Архив стихотворений Татьяны Бек

Нет, ни жены не было,
ни ребятенка, ни брата…
Тюбетейку ставил, как чашку
и в нее опускал ключи.
Туфли из парусины
носил с повадками франта
И еще пиджак мешковатый
из сливочной чесучи.

Учителя рисованья
звали Яков Борисыч —
Сама доброта, громовержец,
посмешище детворы.
Руководил указкой,
часто грозился высечь
И читал нам стихи Смелякова
довоенной поры.

Как сейчас его помню —
и вся заливаюсь краской
(Сама от сиротской старости
нынче на волосок):
Вооруженный мелом,
тряпкою и указкой,
Он диковинных рыцарей
писал на доске, как мог.

— Простите меня, все кто слышит, —
учителя и старцы,
И вы, одинокие гении —
за детский жестокий взгляд.
…О, какие длинные, добрые,
некичливые пальцы
Были у рисовальщика,
жившего невпопад!

Неизвестность в любви
обращает меня к гороскопу,
Суеверьям, гаданьям
и прочим неверным вещам…
Ничего не хочу.
Занавешу окошко в Европу.
Буду сальную свечку
на скатерти жечь по ночам.

Я-то знаю, что зиму
нельзя пережить не надеясь, —
И колдунья-душа
начинает трясти короба…
Но когда я впадаю
в сию неуемную ересь,
Мне не стыдно ничуть,
потому что и снег — ворожба.

Как поет расстояние
от этажерки до стула —
Словно это простор,
где и поле, и лес, и дожди!..
А сегодня во сне
мне ладони свои протянула
Незнакомая девочка…
— Диво мое, приходи.

Не по бумажке, но без запинки,
Переболевши, провозглашу:
Ныне сдуваю с любимых пылинки
И на руках, не бросая, ношу.

После мучительного промежутка
Грянет надежда как свежий пароль —
И неуместна суфлерская будка,
Ибо предложена жизнь, а не роль.

Сладкая память и горькая память —
Пряник не менее жесткий, чем плеть.
Не обещаю себя переплавить,
Но обязательно буду корпеть!

Может быть, в ходе невидимой плавки
Помыслы вырастут, как детвора…
Так или иначе:
в уличной давке
Слышу
заплаканный
голос добра!

— Не надо, лоб не морщи,
Не замыкайся, верь:
У сердца хватит мощи
Воспрянуть от потерь.

…И правда:
все желанней
Шиповник на ветру…
От разочарований,
Подумав, не умру!

Пойду, вполне живая,
По родине живой,
Приветственно кивая
Прозревшей головой

И зная, что прохожим —
Не завтра, предположим,
Но в некую пургу —
Еще и помогу!

З.М.

Не люблю парники и теплицы!
Признаю лишь открытую местность,
Где вулканы бутонов и птицы
Вдохновляют меня на словесность

Неизящную. О, зацелую,
Исколовшись, еловые лапы,
Вспоминая надежду былую,
Без которой прожить не смогли бы.

А вулканам дремать надоело.
Васильковая лава лилова
С незначительной примесью мела…
Вверх по лестнице
снова и снова —

По возможности выше и выше —
В холод перистых ли, кучевых ли…
— До свидания, кровли и крыши! —
Лишь бы легкие к небу привыкли.

Выбираю открытую местность,
Это летнее летное поле.

— О любовь моя! Ты — неизвестность
С обязательной примесью боли.

Не лицо мне открылось, а свет от лица.
Долгожданное солнце согрело поляну.
Я сказала себе,
что уже до конца
Никуда не уйду и метаться не стану!

Это было как ясная вспышка во тьме,
Это было отчетливей вещего знака…
(Так больного ребенка в счастливой семье
Необузданно любит бездетная нянька.)

Я сейчас не хочу ничего объяснять,
Но по этому свету,
по этому знаку
Я — невнятная дочь и небывшая мать —
Ощутила любовь как могучую тягу!

…Разолью по стаканам кувшин молока:
Отстоялось на холоде — и не прокисло…
Надвигается вечер. Плывут облака.
И людская порука исполнена смысла.

Не заметил (поскольку привык),
Что — лишенная стати и сути —
Я мертвею, как мертвый язык,
На котором не думают люди.

Мы заварим немыслимый чай,
Мы добавим туда зверобою.
…Не заметил — и не замечай!
Я жива лишь твоей слепотою.

А заметишь — какая тоска, —
Я уйду, как ушли печенеги…
— Не меня ты, любимый ласкал,
Не со мною прощался навеки,

Не со мною мирился, крича,
Что не ту я фуфайку надела…
Ухожу (я была горяча
И любила тебя без предела)

Неизвестно зачем и куда
(Я и мертвая буду твоею)…
Как народ, как язык, как вода,
Ухожу, вымираю, мертвею.

Ни обиды, ни мести —
Лишь пение тайный волокон…
Вот и снова мы вместе
На маленькой кухне без окон.

Это даже не плохо,
Что, наши легенды разбивши,
Миновала эпоха —
Мы стали моложе и ближе,

Неуемней и строже…
(О Господи: целая эра!).
Что касается дрожи,
То страсть — это высшая мера

Наказания (или
Награды) за мысль о покое…
Мы любили. Мы были
Живые. Мы знали такое,

С чем ни блуд, ни аскеза
Не могут сравниться по силе…
В этот век из железа
Мы жили. Мы очень любили.

Ночные наши дни темны и окаянны…
Давайте же прервем напрасные труды,
Поставим васильки в граненые стакан
И станем изучать историю беды,

Которую, увы, мы знаем препаршиво.
А как сказал один непревзойденный муж,
В китайских башмаках немецкого пошива
Россия шла и шла сквозь реквием и туш.

…Шагает и теперь по направленью к безднам
В кружении крутом откормленной мошки.
И в облаке вражды,
и с гонором белезным, —
И требуют жратвы все те же башмаки!

Однако мне ль судить,
когда я плоть от плоти
И правнучка ее, и пригоршня, и пясть…
Невероятный свет,
сполохом на болоте,
Морочит, и ведет, и не велит пропасть.

Ну, до свиданья, родной полумрак!
Прыгну с привычного воза.
…Город был полон бродячих собак,
Благоухала мимоза.

Мартовский зной накалялся и рос —
Вверх уползала кривая.
Мелко и розово цвел абрикос,
Душу мою надрывая.

…Ветер подул и мгновенно утих —
Дрогнули смуглые лица…
Что я хотела от буден чужих —
Вжиться? Взорвать? Притулиться?

Нет! И влюбясь, на желанный рельеф
Не посягаю нимало…
Ни победительниц, ни королев
В нашем роду не бывало.

Только глядеть, и внимать, и не спать,
Изредка вздрагивать:
где я? —
И занимать лишь блаженную пядь,
Где я стою цепенея.

О город-боль, о город-зазывала,
Мятежник и монах, и грамотей…
Жизнь ленточку узлом на ветке завязала,
Боготворя детей!

Я думала (при этом абрис храма
Неукротимо устремлялся ввысь —
Весь драма, лучезарная упрямо),
Я думала,
что сказки
пресеклись.

Но город-боль, но город-зазывала
Настаивал на сказочных плодах
Такую быль, что я уже с вокзала
Светясь летела, а не шла впотьмах

По улицам стремительно-горбатым,
Испытывая праздничный озноб, —
Аж люди оборачивались рядом…
Но — поворот, и лестница, и стоп!

…Я видела с высокого балкона
Курящийся лоскутный окоем —
И говорю вполне определенно,
Что так не волновалась ни о ком,

Как о Тбилиси… Разгонюсь на спуске,
Чтобы смелее одолеть подъем!
— Прости меня, что говорю по-русски
(Там — родина, и кладбище, и дом),

Но над твоей немыслимой изнанкой
Я обмираю, мужеству дивясь…
Захочешь, назови хоть чужестранкой.
Но не любовь ли — родственная связь?

О матерь божья! То помои вылью,
То говорят, что завезли картошку…
И день уходит на сраженье с пылью,
Пылясь и истончаясь понемножку.

Чаев наварим — языком помелем.
…Но — полночью,
как будто выше ростом,
Прогульщица-душа, беги с портфелем
По воздуху по направленью к звездам!

Не думайте, я не певец шатаний
И не цыганю у судьбы поблажек, —
Но каждому живому нужен тайный
Уединенный облачный овражек.

Сижу и думаю о чем угодно.
На облаке — следы моих ботинок.
И даль — огромна…
И звончее горна —
Меня разбудит маленький будильник.

О шиповник!
…А хвоя в лесу,
А черемухи мелкой кипучесть!..
Отчего ж я, как ива, несу,
Лишь упрямую эту плакучесть?

(Ничего. Ничего. Не грусти.
Ты задумана так от рожденья —
Ненавидеть свое отраженье,
И тянуться к нему, и расти,

Ты, последыш и поздний побег,
Некрасивый, неистовый, новый, —
С иноземной фамилией Бек,
Обрусевшей по воле Петровой, —

Ты случайно явилась в ночи,
Ты очнулась в купели кромешной, —
Чтоб,
не путая звезды ничьи,
Все же быть и гневливой, и нежной.

Приготовься — еще не конец.
Испытуемой будешь, любимой…
Так опять мне ответил Отец:
Тот, Единый,
и этот — родимый.

О, как жизнь хороша и нелепа!
Я в былое уйду с головой,
Как бы нить похоронного крепа
Намотав на мизинец живой:

Все пульсирует. Все — в настоящем.
…В старине
находя
новизну,
О, какое мы прошлое тащим
За собою, какую казну!

Там и желуди в детской коробке,
И рыдание ближних болот,
И тетради, сгоревшие в топке,
И изгнанников гневный исход, —

И правитель в пальто из ратина,
И кириллицы дивной шитье,
И стоявшее неукротимо
Над тобою сиротство твое, —

Там фонтаны с волшебной водою
И желание злое как месть…
Не тоскую: б ы л а молодою,
Но ликую: что было, то е с т ь!

Оболочка и вправду другая.
Но на палец
намотана —
нить.
Все пульсирует, изнемогая
От желания заново быть.

Вот и будет. Во времени высшем
Даже эры
прошиты
насквозь.
А тем паче: покуда мы дышим,
Все едино, что с нами стряслось.

…Это бедное стихотворенье
Оставляю — при всей нищете, —
Точно звездочку влажной сирени
У тебя на гранитной плите.

О, разбежаться, раскрутиться —
Хоть неумело — на носке…
Не стало радости в тоске,
В ее тягучем голоске.
О, разбежаться, раскрутиться!

Предмет ли гордости гордыня?
А вот и нет! Любовь смелей.
Сама себя
дождем
пролей.
Преодолей, а не лелей
Сковавшую тебя гордыню.

Куда как устарела новость:
«О, я дурна… О, я одна…»
Нет! Я жива, я голодна,
Мне виден мир, и я видна.
И это — истинная новость!