Ледяным сияньем облит,
выступает шаткий призрак,
в тишине непостижимой
сам непостижимо тих, —
И лучится светлый облик,
и плывет в жемчужных ризах,
мимо,
мимо,
мимо,
рук протянутых моих.
Тень от ветряка
Тень от ветряка
Над виноградником кружит.
Тайная тоска
Над сердцем ворожит.
Снова темный круг
Сомкнулся надо мной,
О, мой нежный друг,
Неумолимый мой!
В душной тишине
Ожесточенный треск цикад.
Ни тебе, ни мне,
Нам нет пути назад,—
Томный, знойный дух
Витает над землей…
О, мой страстный друг,
Неутолимый мой!
Тоска
Ты была в беспамятстве природы,
В дни, когда катил сплошные воды
Океан.
Бог еще не создал мир наш слезный,
Но рыдал уже во тьме над бездной
Твой орган.
И, тобою вызван к сотворенью,
Над водой возник летящей тенью
Саваоф.
И во мне горит твой древний пламень,
И тобой поет поющий камень
Этих строф.
Трудно, трудно, брат, трехмерной тенью
Трудно, трудно, брат, трехмерной тенью
В тесноте влачить свою судьбу!
На Канатчиковой — переуплотненье,
И на кладбище уж не в гробу,
Не в просторных погребах-хоромах, —
В жестяной кастрюльке прах хоронят.
Мир совсем не так уже обширен.
Поубавился и вширь, и ввысь…
Хочешь умереть? — Ступай за ширму
И тихонько там развоплотись.
Скромно, никого не беспокоя,
Без истерик, — время не такое!
А умрешь — вокруг неукротимо
Вновь «младая будет жизнь играть»:
День и ночь шуметь охрипший примус,
Пьяный мать, рыгая, поминать…
Так-то! Был сосед за ширмой, был да выбыл.
Не убили — и за то спасибо!
Ты уютом меня не приваживай
Ты уютом меня не приваживай,
Не заманивай в душный плен,
Не замуровывай заживо
Меж четырех стен.
Нет палаты такой, на какую
Променял бы бездомность поэт, —
Оттого-то кукушка кукует,
Что гнезда у нее нет.
Ты надрываешься, мой брат
Ты надрываешься, мой брат,
А я прислушиваюсь хмуро.
Не верю я в благой твой мат
С блистательной колоратурой.
Стыдливей мы на склоне лет,
И слух мучительно разборчив, —
Не верю в твой дремучий бред,
И в задыхания, и в корчи…
Ты дремлешь, подруга моя
Ты дремлешь, подруга моя,
— Дитя на груди материнской! —
Как сладко: тебе — засыпать,
А мне пробудиться не мочь,
Затем, что не сон ли, скажи,
И это блаженное ложе,
И сумрак певучий, и ты,
И ты в моих тихих руках?
О, ласковые завитки
На влажном виске!.. О, фиалки!
Такие, бывало, цвели
У нас на родимых лугах.
Венки мы свивали с тобой,
А там, где венки, там и песни,
Где песни — там неги… Ты спишь,
Последний мой, сладостный сон?..
Плыви надо мною, плыви,
Мое Эолийскос небо,
Пылай, мой последний закат,
Доигрывай, древний мой хмель!
Фридриху Круппу
На грани двух веков стоишь ты, как уступ,
Как стародавний грех, который не раскаян,
Господней казнию недоказненный Каин,
Братоубийственный, упорный Фридрих Крупп!
На небе зарево пылающих окраин.
На легкую шинель сменяя свой тулуп,
Идет, кто сердцем щедр и мудро в речи скуп, —
Расцветов будущих задумчивый хозяин…
И ядра — дьявола плуги — взрывают нови,
И севом огненным рассыпалась шрапнель…
О, как бы дрогнули твои крутые брови
И забродила кровь, кровавый чуя хмель!
Но без тебя сверкнул, и рухнул, и померк
Тобой задуманный чугунный фейерверк.
Цвет вдохновения
Цвет вдохновения! Розы Пиерии!
Сафо, сестра моя! Духов роднит
Через столетия — единоверие.
Пусть собирали мы в разные дни
Наши кошницы, — те же они,
Нас обольстившие розы Пиерии!
Унылый друг
Унылый друг,
вспомни и ты меня
раз в году,
в канун Иванова дня,
когда разрыв-трава,
разрыв-трава,
разрыв-трава
цветет!
Увидеть вдруг в душе другой
Увидеть вдруг в душе другой
Такой же ужас, ночь такую ж, —
Ах, нет! Нет, ты не затоскуешь
Моей запойною тоской.
Как хорошо, что ты воркуешь,
Как голубь, под моей рукой!
Ты, как на солнце, греешь пух…
Да не прожжет тебя мой трепет,
Пусть мимо мчат и не зацепит
Твоей души мой темный дух,
И в час мой смертный пусть твой лепет
Последним звуком примет слух.
Целый день язык мой подличал
Целый день язык мой подличал
И лицо от улыбок болело.
И познал меня кто-то под вечер, —
Ты ли, пленница, голубь белый?
И еще волочилось волоком
Это тело, а там в раздолья,
Сквозь туманы запел уже колокол
К Благовещенью — к вечной воле.
Благовещенье! Так завещано:
Всем крылатым из плена-вылет.
И твои встрепенутся, всплещутся,
Голубь мой, в поднебесье крылья.
Но чертог скудельный — прочен он,
И не рухнуть ему до срока —
Разъедай же его, червоточина,
Дожигай его, огнь высокий!
Что мне усмешка на этих жестоких устах
Что мне усмешка на этих жестоких устах!
Все, чем живу я, во что безраздумно я верую,
Взвесил, оценщик, скажи, на каких ты весах?
Душу живую какою измерил ты мерою?
Здесь ли ты был, когда совершалось в тиши
Дело души?
Что это значит
Что это значит — «седьмое небо»?
Ярус, идущий в глубь высоты?
Что-то вроде райка в театре,
Энтузиастов тесный предел?
Есть свое небо и у амебы,
С сонмом своих амебных святых,
Есть и герои, и Клеопатры,
Пафос любви и безумных дел.
Скучно, ах, скучно жить под небом,
Даже, пожалуй, скучней под седьмым.
Чуть коснулась
Чуть коснулась, — пал засов железный,
И проснулся сумасшедший дом,
И, почуявши дыханье бездны,
Одержимые взыграли в нем.
Не твоя ль, тюремщик неуемный,
На шесте у входа голова?..
О, твой страшный дух, о дух твой темный,
Музыка! Разрыв-трава!
Господи, сколько я лет проспала
Я думаю: Господи, сколько я лет проспала
и как стосковалась по этому грешному раю!
Цветут тополя. За бульваром горят купола.
Сажусь на скамью. И дышу. И глаза протираю.
Стекольщик проходит. И зайчик бежит по песку,
по мне, по траве, по младенцу в плетеной коляске,
по старой соседке моей — и сгоняет тоску
с морщинистой этой, окаменевающей маски.
Повыползла старость в своем допотопном пальто,
идет комсомол со своей молодою спесью,
но знаю: в Москве — и в России — и в мире — никто
весну не встречает такой благодарною песней.
Какая прозрачность в широком дыхании дня…
И каждый листочек — для глаза сладчайшее яство.
Какая большая волна подымает меня!
Живи, непостижная жизнь,
расцветай,
своевольничай,
властвуй!
Я как больной, из госпиталя
Я — как больной, из госпиталя
Выпущенный на простор.
Я и не знала, Господи,
Что воздух так остер,
Что небо такое огромное,
Что облака так легки,
Что на лапах у ели темной
Светлые коготки,
Что мхи такие плюшевые,
Что тишина так тиха…
Иду я, в себе подслушивая
Волнение стиха.
Росинка дрожит на вереске,
Раскланивается со мной, —
И все еще мне не верится,
Что я пришла домой.
Я ль не молилась
Я ль не молилась, — отчего ж
Такая тьма меня постигла,
И сердце, как пугливый еж,
Навстречу всем топорщит иглы?
Не мучь меня, не тормоши:
Здесь неба нет, над этой крышей.
Сквозь страшный обморок души
Я даже музыки не слышу.
Я вспомню всё
Я вспомню всё. Всех дней в одном, безмерном миге
Столпятся предо мной покорные стада.
На пройденных путях ни одного следа
Не мину я, как строк в моей настольной книге
И злу всех дней моих скажу я тихо: «да».
Не прихотью ль любви мы вызваны сюда, —
Любовь, не тщилась я срывать твои вериги!
И без отчаянья, без страсти, без стыда
Я вспомню всё.
Пусть жатву жалкую мне принесла страда.
Не колосом полны, — полынью горькой, риги,
И пусть солгал мой Бог — я верою тверда,
Не уподоблюсь я презренному расстриге
В тот страшный миг, в последний миг, когда
Я вспомню всё.
Твои следы в отцветшем саду свежи
Твои следы в отцветшем саду свежи
Не всё, года, дыханьем своим смели вы,
Вернись ко мне на пройденный путь счастливый,
Печаль с печалью моей свяжи.
Пусть я не тот, что прежде, и ты не тот,
Бывалых дней порадуемся удачам,
А об ином, чего не сказать, поплачем,
Ведь горечь слез о прошлом мягчит, не жжет.
Пока закат твой ярый не стал томней,
Пока с дерев ветрами убор не согнан,
Пока твой взгляд, встречаясь с моим, так огнен, —
Вернись ко мне, любимый, вернись ко мне…
Снова на профиль гляжу я
Снова на профиль гляжу я твой крутолобый
И печально дивлюсь странно-близким чертам твоим.
Свершилося то, чего не быть не могло бы:
На пути на одном нам не было места двоим.
О, этих пальцев тупых и коротких сила,
И под бровью прямой этот дико-недвижный глаз!
Раскаяния, — скажи, — слеза оросила,
Оросила ль его, затуманила ли хоть раз?
Не оттого ли вражда была в нас взаимной
И страстнее любви и правдивей любви стократ,
Что мы двойника друг в друге нашли? Скажи мне,
Не себя ли казня, казнила тебя я, мой брат?