Нет, не с богом и не с музой,
А с холодной речкой Рузой
Буду говорить, пока
Откликается река…
Сколько гордости и грусти,
Несмотря на сор и муть!
Около деревни Устье
Можно влево завернуть.
Встретить по дороге деда —
Черный ватник, ясный взор:
— Ишь, намазана-одета —
Из-за лесу, из-за гор! —
…Навсегда запомнить это
Темное сиянье света,
Рузу, ветер, дальний бор.
Река
Я — река. Не большая, не бурная,
А каких под Москвою полно:
На поверхности — рощица бурая
И песчаное, мелкое дно.
Я — река. Но совсем захудалая.
Да и как мне назваться иной,
Коль вовек никого не пугала я
Наводненьями и глубиной.
Пароходов с гудками протяжными
Я не видела даже в глаза.
Птицы, плот с малышами-бродяжками,
Комары — вот и все голоса.
Я сама подпеваю комарику,
Еле-еле, тихонько звеня…
А за лесом
впаду я
в Москва-реку!
Только жалко — не станет меня.
Старик
А я вам расскажу про то,
Как я по Сретенке бродила,
Как у табачного ларька
Я увидала старика,
Он смахивал на Буратино.
Такой носатый и такой
Лукавый, тощий, деревянный,
Он усмехнулся и кивнул,
И носом в небо заглянул,
И стукнул об асфальт клюкой…
Мне кажется, он был не пьяный.
А просто дело шло к весне,
Снега от злости почернели, и, сверху старый, он внутри
Вдруг стал моложе раза в три,
И боты, палочка, пенсне
Ему до слез осточертели…
Снова осень
Пороша быстро тает —
Наведалась и вот
Туманом улетает
Обратно в небосвод.
И разморило реку,
И почернели пни…
— Веревкой телогрейку
Потуже затяни!
И, шапку нахлобучив,
Среди набрякших сучьев
И сырости густой —
Как дерево,
постой.
Старый снимок
Это что? Это месяц январь,
Это письма, которые редки…
Это, главное, бабушкин ларь:
Фотографии, ноты, виньетки.
Как бы ни были сумрачны дни,
Как бы ни были пасмурны вести,
Я — наследница нищей родни,
И Бестужевских курсов, и чести!
…Под большими обломками глыб,
Безо всяких кругов и ужимок,
Этот юноша рано погиб,
Но остался любительский снимок.
Где,
еще ни в кого не влюблен,
Он смеется, с товарищем споря,
Накануне грядущих времен
И на фоне Балтийского моря.
Как березовый сок под корой —
Кроткий, но твердокаменный норов…
О бессребреник, и библиограф,
И лубку недоступный герой!
Счастливое лето
На маленькой кухне
четыре грядущих поэта
Вокруг сковородки
и темно-зеленой бутыли
Стихи о печали
кричали, тянули, бубнили…
А было за окнами
светло-зеленое лето!
Четыре поэта —
четыре полета гордыни,
Которая верит:
«Я лучшее соло сыграю!
На старославянском.
На полублатном. На латыни».
(О, я без иронии!
Я же — четвертая с краю.)
…Далекая эта примета:
тайком сигарета.
Мои баскетбольные плечи —
в ахматовской шали.
Я звонко читаю
стихи о «вселенской печали»…
Но в форточку с улицы
льется — счастливое лето!
Тбилиси
О, как тополя длинноноги —
Серебряные с золотым…
Давай по канатной дороге
Над городом к небу взлетим!
Терраски, ступени, перила,
Веревки с бельем, облака.
Однажды я в небе парила, —
Мне вспомнится издалека.
Счастливее радость иная —
Мне выпал удел горемык:
Как будто уже вспоминая,
Разглядывать нынешний миг.
Но это я к слову сказала.
Не слушай. Оставим слова.
Как зелено,
желто
и ало
Сияла — сияет! — листва!
Тоска
Не умея ворожить,
Полуплачу, полувою…
Снова нежеланье жить
Накрывает с головою.
Это, туфли истаскав
По опушкам лесопарка,
Возвращается тоска —
Ненавистная товарка.
Это доводы ничьи
Опрокидывают в гибель —
И ломаются в ночи
И часы, и дух, и грифель.
А предутренняя быль
Смотрит с ужасом безвольным, —
Как невытертая пыль
На Евангельи настольном…
Тот август
1
Лоскутное одеяло,
любимые лоскуты…
Судьба меня одаряла
сокровищами тщеты!
Какие гнилые бревна,
какая косая дверь…
Как счастливо и неровно
я вам запою теперь.
2
Тут окна выходят в овраг.
Тут страшно сидеть у окна —
и в сумерках, и при огне…
Особенно если одна.
Смешно помышлять о стряпне.
Все валится сразу из рук,
едва замечаешь: о, как
расцвел замурованный сук
в бревенчатой темной стене!
О дьяволе, о сатане
подумаешь, о домовом…
Нет, это позднее, потом,
уже при закрытом окне.
Сундук, полушубок, чердак.
Чернично сгущается мрак,
и тихо, и клонит ко сну,
и тиною тянет с болот.
Мне снится, что встала. Что вот
сейчас увильну, улизну
за изгородь и за овраг…
В шушуканье древних коряг.
3
Я люблю тебя, разлука!
Принесу сегодня с луга
сорняков букет.
Сяду на сундук — услышу:
желуди стучат о крышу
и разлуки — нет!
Это хутор
вдруг распутал
спутанную нить.
Жесткий веник,
жидкий вереск…
Можно — дальше — жить.
Точильщик
Подойду и попрошу:
— Точильщик,
Наточи мне ножницы-ножи,
Чтобы стали и острей и чище,
Чтобы снова стали мне нужны.
Колесо завертится шершавое,
Искрами засвищет-заблестит…
Старое, негодное и ржавое
С колеса точильного летит.
Стихнет ветер желто-синих точек.
Снова станет весело ножу.
…И такая меня зависть точит,
Все я на точильщика гляжу.
Вот бы крикнуть людям:
— Вы тащите
Мне свои унынья! Я хочу
Быть вам нужной. Я, как тот точильщик,
С главного наносное сточу!
Урок
«Звездами, морем и сушей
Я отрекаюсь (не слушай
И возражай!) от тебя»
Как?
Ты поверил?
Довольно!
Это сильнее, чем больно,
Так заплутаться любя.
…Вот меня и осенило:
Чудо — не «высшая сила».
Мука,
усердие,
стыд.
Сопротивление лепке.
Как из факировой кепки,
Голубь любви не взлетит!
Чудо
Сяду на подоконник
Да погляжу в окно.
Что же не скачет конник?
Я его жду давно.
Господи, хоть пожарник!
Тоже — почти полет,
И — золотой подфарник
На светофор плюет.
…Кем бы ты ни был, всадник,
Верую с малых лет:
Вдруг
влетит
в палисадник
Конь или драндулет.
Чужая повесть
Лучилась, обзывала «суженым»,
Зрачком испепеляла суженным…
Любви без удержу синоним,
Вбегала, как приказ «По коням!»
Листая век его залистанный,
Последняя, была единственной.
И —
надо же! —
тарелку хлопнув,
Погасла: «Не люблю холопов…»
По лестнице — в ненастье, в изморось,
В сиротское пространство вырвалась.
— Не плачь, мой братец. Это в духе
Любви — синонима разрухи.
Щур
Красного сколько! Огненный щур
Сел на шиповник.
Остолбенею, затрепещу,
Зрения мало — нужен прищур.
(Здравствуй,
зимовник!
Вдоль по опушке, мимо реки —
Солнце ли, хмуро…
Чтобы летели вперегонки
Свежесть и счастье — с легкой руки
Алого щура!
И эта старуха
И эта старуха, беззубо жующая хлеб,
И этот мальчонка, над паром снимающий марки,
И этот историк, который в архиве ослеп,
И этот громила в объятиях пьяной товарки,
И вся эта злая, родная, горячая тьма
Пронизана светом, которого нету сильнее.
…Я в детстве над контурной картой сходила с ума:
(На Северный полюс бы! В Африку! За Пиренеи…)
А самая дальняя, самая тайная соль
Была под рукой, растворяясь в мужающей речи.
(…И эта вдова — без могилы,
где выплакать боль,
И этот убийца в еще сохранившемся френче…)
Порою покажется: это не век, а тупик.
Порою помнится: мы все — тупиковая ветка.
Но как это пошло: трудиться над сбором улик,
Живую беду отмечая лениво и редко!
Нет. Даже громила, что знать не желает старух,
И та же старуха, дубленая криком: (С вещами!),
И снег этот страшный, и зелень,
и ливень, и пух —
Я вас не оставлю. Поскольку
мне вас завещали.
А мой недальний предок
А мой недальний предок —
Седой военный врач —
Был в разговорах едок
И, видимо, горяч.
В усы усмешку спрятав,
Любил кормить коняг.
Гремел на весь Саратов
Его чеканный шаг.
— Не оседая в кресле,
Рискуйте головой! —
Следы его исчезли
На первой мировой…
Двоюродная бабка,
Не поднимая век,
Поеживалась зябко
В тиши библиотек
И презирала бусы,
Осуществляя сдвиг
В эпоху «синей блузы»
И телеграфных книг…
Остались — горстка пепла
И глинистая пядь.
Чтобы листва окрепла, —
Оглядываюсь вспять.
А мне не пишется, не пишется
А мне не пишется, не пишется,
Как ни стараться, как ни пыжиться,
Как пот со лба ни утирать…
Орехов нет в моем орешнике,
Весь день молчат мои скворешники,
Белым-бела моя тетрадь.
И я боюсь, и мне не верится,
Что больше слово не засветится,
Не разгорится на губах.
…Вот я очищу стол от мусора,
И наконец-то грянет музыкой
Мой долгий страх — молчанья страх,
И станет скользко, как в распутицу,
И немота моя расступится,
И — все напропалую трать!..
Зачем орехов нет в орешнике,
Зачем молчат мои скворешники,
Зачем белым-бела тетрадь?
Автобусом до Кириллова
Я славлю тебя, задыхаясь в бреду,
Весна без любви и уюта!
Б. Корнилов
Автобусом до Кириллова,
А дальше пешком чеши! —
Хмельная от ветра стылого,
Лесного, зеленокрылого,
Томящегося в глуши.
— Здорово, юдоль дощатая! —
…Ольховому
соловью,
То хвастая, то досадуя,
Я с пятого на десятое
О жизни своей спою.
А он заведет — ответную:
Мол, так и у нас,
и тут —
Вовек за полушку медную
Беду свою заповедную
Уюту — не продают…
А я вам расскажу про то
А я вам расскажу про то,
Как я по Сретенке бродила,
Как у табачного ларька
Я увидала старика.
Он смахивал снежок с пальто
И смахивал на Буратино.
Такой носатый и такой
Лукавый, тощий, деревянный,
Он усмехнулся и кивнул,
И носом в небо заглянул,
И стукнул об асфальт клюкой!
Мне кажется — он не был пьяный.
А просто дело шло к весне.
Снега от злости почернели.
И — сверху старый — он внутри
Вдруг стал моложе раза в три.
И боты, палочка, пенсне
Ему до слез осточертели.
…А я подумала: когда
Я постарею и осунусь,
И буду медленно седеть,
И в садике весной сидеть,
И выводить гулять кота, —
Тогда меня пронижет юность!