Опять нарисую пейзажик.
Березу с фанерной скворешней.
…О, где ты, дорога прямая
От внутренней сути до внешней!
Закрыта, тисками зажата,
Живу ощущением странным:
Я жду, что глубинные струи
Ударят открытым фонтаном.
Я знаю: они существуют
Невидимо, тайно, подспудно.
Сквозь робости
тощую почву
Пробиться к поверхности трудно.
Опять нарисую пейзажик.
Березу с фанерной скворешней.
…О, где ты, дорога прямая
От внутренней сути до внешней!
Закрыта, тисками зажата,
Живу ощущением странным:
Я жду, что глубинные струи
Ударят открытым фонтаном.
Я знаю: они существуют
Невидимо, тайно, подспудно.
Сквозь робости
тощую почву
Пробиться к поверхности трудно.
Одиночество в душном кафе
А.Д.
Одиночество в душном кафе.
Но,
как в зеркале, я замечаю:
Одинокий старик в галифе
Заказал себе хлеба и чаю.
А когда погляжу за окно,
То увижу, как на амальгаме:
Солнцу холодно, солнце одно
И озябшими машет руками.
О, куда бы ни вел меня путь,
Мне повсюду маячит мое же…
Наше внешнее — это не суть.
Мы родные! Мы очень похожи.
От рождения нас в кожуру,
В чешую, в оперенье одели…
Я умею глядеть сквозь кору
И поэтому, жалуясь, вру:
Мне не так одиноко на деле!
От косынки до маминых бот
От косынки до маминых бот
Я какая-то злая старуха!
Сердце бьется, как рыба об лед,
Безутешно, неровно и глухо.
Ничего… проживу… не впервой.
Даже улица пахнет вокзалом!
Чемоданами, пеной пивной,
Паровозным гудком запоздалым.
Я опять не о том говорю.
Я твой город замажу на карте!
Ничего… заживет к январю…
Только снова измучает в марте.
Осень
Осень! Только и делов-то —
У окошка покемарь…
Теплая большая кофта,
Как ее скроили встарь, —
С вышивкою для фасону
И совсем не по сезону…
У меня оно в роду —
Быть как пугало в саду.
…Это не мое жилище.
Мой зато настольный свет:
Нету ярче,
Нету чище…
Замыслов — не меньше тыщи.
— Разве мы с тобою нищи?
Мы богаты, бересклет!
От няниных вечерних
От няниных вечерних «Жили-были»
Тянуло дымом зимних деревень…
Зачем меня так рано раздробили,
Разъяли на тщеславие и лень?
Как зелень, пробуравившая камни,
Враждой и осторожностью больна,
Я безобразной стала:
бог не дал мне
Ни нежности, ни желчности сполна.
От скитаний осталось наследье
От скитаний осталось наследье —
Сердолики в туркменском браслете.
Наподобие нашей брусники:
Нравом дики: таинственнолики.
Нацеплю, а увижу — верблюда:
Чудо-юдо, любимое люто;
Справа — горы. А сзади и слева,
Сколько помню, иудино древо
Шелестит лепестковою пряжей —
Наподобие яблони нашей…
Нацеплю — и заходятся в крике
Вспоминающие сердолики!
Открывается даль за воротами
Открывается даль за воротами
Неуютно, тревожно, светло…
Мы поэтами, мы обормотами
Были, были, — да время сошло.
Ты играл со звездой, как с ровесницей, —
Для того ль, чтобы нынче брести
Этой полупарадною лестницей,
Зажимая синицу в горсти?
Для того ль ты скитался бездомником,
Подставляя ненастью тетрадь, —
Чтобы впредь по чужим однотомникам
Равнодушно цитаты искать?
…А ведь живы и ветер, и заросли
Чистотела, и наши следы —
Как рассказ о несбывшемся замысле
Вдохновения, детства, беды.
Охотница до перемены мест
Охотница до перемены мест,
Одновременно — маменькина дочка
И домоседка! Скоро ль надоест
Лететь сквозь тучу, поглядеть окрест
И оказаться не у дел, и — точка?
Индустриальный городок степной,
Квадрат, где прежде верховодил суслик…
Легко заплакать,
коли за стеной
Храпят и разговор ведут дрянной.
— Гостиница — темница! Сердце — узник.
Легко заплакать — полюбить сумей
Трамвайно-сельский быт, и суховей,
И полное отсутствие церквей,
И дым, и копоть, и гитару злую…
— Гостиничного ужаса удав!
Оставь меня. —
К рукам степным припав,
Шершавые, большие — расцелую…
Перед полуденной, полынной
Перед полуденной, полынной
Землей… Перед лесной калиной…
Перед поляной смоляной —
Так стыдно жизни половинной,
Так сильно хочется иной!
Я больше не пойду домой.
Тут на вопрос: «Ты мой?» —
«Я твой!» —
Шиповник мне ответит хрипло
С любовью резкой и прямой,
А я к прямому не привыкла.
От радости займется дух.
Скорей бежать! Сорвать лопух.
Он полетит к тебе в конверте
Письмом про то, что мир не глух
И что в лесу не страшно смерти.
Письма ли пишу, бросаю зерна
Письма ли пишу. бросаю зерна,
Жгу ли мусор раннею весной,
Все-то мнится: время рукотворно,
А оно смеется надо мной!
И как только воздух песнопенья
Тяжестью ложится на весы, —
Вмиг
выходят из повиновенья
Самые надежные часы.
Это дремлет будущим в бутоне,
Это прошлым дышит со страниц
И — уходит от моей погони
Бешеное время без границ.
Плачет селезень
Плачет селезень. Осень в начале.
В Тимирязевском парке потемки.
И слова недостаточно емки
Для рассказа об этой печали.
Красота в Тимирязевском парке
Как негусто упавшая манна…
Закружились под звуки баяна
Выпивохи, бабье, перестарки.
Золотые вчерашние букли.
Молодежь и военные вдовы.
…Да не выжгут сердечной основы
Листопада каленые угли!
На скамейке из темного дуба
Восседает хозяйка дворняги…
Сколько нужно добра и отваги —
Не точить на Вселенную зубы!
Рядом станция: Рижская ветка.
Березняк — островок — недобитыш.
«Ты меня никогда не увидишь…»
И — с соседкой танцует соседка.
Плоды в изумленной корзинке
Плоды в изумленной корзинке.
Базар на чужом языке,
Где женщина в черной косынке
Готовила кофе в песке.
Так долго, и молча, и тяжко…
О губы сомкнувший Восток!
…И глухо звенела медяшка
О тысячелетний лоток.
Причудлив и коряв
Причудлив и коряв
Язык его точеный.
Он, недоукоряв,
Ушел, ожесточенный, —
Оставив тяжкий том
Не просто сочинений,
А памяти о том,
Как неуживчив гений.
Не глина, а кремень.
Отдельно, а не в свите.
— О вы,
на черный день,
Пожалуйста, прочтите!
По асфальтовым широким улицам
По асфальтовым широким улицам
Ходят-бродят старики старьевщики,
Те, которым нужно все ненужное,
Ветхое, изношенное, драное…
Ходят люди с разными заботами.
А у них одна — искать забытое,
Навсегда и вдребезги разбитое.
Вот какая их забота странная!
Я ищу ненайденное, новое.
А они — затрепанное, старое.
Я не знаю, как мне относиться к ним:
Удивляться, презирать, бояться ли?
Ходят люди с разными богатствами.
Их богатство — лоскутки, да ржавчина,
Да осколки, да лохмотья пыльные.
Вот какое странное богатство их!
Иногда я вижу их на улице
Спины их сутулые-сутулые,
Руки их костлявые-костлявые,
Голоса унылые-унылые…
И всегда я вздрагиваю, кто они:
Жадные до самого убогого,
Любящие всеми нелюбимое,
Помнящие то, о чем забыла я?
По дороге летней, длинной
По дороге летней, длинной
Ехали на близкий север —
Некий кахетинец дивный,
Я, и Леша, и Наташа…
Нет. Не плакали, но пели.
Свет купейный был невесел,
Но была у нас собака,
И кураж, и хлеб, и чаша!
В одеяниях нелепых
На рассвете прибывали.
Продолжали — вертолетом,
И попутками,
И пехом…
(Главная была собака!)
…Главное: светились дали,
Все поросшие брусникой,
И забвением, и мохом.
И смиреньем… Вечерами
Пели! Озеро темнело.
Кахетинец, я и Леша,
И Наташа — молодели.
Свет хлестал со дна оврага,
Шел с небес, из буерака
Пер на нас осатанело…
Лучше ничего не помню!
Да. Еще была собака.
Боже. Зазубрить навеки:
Свет истошный, лес родимый,
Кахетинский голос певчий,
Лица Лешино с Наташей…
Я и впредь (а с той дороги
Минул срок необратимый)
Вспомню — и, преображаясь,
Чувствую себя н а с т а в ш е й!
По холодному озеру жми на веселой моторке
По холодному озеру
жми на веселой моторке.
Вислоухую псину
из ласковой миски корми.
…Но какие круги,
но какие крутые (восьмерки(
Возникали всегда
меж тобой и другими людьми!
Ты сперва тосковал
по большому и дружному дому,
Но опять и опять
одинокие петли вязал.
Ты влюблялся, —
но так ревновал к неродному излому,
Что, не в силах ужиться,
бежал на далекий вокзал.
— О, скорее туда,
где послушен жасмин белокурый,
Где крапива дичится,
где густо стоит немота!.. —
Ничего не поделать
с отпущенной небом натурой:
Ты совсем затворишься,
когда разменяешь полста.
Я гляжу на тебя
— на певца, удальца и красавца —
И на этот сиротский,
спиртующий душу простор.
Не касаясь людей,
вообще невозможно с к а з а т ь с я.
Но любое касанье
тебя истребляет как мор!
Здесь — и детская рана,
и смутное время, и предки,
И какая-то злая,
наверно, ведьмачья напасть.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Окунишек наварим —
и выбросим чайкам объедки.
Остается от жизни
пронзительно малая часть.
Загнивает вода:
виновата твоя же запруда.
Загородка, заслонка,
решение выжить во сне.
(Искажение Замысла.
В землю зарытое чудо.
Репетиция гибели.)
…Все это — и обо мне.
Повывелись, Время, твои бедолаги
Повывелись, Время, твои бедолаги,
Твои горемыки, твои забулдыги…
А все же — остались великие книги
На желтой, начала двадцатых, бумаге!
Твои бедолаги, твои простофили
Ушли. Но остались их дивные стили,
В которых писали и существовали,
Пока не погибли на речке Каяле.
От рыка, от рока, от доли пророка
Терпели. Пока не почили до срока, —
Зато молодые на вечные веки…
О, крикнуть бы в чопорной библиотеке:
— Давайте гореть и светло, и высоко!
Пока я была на летучке
Пока я была на летучке,
Пока я вела протокол, —
Жемчужные странники-тучки
Лазурною степью неслись…
Пока я вносила поправки
И скрепки роняла под стол, —
Вороны, и крыши, и лавки
Бездонную выпили высь!
Покуда мы слюною брызжем
Покуда мы слюною брызжем
В сугубо устных разговорах,
И спим, и сочиняем порох, —
Дурак становится бесстыжим,
Поэт — паяцем ярко-рыжим,
А летописцем — жук и олух.
Отцы уходят, дети дремлют.
…О времени бесшумный трепет,
Скорее перейди в озноб,
Грозою разразись, очисти
Труды и дни, слова и кисти,
И просто — перекрестки троп!
Пора бы выбрать
Пора бы выбрать: или — или!
Мы не в старинном водевиле,
Где принц переодет козлом, —
А в мире подлинном и злом.
Он непогож и неудобен.
Не обойти его колдобин.
А ежели и обойдешь,
То это смерть, поскольку — ложь.
…Вот и торчу в дверях, босая.
Мне душу слабую кромсая,
Ревут осенние дожди:
— Не обходи!
Не обходи!