Еще не дух, почти не плоть,
Так часто мне не надо хлеба,
И мнится: палец уколоть, —
Не кровь, а капнет капля неба.
Но есть часы: стакан налью
Вином до края — и не полон,
И хлеб мой добела солю,
А он губам моим не солон.
И душные мне шепчут сны,
Что я еще от тела буду,
Как от беременной жены,
Терпеть причуду за причудой.
О, темный, темный, темный путь,
Зачем так темен ты и долог?
О, приоткрывшийся чуть-чуть,
Чтоб снова запахнуться, полог!
Себя до Бога донести,
Чтоб снова в ночь упасть, как камень,
И ждать, покуда до кости
Тебя прожжет ленивый пламень!
Жила я долго, вольность возлюбя
Жила я долго, вольность возлюбя,
О Боге думая не больше птицы,
Лишь для полета правя свой полет…
И вспомнил обо мне Господь, — и вот
Душа во мне взметнулась, как зарница,
Все озарилось. — Я нашла тебя,
Чтоб умереть в тебе и вновь родиться
Для дней иных и для иных высот.
Жить, даже от себя тая
Жить, даже от себя тая,
Что я измучена, что я
Тобой, как музыкой, томима!
Жить невпопад и как-то мимо,
Но сгоряча, во весь опор,
Наперерез, наперекор, —
И так, на всем ходу, с разбегу
Сорваться прямо в смерть, как в негу!.
Жизнь моя
Жизнь моя! Ломоть мой пресный,
Бесчудесный подвиг мой!
Вот я — с телом бестелесным,
С Музою глухонемой…
Стоило ли столько зерен
Огненных перемолоть,
Чтобы так убого-черен
Стал насущный мой ломоть?
Господи! Какое счастье
Душу загубить свою,
Променять вино причастья
На Кастальскую струю!
За стеклом окна
За стеклом окна — стекло
Неба.
Улицу заволокло
Снегом.
Только этот легкий снег-
Не зимний.
И откуда этот снег,
Скажи мне?
Топольный ли это пух
Разметан?..
И взгрустнулось мне, мой друг,
Отчего-то.
Будто летняя метель,
В самом деле,
Мне последнюю постель
Стелет.
Журавли потянули к югу
Журавли потянули к югу.
В дальний путь я ухожу.
Где я встречу ее, подругу,
Роковую госпожу?
В шумном шелке ли, в звонких латах?
В кэбе, в блеске ль колесниц?
Под разлетом бровей крылатых
Где ты, ночь ее ресниц?
Иль полунощные бульвары
Топчет злой ее каблук?
Или спрятался локон ярый
Под монашеский клобук?
Я ищу, подходя к театру,
И в тиши церковных стен —
Не Изольду, не Клеопатру,
Не Манон и не Кармен!
Забились мы в кресло в сумерки
Забились мы в кресло в сумерки —
я и тоска, сам-друг.
Все мы давно б умерли,
да умереть недосуг.
И жаловаться некому
и не на кого пенять,
что жить — некогда,
и бунтовать — некогда,
и некогда — умирать,
что человек отчаялся
воду в ступе толочь,
и маятник умаялся
качаться день и ночь.
За что мне сие, о Боже мой
За что мне сие, о Боже мой?
Свет в моем сердце несветлом!
Ты — как стебелечек, ветром
Целуемый и тревожимый.
Блаженнее безнадежности
В сердце моем не запомню.
Мне, грешной во всем, за что мне
Отчаяние от нежности?
За стеною бормотанье
За стеною бормотанье,
Полуночной разговор…
Тихо звуковым сияньем
Наполняется простор.
Это в небо дверь открыли, —
Оттого так мир затих.
Над пустыней тень от крыльев
Невозможно-золотых.
И прозрачная, как воздух,
Едкой свежестью дыша,
Не во мне уже, а возле
Дышишь ты, моя душа.
Миг, — и оборвется привязь,
И взлетишь над мглой полей,
Не страшась и не противясь
Дивной легкости своей.
Зеркало держит Эрот
Зеркало держит Эрот перед ней, и в стекле его хрупком
Вечное золото кос, вечное небо очей.
А на ковре, у колен, у разымчивых этих и сильных,
В руки лицо уронив, скорбная дева сидит.
«Горе мне! Горе мне! Где, где ночей моих гордая хладность?»
— Что с ней? — подруги вокруг шепчут, лукаво смеясь. —
«Только и было, что раз — это под вечер было, у храма —
Мимо идя, на меня ветреник этот взглянул.
Только и было всего… Да еще в состязании лирном…
Слышу, — подруги ко мне: «Твой, Мнаседика, черед».
Вышла, и к струнам едва я певучей рукой прикоснулась,
Как раскалились они: он в этот миг подходил.
Глаз не спуская с меня, затемняемых мраком желанья,
Розу поднес он зачем смуглую к самым губам?
Как я запела? О чем? О, соперница — роза! О, губы!
Сафо нахмурила бровь. Что мне до гнева ее!
О, как, должно быть, жесток этот рот и горячий и влажный…
Разум во мне помути! Дай мне его позабыть!
Жжет меня ложе в ночи. Лишь глаза я закрою, я вижу
Губы и розу, и вновь розу и губы его…
Что же мне делать, скажи, чтобы их, неотвязных, не видеть?»
— Мудрая словом одним ей отвечает: «Целуй».
Забыла тальму я барежевую
«Забыла тальму я барежевую.
Как жаль!» — сестре писала ты.
Я в тонком почерке выслеживаю
Души неведомой черты.
Ты не умела быть доверчивою:
Закрыты глухо а и о.
Воображением дочерчиваю
Приметы лика твоего.
Была ты тихой, незатейливою,
Как строк твоих несмелый строй.
И все, что в сердце я взлелеиваю,
Тебе б казалось суетой.
Но мне мила мечта заманчивая,
Что ты любила бы меня:
Так нежен завиток, заканчивая
Вот это тоненькое я.
Закат сквозь облако течет туманно-желтый
Закат сквозь облако течет туманно-желтый,
И розы чайные тебе я принесла.
В календаре опять чернеет знак числа
Того печального, когда от нас ушел ты.
С тех пор луна цвела всего двенадцать раз,
Двенадцать раз она, расцветши, отцветала,
Но сколько милых уст, но сколько милых глаз
С тех пор закрылось здесь, в ночах и днях, устало.
Иду. Бесцелен путь, и мой напрасен шаг,
И на щеках моих так жалко-праздны слезы.
Все минет навсегда. Минутен друг и враг,
Как это облако вдали, как эти розы.
Злому верить не хочу календарю
Злому верить не хочу календарю.
Кто-то жуткий,
Что торопишь? Я не подарю
Ни минутки.
Каждый день тебе по одному листку, —
Разве мало?
Ростовщичью ублажать твою тоску
Я устала.
С нотной, чудится мне, спрыгнул ты строки
Черной ноткой,
Вечно складываешь пальчики-крючки
Ты щепоткой, —
Отщипнуть бы, выхватить из жизни день,
Душу вытрясть.
Я твою, пустая, злая дребедень,
Знаю хитрость.
Осень, осень только по календарю!
Кто-то жуткий,
Не обманешь, — я не подарю
Ни минутки.
И вдруг, в полнеба, росчерк молний
…И вдруг, в полнеба, росчерк молний,
Сверкнула огненная вязь, —
И стала ночь еще огромней,
И музыка оборвалась.
Лежу я, повернувшись на бок,
И чувствую сквозь забытье,
Как в полном мраке брезжит слабо
Сознанье томное мое.
Река течет, но не уносит,
А лишь покачивает челн,
И чей-то голос, плача, просит
И надрывается — о чем?
О чем ты сетуешь и молишь?
Я здесь еще, на берегу.
Не отзываюсь оттого лишь,
Что отозваться не могу.
Пойми же: перед вольной тенью
Уже мерцал певучий рай,
И миг последний воплощенья
Не торопи, не ускоряй…
И вот — по мановенью мага
И вот — по мановенью мага
Воздушный мой распался сад,
И нет тебя, иссякла влага,
И снова в жилах треск цикад.
Прохлада милая! Сибилла!
В руках простертых — пустота…
Так не было того, что было?
Единственная! Ты — не та?
Но нет, нет, тлеет плащ твой вдовий
От искры моего костра,
По духу — по небесной крови —
Сестра!
И вот мне снится сон такой
И вот мне снится сон такой:
Притон унылого разгула.
Вхожу, — и на меня пахнуло
Духами, потом и тоской.
Беспомощно гляжу окрест,
И мне переглянуться не с кем.
Эстрада тонет в тусклом блеске,
И надрывается оркестр.
Астматик старый — барабан
Устал уже пыхтеть и охать.
В дыму табачном в балаган
Ползет отчаянье и похоть.
Сухой огонь струят смычки
И кровь подогревают рыбью.
Толпу качает мертвой зыбью,
И расширяются зрачки.
Нет горечи и пустоты
Опустошительней и горше!
В басах стальные ходят поршни,
Истомно ноют дисканты.
Под музыку творится дело,
Непостижимое уму:
Ледащий бес девичье тело
Приклеивает к своему.
Вселенной управляет ритм!
Юнец танцует вислоухий,
И зуб брильянтовый горит
В оскале хищном потаскухи…
А за окном заря встает,
Небесный голубеет купол, —
И друг о друга трет фокстрот
Каких-то облинялых кукол.
И вот расстались у ворот
И вот расстались у ворот…
Пусть будет как завещано, —
Сегодня птица гнезд не вьет
И девка косу не плетет:
Сегодня Благовещенье.
Сегодня грешникам в аду
Не жарче, чем в Сицилии,
И вот сегодня я иду
У Музы не на поводу, —
Друг друга отпустили мы.
И распахнулся занавес
И распахнулся занавес,
И я смотрю, смотрю
На первый снег, на заново
Расцветшую зарю,
На розовое облако,
На голубую тень,
На этот, в новом облике
Похорошевший день…
Стеклянным колокольчиком
Звенит лесная тишь, —
И ты в лесу игольчатом
Притихшая стоишь.
И вправду, угадать хитро
И вправду, угадать хитро,
Кто твой читатель в мире целом:
Ведь пущенное в даль ядро
Не знает своего прицела.
Ну что же, — в темень, в пустоту.
— А проще: в стол, в заветный ящик —
Лети, мой стих животворящий,
Кем я дышу и в ком расту!
На полпути нам путь пресек
Жестокий век. Но мы не ропщем, —
Пусть так! А все-таки, а в общем
Прекрасен этот страшный век!
И пусть ему не до стихов,
И пусть не до имен и отчеств,
Не до отдельных одиночеств, —
Он месит месиво веков!
И так же кичились они
И так же кичились они,
И башню надменную вздыбили, —
На Господа поднятый меч.
И вновь вавилонские дни,
И вот она, вестница гибели, —
Растленная русская речь!
О, этот кощунственный звук,
Лелеемый ныне и множимый,
О, это дыхание тьмы!
Канун неминуемых мук!
Иль надо нам гибели, Боже мой,
Что даже не молимся мы?