Архив стихотворений Татьяны Бек

Памяти А. Р.

Муж сестры. Не брат, но брат.
Путаясь, шутила: «Шурин!»
Ты навек не виноват —
Похоронами окурен.

Патриот своих страстей,
Словарь, тоски, пинг-понга,
Вдохновенный грамотей
И ниспровергатель бога, —

Богом был отмечен так,
Что скажу, насколько в силах:
Спорщик, увалень, мастак
Мучиться и мучить милых,

Коренастый и седой,
Совершенно молодой,
Если бы не злая астма,
Пролистав «Юманите»,
Вдруг ушел. (Слова не те,
Но ушел.) И боль напрасна.

Вот очки, а вот портфель.
Фотографии без рамок.
Дочка юная теперь
Беззащитна, как подранок.

Лилиями шелохну —
Ледяной прощальный шорох.
Я не помню шелуху —
Только братство вне раздоров.

Москвичи — автобусные книжники,
Пылкие сердца под слоем пыли…
Нашу жизнь пруды, как передвижники,
Тщательно и честно отразили.

Беды мои, беды — травы сорные.
Лучше вспомнить,
сидя у воды,
Как салюта звезды рукотворные,
Расцветая, падали в пруды;

Как растили луковицу в баночке,
Как знобило за полночь аллею,
Как влетали солнечные бабочки
По неразуменью — в «Бакалею»;

Как тайком курили старшеклассники,
Как старух пугала новизна,
Как справляла траурные праздники
Резкая, как девочка, весна…

Ты меня гостинцами полакоми,
Ты прости мне срывы и помарки —
С ландышами,
мусором
и флагами —
Родина моя: пруды и парки.

Можно ль отразить ударом кисти
Тайный сговор совести с бедой?
…Взгляд исполнен творческой корысти —
хищный, молодой.

Бедный живописец! Неужели
Ты уверен, что любая суть
Запросто пойдет на роль модели,
распахнувши грудь?

Я вот не хочу маячить в поле
Зрения, лишенном доброты.
— Что вы там на воле откололи,
звезды и кусты?

Вырываюсь, как из карантина,
Чтобы не вернуться никогда…
О моя любимая картина —
воздух и вода!

Мы новые? Нет, мы те же,
И, свежую грязь меся,
Нам память несет депеши
О том, что изъять нельзя —

Ни белочек в перелеске,
Похожих на букву ять,
Ни марлевой занавески,
Которую сшила мать, —

Ни послевоенной спеси,
Ни лжи, источавшей яд,
Ни инея на железе,
Которым бряцал парад…

О, все это — мы. (А кто же?)
О, все это — жизнь твоя!
И значит, постыдной кожи
Не сбрасывай: не змея.

Наследница страшной зоны,
В крови стою и пыли.
…У неба — свои резоны,
Невнятные для земли.

На занятия бегала
мимо афиш и скворешен.
В пионеры вступала,
на горло мотая кумач!
…Я очнулась одна.
Вероятно, мой вид безутешен
Предлагаю не плакать
и бедные силы напрячь.

…Начинается осень —
сухая, холодная, злая.
Истощилась надежда.
Отчаялся разум и дух.
Но, чужого ребенка
на истинный путь наставляя,
Эту страшную сказку
ему не рассказывай вслух, —

Потому что нельзя
упастись от вины и погони,
Потому что он сам подрастет,
чтоб, себя позабыв,
Захлебнуться тоской,
закурить в некурящем вагоне
И свое жизнелюбие
возненавидеть как миф…

Здесь свобода спилась,
здесь грешат и ответствуют хором,
А прямую натуру
обычно встречают в тычки…
Здесь любимая родина
смотрит невидящим взором,
Поправляя рукою
в железной оправе очки.

А чего мне хватает,
так это кладбищенской хвои!
О простор ненаглядный,
родной и оплаканный весь…
Невозможно отторгнуть
проклятое это, живое,
Это древнее, горькое,
неповторимое здесь.

На смех толпе, в тоске позора,
Обшарпанная королева —
Тигрица, сосланная в зоо
На дно вольера, —

Фортуной брошенная в угол
Как неотстрелянная гильза, —
Играй,
чтобы воскресный бюргер
Приободрился!

…Прыжок без страсти,
рык без гнева,
Глаза потухли…
И лишь порою: небо, небо
Тебе напоминает джунгли, —

И ты крошишь кусты и ящик,
Неукротимая, как раса, —
Чтоб бюргер,
запахнувши плащик,
Летел и трясся!..

Наугад открываю окошко и книгу,
Поправляю оборку на мамином снимке
И молчу о тебе, не готовая к сдвигу,
Но уже не способная жить по старинке.

Одинокий ковчег, где висит в изголовье
Католический крест, привезенный из Польши…
А эфир сообщает о пущенной крови,
А закатное солнце все ярче и больше.

…О, цветение смысла в тени вокализа,
И глухая отрада словарных ремесел,
И соседка по дому — небедная Лиза
(Потому что никто не любил и не бросил!).

Поднимаются волны, и гнев, и скитальцы.
На прилавках остались весы и акриды.
…Доставай мулине, приспосабливай пяльцы,
Разворачивай вышивку пестрой обиды!

Пересиживай время, которого нету,
В этом узком пенале — с лицом помертвелым.
И не жди: ничего не изменится к лету,
Потому что в пенале не быть переменам.

Носящие маски и цепи
В пределах отдельной страны,
Уже мы седые, как степи,
И тяжкие, как валуны.

Сутулясь от принятой ноши,
Мы плачем и плачем, храня
Все пыльники, все макинтоши,
В которых ходила родня, —

Все петли, и дыры, и пятна,
Все признаки будущей тьмы…
И наша печаль необъятна
И все-таки счастливы мы —

М ы : в ужасе, в яблоках, в мыле,
В разлуке, в тумане, в пыли.
…И не было города в мире,
Где мы бы с тобой не прошли, —

Ни шагу не делая с места,
А просто паря в облаках.
…Как дед твой —
за час до ареста —
С любимою книгой в руках.

Не видать из-за горечи, —
Что там… Содом? Перегибы ли?
— Где вы, давние родичи?
— Целым коленом повыбили.

…Вы — работники, ратники,
Вы — просветители с азбукой,
Вы — в мундире и в ватнике…
Только без камня за пазухой!

Ты,
закончив Реальное
(Господи Боже!) училище, —
Угодил в ирреальное,
Черного года судилище.

Ты,
ходившая к раненым
В госпиталь, что под Саратовом,
Прямо в капоре мамином
Сгинула в гноище адовом.

Ничего не оставил ты
(Если оставил, то вызнаю!) —
Только лекцию с кафедры,
Ясную и бескорыстную…

Ничего ты не прятала,
Ибо была простодушною, —
Лишь портрет авиатора
Или письмо под подушкою.

Вы и были как не были —
Рослые, русые, милые…
Только щепки от мебели,
Только туман от фамилии…

О наследство щемящее —
Все из догадок и вымысла!
Я свое настоящее
Вашими силами вынесла.

Не думай захлопывать дверцу.
Отнюдь не герой — самоед.
Проверено: честному сердцу
Укрытья от Времени — нет.

Оно и тебя не минует,
В жестокий возьмет переплет,
Измучит, переименует,
Верхушкою в землю воткнет.

Но дудки! Не вымру, не сгину.
Характер задумчив, да крут.
Не высушило сердцевину,
И корни к весне — расцветут.

— О крона моя корневая,
Всю правду теперь шелести. —
…И,
заново мир открывая,
Пронзительна зрелость живая,
Как детство — от двух до пяти!

Начинается повесть:
«Итак,
Эта девочка в каменном городе
Проживала меж книг и бумаг,
А любила овраги да желуди…»

Впрочем, стоит ли в третьем лице
Ворошить сокровенные горести,
Тосковать о любимом отце,
Толковать об изломанной гордости?

Как хотите, а я не могу!
Это я, а не образ из ребуса,
На московском нечистом снегу
Ожидаю 2-го троллейбуса.

Это я. Это слезы — мои,
И моя виноватость недетская.
…А была: «из хорошей семьи»,
Голубица университетская.

— Не ропщи, сумасбродная суть,
И не ври, что не знала заранее:
Бескорыстного поиска путь —
Это хлябь, а не чистописание.

Наугад раскинуты объятья
В темноте, где пусто и черно…
Я любила вас, мои небратья,
Оскорбляя и лаская. Но —

Не было любови беззаветней,
Нежели к тому,
кто, свет неся, —
Некрасивый, сорокадвухлетний —
На Рейхстаге без очков снялся.

Эта фотография пылилась
Меж страниц. Но именно теперь
В памяти возникла и продлилась,
Точно явь, не знавшая потерь:

Он глядит на страшные владенья
Свысока и вовсе не во сне —
Года за четыре до рожденья
Моего. Не зная обо мне.

…Я ступила во владенья эти,
Где стеною сдавлены сердца,
Лет через семнадцать после смерти
Временем
изъятого
отца.

Каменная строгая обитель —
Как рыданье
сжатое в горсти.
Здесь прошел неюный победитель,
Бросивший меня на полпути

С грузом необузданной гордыни,
Ярости и детского вранья.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
— Женщина,
рыдавшая в Берлине,
Это — я ли?
— Это тоже я.