встречных мало свету,
Только трудно с ними говорить.

Только мыслям некуда приткнуться,
Словно нищим в круге площадей.
Только утром тягостно проснуться
Без надежды увидать друзей.

Перезвоны городских трамваев,
Ветер в спину, Вена в вензелях.
Мы еще словами поиграем,
Как с судьбой играют на костях.

А камни с шуршаньем ложатся в песок,
А камни, хрипя, расстаются с прибоем.
Вот так же и мы расстаемся с судьбою.
Нам каждое утро, как пуля в висок,
И день протяженностью в лагерный срок,
Когда и к словам о любви равнодушен,
Когда словно окрик в ночи одинок,
Как будто убитых забытые души, —
Тогда и вина не спасает глоток.
А камни с шуршаньем ложатся в песок,
А камни о берег неистово бьются —
Так рвутся стихи, так себе признаются,
Что судоргой строк не достигнут итог.
А камни с шуршаньем ложатся в песок.
Так с болью срывают гитарные струны,
Так разом бросают все то, что берег,
И в путь отбывают, как падают с ног,
Поднявшись по трапу, как будто по трупам.
А камни навеки ложатся в песок,
В себе сохраняя дыханье прибоя —
Так мы сохраняем еще за душою
Шуршание слов и сумятицу строк…
Но зыбок песок, словно памяти срок.

В. Максимову

Я взгляды буржуазные бичую,
Смотрю канкан и пью за тех, кто там…
Мир оказался вовсе не причудлив,
А прост, как мышь, попавшая в капкан.

Как прапорщик, сорвавший эполеты,
Я не пригоден больше ни к чему,
Но если Бог не требует ответа,
Не следует с ответом лезть к Нему.

В бараке муза… помнишь ли, в оборках,
Тайком склонясь над бритой головой…
Да только запах грязи и махорки
Еще стоит, как ладан, надо мной.

Нас гонят так, как в день не гонят Судный,
Расплата эта нам не по стихам…
Здесь тоже по ночам приходят музы —
Химеры из собора Нотр-Дам.

Тени синью набрякли,
Словно вены в запой…
Здесь кварталы, как грядки,
Как шитье с бахромой.

И фонарные блики
Поплавками в воде…
Может, Петр Великий,
Это снилось тебе?

Триумфальные арки
И безглавый костел…
Разлинованным парком
Не пойдешь на костер.

Все мы правды просили,
Я к возмездьям привык…
И бреду от Бастильи
Прямиком к Републик.

В. Максимову

Все позади… и близких не найдешь,
Остолбенеешь, коли обернешься,
Но если слово сказанное — ложь,
То и в молчаньи лжи не оберешься.

И к сердцу вновь подкатятся слова,
Как легкая волна к осколкам брига…
Чем кончится кровавый карнавал,
И долго ли нам путаться в веригах?

Скрип тормозов, как скрип холодных нар…
Опомнись от полночного виденья,
Бродяга, не забудь про Краснодар,
Где пар земли рождал стихотворенье.

Не страшно, что никто не слышит нас,
Но жутко, если губы онемели.
Я верю в правоту коротких фраз
И в тех, кто погибал не ради цели.

И пусть судьба маячит, как конвой,
Мелькают тени чуждых сердцу храмов,
Пусть жизнь пустой промчится эпиграммой,
Мы вправе… посмеяться над собой.

Дантес, мне интересен этот час,
Я комкаю рассвет, как одеяло,
Я медлю над строкой на этот раз,
Хотя уж мне-то медлить не пристало.

Ну вот, осталось только разрешить,
Кто ловче, кто удачливей стреляет,
Кому еще чуть-чуть осталось жить,
Кого поземка с жизнью развенчает.

Сегодня, как мне кажется, четверг,
А может, вторник, я, наверно, спутал,
И на дворе такой блестящий снег,
Что пачкать кровью как-то неуютно.

Из-за любви стреляться в этот час…
Зима зимой, а солнце, вон, к восходу.
В угоду сплетням, нет, скорей в угоду
Тщеславью, что всего превыше в нас.

Да, глупо, что мы ближе не сошлись,
Вот разведут на выстрел секунданты,
Вон пес завыл, хоть прямо щас крестись,
Не от обиды тяжко — от таланта.

Я помню острословов всех веков,
Друзья мои на каторге, в Сибири.
Я не был подрывателем основ,
Они меня об этом не просили.

Я сожалею, право, виноват…
Стреляться за республику глупее,
Чем так, как мы, а что до портупеи,
То в каждой одинаковый заряд.

Был на приеме как-то у царя,
Ну царь, как царь — к чему такая буча,
Я возразил, что, дескать, вешать зря,
Веревка ничему их не обучит.

Мне лень заняться собственной душой,
А вам — души моей заняться тенью…
Как пахнет ельник влагою густой!
И что считать от чести отступленьем…

…А за окнами снег,
а за окнами белый мороз,
Там бредет моя белая тень
мимо белых берез.
А. Галич

На панели играет скрипка,
То как всхлипнет, а то как вскрикнет,
И последний пятак французский
Дам я парню в разорванной блузке,
Ибо если б в смычок ударил
Он в моей дорогой стране
(Без досмотра и всяких правил),
То его бы конвой заставил
Встать как водится — по струне.

*

— Где же брат твой? — спрашивали Каина…
Ну а если, скажем, спросят нас,
Где могилы братьи неприкаянной,
Что делила с вами горький час?

Что нам шум реклам и телекамеры,
Что вернуться к прошлому запрет,
Ведь о многих даже и не знаем мы,
Есть у них могилы или нет.

Лишь хрипит гармонь про жизнь счастливую:
Слаще спать, мол, без могильных плит…
Как слеза скупая, молчаливая,
Безъязыкий колокол дрожит.

В чащах ели ветром зимним сближены,
Лижут лапы, фыркая во тьму,
И везут этапом светлокнижников
Через «Пресню Красную» в Потьму.

*

Душа бредет по мутным снам,
Как бы по лужам по осенним…
По воскресеньям в Нотр-Дам
Играют Баха во спасенье.

И раздувает звук орган,
И окрылен листвою ветер.
Но листья падают к ногам,
И бьет закат по крышам плетью…

Среди непризнанных могил
Могила барда есть в предместьи.
Он жил — как пел, и пел — как жил,
И даже смерти не заметил.

Как песни звук по облакам,
Аккорд гитары оборвался…
Играют Баха в Нотр-Дам —
— Того, что Галичу являлся.

P.S.
Знаю — разговоры между пройдами:
«Вот уехал и погиб уже».
Лучше умереть вдали от родины,
Чем прожить без родины в душе.