Архив стихотворений Татьяны Бек

Состарился почерк почтовый,
И время дрожит тетивой —
Не видно ль звезды путевой
Над нашей судьбой непутевой?

И просьба летит по округе,
Как ласточка или как дым:
— Товарищи, сверстники, други,
Давайте себя разглядим!

Давайте не прятаться в норы,
Давайте не строить заборы,
А верит ь, что мы — сыновья
И дочери — блудные дети
Голодных и гордых небес,
И стало быть, жизнь — не «собес»,
А воля —
моя и твоя…

Мы — дочери, мы — сыновья,
И есть еще звезды на свете!

Cтроились разрухи возле.
Вечный лязг, и треск, и гром.
Даже летом ноги мерзли
В помещении сыром,

Тесном и полуподвальном,
Где обоев цвет несвеж…
В этом братстве коммунальном
Мы росли эпох промеж.

— Вы откуда?
— Мы московские!
— Вы какие?
— Мы таковские:
Твердо знаем, что почем,
К Маю пончики печем.

В телевизор через линзу
Нам смотреть не надоест.
Юбки колоколом книзу —
Сновиденье наших мест!

В благостной неразберихе
На Песчаной, на Палихе
Мы росли — пока не выросли,
Выехали, вещи вывезли
На пустых грузовиках…

И живем — в иных веках.

Ты дура-замухрышка,
Поэзия моя!
Куда тебе до риска,
Куда до соловья?

Ты все поешь, как чижик,
От имени гурьбы
Прокуренных мальчишек,
Удравших по грибы,

Корзинок и лисичек
С комочками земли
И дачных электричек
Голицино — Фили.

Но вот уже и точка,
Чтоб не было вранья.
Ты маменькина дочка,
Поэзия моя.

…А где-то, где-то, где-то
Грохочут поезда,
И громом их нагрета
Огромная звезда!

Тебя любили — ты не верил им…
Кусты шумели, как скитальцы.
Пространство разминулось с временем —
И время утекло сквозь пальцы.

Таких не взять руками голыми:
Тут — узел мужества и лени.
О, не героями — изгоями
Держалось наше поколенье.

Герой слагал восторги к празднику —
Его закармливал хозяин,
А ты завертывался в классику —
Суров, и нищ, и неприкаян.

— Кусты, кусты,
о чем вы плачете,
Читая улицу, как сводку?
— Вон юноша в коротком плащике
Ломает общую колодку, —

Чтобы простор прижался к времени
(Не быть бы срыву иль осечке!..),
Чтоб жизнь с разбитыми коленями,
Как девочка,
спустилась к речке…

Те, у кого душа холопья,
Лишь за развязку любят сказки.
А ты… Ты смотришь исподлобья
На синие сырые хлопья
Узорчатой домашней вязки
И вздрагиваешь, как от ласки.

Ты, мой небыстрый кахетинец,
На этот снегопад тяжелый
Глядишь, как мальчик на гостинец…

О мир рассудочный и квелый,
Кому нужны твои указки,
Твоя бескрылая опека?

Я лишь любовь считаю школой,
Где учатся на человека!

Счастья как не бывало,
И надежда идет по ножу.
…Если молодость я проморгала,
То теперь, не моргая, гляжу
На любое явленье природы!
Жадно
благодарю —
И закат, и зенит, и зарю,
И грачиные орды,
Полонившие город Шарью.

Я по-новому жизнь озаглавлю!
Я себя загоняю вконец
По Владимиру, Ярославлю,
А потом — в Городец.

Сквозь ночные просторы — навылет,
Лишь о скорости помня,
Да о том еще, что никогда
Грех унынья меня не осилит,
Ибо — вот: лопухи и часовня,
И над ними — не просто как ровня, —
Как меньшая сестренка,
звезда!

Строительству души не надобны леса —
Скорее это рост природного подлеска,
Где хмель и мураши, лишайник и роса,
Где то печет вовсю, то холодает резко.

Знобило и трясло… Но к тридцати пяти
Из словаря земли я выгребла глаголы:
Мужать и матереть, тянуться и расти, —
Теперь мне нипочем укусы и уколы.

Паук не торопясь развесит кружева —
Какая красота в проемах беспорядка!
…Чем ближе до конца, тем больше я жива —
Счастливая моя и страшная догадка.

А если о любви, то это как восход,
Который обнажил, в полнеба полыхая,
Что сохнет и цветет,
и колется, и жжет,
Но главное — растет
душа моя лихая.

Ты неверно живешь. Ты не видишь ни грушевых веток,
Ни грошовых сандалий старухи, сидящей в кино…
Одинокий охальник, ничей ни потомок, ни предок,
Опечатка, зиянье, забытое цепью звено.

Как безжалостно небо! Душа оступилась — и крышка:
Потеряла дорогу,
своих не находит начал.
А ведь был и очкарик, и школьник, и чей-то сынишка;
И высокие звезды подзорной трубой приручал;

И лимонниц любил, и капустниц; и карта Европы
Волновала как тайна; и бабушка пела про степь…
Я живое лицо различаю под ретушью злобы:
Это просто усталость —
еще восстановится цепь!

Ты куда? Тебе нельзя,
Переросток-недоумок.
Это — страшная стезя
Миражей, падений, рюмок.

Погляди, как ты сутул,
Как пронзительно-неловок
Выдающий полукровок
Медленный рисунок скул!

…Он не слушает, не слышит:
Он — Вселенную постиг.
Он ужо о ней напишет
Полку гениальных книг!

А пока — завел тетрадку,
Шляпу черную надел,
В смертную вступая схватку
За неслыханный удел.

Жар мальчишеского взора
И тщеславного чела…
Он поймет
еще не скоро
(Я вот поняла — не скоро),
Что кругом,
белым-бела,
Белая сирень цвела.

Ты меня исцелил. Ты вернул меня в детство,
Где надежда прекрасна, как первая елка;
Где любое касанье, любое соседство
Переходит в родство высочайшего толка.

Где садовый жасмин — как молочная пена;
Где сандалии в августе требуют каши;
Где кругом — перемены,
Где колется сено,
Где сбываются сны и сбиваются наши

Голоса… Ты вернул мне
простые повадки:
Приласкать, заслонить
и продернуть в иголку
Нить, которая держит в порядке
Мирозданье… И бусы повесить на елку —

Золотые, витые, забытые бусы, —
И приладить звезду на макушке зеленой,
И составить депешу, глотая союзы,
И швырнуть через горы —
рукою влюбленной:
Ты меня исцелил…

Я все тот же, все тот же
огромный подросток..

Е. Рейн

Ты, надевший впотьмах щегольскую рубаху.
Промотавший до дыр ленинградские зимы,
Ты, у коего даже помарки с размаху
Необузданны были и непоправимы, —

Ты, считая стремительные перекосы
Наилучшим мотором лирической речи, —
Обожая цыганщину, сны, парадоксы
И глаза округляя, чтоб верили крепче, —

Ты — от имени всех без креста погребенных,
Оскорбленных, униженных и недобитых —
Говоришь как большой и капризный ребенок,
У которого вдох набегает на выдох, —

Ты — дитя аонид и певец коммуналок —
О, не то чтобы врешь, а правдиво лукавишь, —
Ты единственный (здесь невозможен аналог!) —
Высекаешь музыку, не трогая клавиш, —

И, надвинув на брови нерусское кепи,
По российской дороге уходишь холмами,
И летишь, и почти растворяешься в небе —
Над Москвою с ее угловыми домами.

А вернешься — и все начинается снова:
Смертоносной игры перепады и сдвиги,
И немыслимый нрав, и щемящее слово,
И давидова грусть, и улыбка расстриги.

Ты, рожденная весной
В мире солнечном и щедром,
Чем кичилалсь?
— Кривизной,
Одиночеством, ущербом.

— А любила ли простор?
— Нет. Не понятая веком,
Все искала дивный сор
По углам да по сусекам.

…Этот юношеский звон
Я поглубже замурую,
Возлюбив ночной вагон
И судьбу свою вторую,

Где, уже не молода, —
Потому и страх неведом, —
В неродные невода
Я лечу назло запретам!..

Но не будем никогда
Разговаривать об этом.

Ужасают недуг небывалый,
Нелюбовь, каземат, полынья…
— Что страшнейшее в мире?
— Пожалуй,
Это все-таки запах вранья.

Тишиною меня осчастливьте!
Лучше кануть, не выйдя в князья,
Чем привыкнуть к обману и кривде…
Я уже привыкла. Нельзя.

От бездарности врали, от страха,
От желанья нажиться впотьмах…
Лишь какая-то частная птаха
Заливалась над нами в слезах!

Этот край — на краю одичанья,
Эти камни уже не сложить…
Мы погибли — минута молчанья.
…А потом —
попытаемся —
жить.