Архив стихотворений Сергея Маркова

Ты плачешь, Маргарита,
Одна за всех.
В одном страданье слиты
Любовь и грех.

Прогнали бедных пленниц
Ланцет и шприц.
Багровых полотенец —
Что битых птиц.

Шуршат бинтов изгибы
Листвой в грозу.
Недвижней сонной рыбы
Нога в тазу.

Хоть ты — не недотрога,
А он — не пьян,
Но как ругает Бога
В бреду улан.

Он залит смертным мелом —
Дело табак!
Тяжёл как парабеллум
Его кулак.

Он кончит скоро
Божбу свою —
Улан одною шпорой
Стоит в раю.

И доктор, спину сгорбив,
Не видя лиц,
Сказал, что домом скорби
Стал дом блудниц.

Ты плачешь, Маргарита,
Идёт гроза,
И зарево карбида
Слепит глаза.

В часы шрапнельной пляски
Окно горит,
А жёлтые повязки
Сожжёт иприт…

Когда мы Анну хоронили,
Тащили гроб, —
По броневым автомобилям
Блуждал озноб…

На окровавленном лафете
Её везли;
Кричали женщины и дети
В глухой пыли.

Её зарыть сегодня надо,
Здесь на плацу,
Десятидневная осада
Идёт к концу.

Вдали уже стучат подковы
И скачет флаг.
Всех нас, голодных и безбровых,
Растопчет враг.

И он, коснувшись каблуками
Остывших губ,
Пробьёт широкими штыками
Остывший труп.

Она пока ещё — нетленна,
Светла ладонь…
Так пусть и плечи и колена
Пожрёт огонь!

Спешите! Поджигайте разом
Могильный шёлк,
Пока надел противогазы
Смятенный полк.

Смотрите! На уступе голом
В последний час
Огромным чёрным ореолом
Встаёт фугас.

У стен бетонного редута
Весь полк склонён,
В ревущем пламени мазута
Узор знамён.

И небо круглое ослепло…
Не верьте снам.
Она вернётся в виде пепла
Обратно к нам!

Осыпав гроздья мёртвых галок,
Подкрался газ
И синим запахом фиалок
Дохнул на нас.

Но Анна пламенем воспета,
И Анны — нет!
…У чёрной койки лазарета
Дежурит бред.

Она — тепла и осиянна —
Сошла ко мне.
Пустое! — тень аэроплана
Летит в окне…

Люди скажут: сутул и стар,
Седеет волос, кривится рот.
А я потопил германских гусар
В дремучей трясине мазурских болот.

Я окружил железным кольцом
Страну сирот и горьких невест,
И сам император с отекшим лицом
Надел на меня захватанный крест.

Но вдруг я узнал, что почета царям
Не хочет отдать измученный строй,
Тогда я крикнул своим егерям,
Что каждый из них – храбрец и герой.

Я знаю – они не поверили мне;
Ведь каждый из них отвечает за всех.
И с правого фланга в большой тишине
Послышался злобный и тихий смех.

Кривясь и шатаясь, с парада ушел,
Узнав, что слава дешевле слез,
И золоченый царский орел
Наутро умрет от свинцовых заноз.

Я перед красным столом стоял,
И на меня смотрела страна,
Меня помиловал Трибунал,
И на виски сошла седина.

Но кто помилует муку мою?
И кто осудит ярость души?
Я тот, кого смерть боялась в бою,
Почет отшвырнул, как слепые гроши.

Шершавый кумач шуршит во дворе,
Шаги детей теплы и легки,
А я умираю в дымной норе,
В пыльной Москве, у древней реки.

Холодный засов стучит по ночам,
И двери отворены в желтый ад;
Неслышно подходит к моим плечам
Светящийся взвод германских солдат.

У них не видел никто из родни
Жестких цветов у белых могил,
Запомнил лишь я один, как они
Глотали кровь и раздавленный ил.

Они говорят: «Болотных дорог
Нам не забыть, умирай скорей,
Тебя покарает тевтонский бог,
Железный владыка земли и морей».

Плывет и качается жирный ил,
Уйдите отсюда, я вовсе не тот,
Я веру в богов и царей потопил
В трясине мазурских болот!

Ему всех гурий, прикрепленных к раю,
Пообещал английский офицер,
Он разрядил свой ржавый револьвер,
Упал в траву и крикнул: «Умираю!».

Но сторожа неколебимых стран
Сказали: «Ранен!» – и уселись рядом,
И дрогнул под забрызганным прикладом
Сожженный поцелуями Коран.

И за стеною камеры – покой,
Наполненный обещанной наградой,
Владеет чернокрылою цикадой
Здесь гурия с накрашенной щекой.

Вода и хлеб – как магометов плов,
И он сидел, нагнувшись над едою,
Пока начальник с дымной бородою
Не произнес давно известных слов.

Толмач отрезал прямо: «Умирай…»
Он вытер губы в ожиданье чуда.
Был упомянут строчкой «ундервуда»
Он в синих списках на отправку в рай.

Я в Азии встречал полночный час.
Я знал – в арыке утонул топаз,
Последнее сокровище владыки,

Краса Коканда и мечты Хивы…
Я знал – ресницы мертвой головы
Еще мигали на багровой пике.

Топаз горит… Шумят карагачи…
Топаз руками ловят басмачи,
Склонясь недвижно над водой стальною.

Как будто близок боевой сигнал,
Они спешат… И теплый конский кал
На их подошвах освещен луною.

Но басмачам топаза не найти!
Оборваны кровавые пути,
Пути свирепой и случайной славы –

Над мертвыми, прогнав ночную хмарь,
Висит, как плод сияющий фонарь,
В прямой руке начальника заставы.

Пусть будет так – скрывает, как туман,
Ее лицо решетчатый чачван…
Я подойду… В колючей, душной мгле
Увижу бровь, подобную стреле.
Ее лицо встречая, как зарю,
Я радостью и нежностью горю!

В ее глазах крылатый вздрогнет свет,
На мостовую упадет браслет.
Сухой старик, что на орла похож,
Мне в горло сунет трехугольный нож,
И бренные останки повлекут
На улицу Арабов, в сонный пруд.
(Зачем не знал я раньше?
Там всегда
Качается зеленая вода.)
Убийцы трупу прохрипят: «Лежи!»
И вымоют ослепшие ножи.
Пускай мальчишки, поднимая вой,
Играют сероглазой головой.

…Велик соблазн найти такую смерть.
Обрушить жизнь на глиняную твердь!
Дождусь того, что братский мне Восток
Со мной железный возрастит цветок.
Мы будем вместе в гордые года
В большой пустыне строить города.
(О хлопок, — бледный первенец пустынь –
Моей горячей дружбы не отринь!)
Мы сделаем, чтоб смуглый мир не знал
Великой тайны черных покрывал!

Я не умру. И девушек мне жаль:
У них глаза, как дымчатый хрусталь,
А на ресницах – сладкая печать.
Их губы не умеют целовать.
О полудети! В первом темном сне
Грустят о неизведанной стране.

…С тобою вместе я тогда пойду
На Улицу Арабов и Урду,
Когда, вернувшись из песчаных стран,
Я приведу чугунный караван.
И, слыша толп гортанный перелив,
Бродя в холмах из персиков и слив,
Не захочу в тот день совсем смотреть
На тлен гробниц и Синюю Мечеть.

И, все познавший, на признанья скуп,
Почуяв близость судорожных губ,
Я думать буду, что светла вода
Кипучего и звонкого пруда,
Того, где дети, поднимая вой,
Играли сероглазой головой,
Ее кидая в высохший арык
На улице
Исчезнувших
Владык…

И я теперь на все нашел ответ:
Сейчас я молод, завтра – буду сед.
Как все – планеты древней старожил –
Ее любил и жизнью дорожил.

На Улицу Арабов посмотри
В тот час, когда воскреснут фонари!
Вот здесь я умер, в полдень, не крича,
И кровь моя, краснее сургуча,
Застыла в щелях раскаленных плит…
Твоя любовь мне выдумку простит…
О Старый Город!
Пыль на мостовой
И радуга над самой головой!

Над Угличем несутся облака,
В монастырях торжественное пенье,
Юрод Иван, посаженный в ЧК,
Испытывает кротостью терпенье.

Но вот в подвале раздается гуд.
Мелькают в люке головы и плечи,
Мадьяры красноштанные идут,
Ругаясь на неведомом наречье.

«Вставай, юрод!» — «Я кроток, сир и гол,
И сам Господь послал мне эту долю». —
«Скорей вставай, последний протокол
Гласит: «Юрода выпустить на волю».

Юрод в ответ: «Страдания суму
Я донесу.… Крепка Господня дума…»
Юрод умолк, и грезится ему
Горящая могила Аввакума.

«Но мы тебе не выпишем пайка,
В Поволжье голод, уходи отсюда». —
«Хочу страдать». Оставлена пока,
Уважена юродова причуда.

Над Угличем несутся облака,
В монастырях мерцанье белой моли,
Так поминали в древние века —
Горбушкой хлеба и щепоткой соли.

Мы не знаем слова «Пощади!».
Пусть кипит кромешная работа –
Великан на светлой площади
Пробует ступени эшафота.

В горе нашем, хмурясь и дрожа,
Смертным криком надрывая голос,
Мы несем на острие ножа
Нежность, тонкую как женский волос.

Нам гробницы – стены волчьих ям,
Старых рвов зеленые трущобы.
Нежность к погибающим вождям
Обрастает черной тенью злобы.

В паутинном стынущем углу,
Не найдя кривого изголовья,
Робеспьер на каменном полу
Стонет и плюется синей кровью.

Перед устьем гибельной тропы
Он упал… Готова ли могила?
Эй вы, там, цирюльники толпы,
Не жалейте жаркого точила!

Он лежит… Виски – что серебро.
Слушай, страж, зевающий у входа:
Кандалы, пеньковое жабо
Не к лицу Защитнику народа!

Председатель тайного суда,
Разложи скорей свои бумаги!
Ведь не зря сегодня господа
Вынули упрятанные шпаги.

Нам гробницы – стены волчьих ям,
Мы – колосья темного посева.
Нежность к убиваемым вождям –
Лишь подруга алчущего Гнева.

Он идет, горит багровый рот…
Песня гнева, ты не вся пропета!
Мы не зря промыли эшафот
Рыжей кровью Толстого Капета!

Можешь ты держать пари:
У него высокий чин,
Приезжал на Уссури
Самый главный мандарин.

Плечи держит на отлет,
Гладя вышитый погон.
Десять шелковых знамен,
Бронированный вагон,
На площадке пулемет.

И ученый какаду,
Пестрый корм клевать устав,
Голосит на весь состав:
«Вырвем красную звезду!»

Гаоляны высоки,
В гаолянах зреет злость,
Ест акульи плавники
В бронепоезде наш гость.

А в харбинский ресторан
С круглым шрамом на щеке
Входит Черный Атаман
В краснокрылом башлыке.

Машет саблей дорогой,
А изгнанники кричат:
«Полегли по сотне в ряд
От штыков и от гранат
Добровольцы под Ургой!»

Снег Москвы – теплей перин,
Спят в Кремле колокола,
Честь двуглавого орла
Защищает мандарин!

Пулеметный частокол,
По штыкам ползет туман,
Сторожат зеленый стол
Мандарин и атаман.

Пьют и курят до зари
В ожиданье эстафет,
Прочертив на карте след,
Грозди бешеных торпед
Разбросав по Уссури.

Шлет депешу Сахалян:
«Взять границу не могли,
Кирасиры в гаолян
На рассвете полегли».

И кричит хунхузский волк:
«Атаман! За все труды
Просит мой особый полк
Вдвое денег и еды!»

Не поможет динамит.
Зол китайский казначей…
За кордонами гремит
Круглый говор москвичей.

Взвыл по-волчьи атаман,
Отступая на Гирин.
А учтивый мандарин,
Позабыв свой важный чин,
Сел в большой аэроплан.

А забытый какаду,
Видя сто крылатых звезд,
На оконную слюду
Уронил свой пестрый хвост.

И в окне мелькнул лампас,
Тормоз вдруг засвиристел…
Выходить не первый раз
Атаману на расстрел!

И толпа по-своему права –
Подавай ей громкие картины,
У кинематографа «Хива»
На плакатах скачут бедуины.

…Мгла пустынь, похожая на сон,
И нашивки черные пилотов,
Бравый иностранный легион
Целый день лежит у пулеметов.

Темной кровью землю обагрив,
Уползая за кусты мимозы,
Умирает благородный рифф,
Льются глицериновые слезы.

Пошлостью заезженных легенд
Веет от потертого экрана,
Над тобой сейчас висит Ташкент,
Холст заката, рваного, как рана.

И напротив, у больших дверей –
Портупей начищенные пряжки,
Бороды хивинских главарей,
Шлемы и зеленые фуражки.

Ведь эпоха гордостью детей
До краев наполнится, как соты;
Строгий вход в Иллюзион Страстей
Сторожат клинки и пулеметы.

И плакаты дела и борьбы
Утверждают право человека
Славу исторической судьбы
Уложить в одной двадцатой века.

Перечтет история сама
Все дела от Пянджа до Аракса!
Пленного высокая чалма
Склонена перед портретом Маркса.

Жителям ущелий и пустынь
Зов газет нетерпеливей моря –
Новая, гортанная латынь
Восклицает: «Побежденным – горе!»

Мы славим труд винтовки и сохи,
Мы прославляем праведные войны,
Мы посвящаем женщинам стихи
И думаем, что их они достойны.

Закат плывет – медлителен и рдян
И заливает облачные склоны,
И в бронзовом сиянии полян
Гуляют наши будущие жены.

Пускай на их смеющихся телах
Тяжелая невинность опочила,
Но мы, прелюбодействуя в стихах,
Разводим кровью вязкие чернила.

Ведь каждая, достойная венца,
Любым из нас принадлежит по праву,
Пускай подобны женские сердца
Пустым жестянкам, брошенным в канаву.

Нам вручены холодные ключи
От арсеналов веры и безверья,
Сжимайте крепче, братья рифмачи,
В худых руках припадочные перья.

На всем лежит безверия печать…
Мы в песнях бродим вдохновенной кручей…
Но ведь нельзя ошибкою считать
И радугу, ломающую тучи?

Воют чахлые собаки,
Что-то взять не могут в толк,
В славный город Кулебаки
Входит наш запасный полк.

Светит синенький фонарик
И трепещет, чуть дыша,
Хоть бы вынесла сухарик
Пролетарская душа.

Как на грех, сползла обмотка,
И шагаешь ты, скорбя,
Что прелестная молодка
Косо смотрит на тебя.

Скоро ты поймешь простое
Недовольство милых уст, —
Неудобство от постоя,
А карман солдатский пуст.

Брюхаст, борода метелью —
Такому сам чёрт не брат,
Плывёт домой, в Долгощелье,
Кривой старовер Донат.

Волна набегает с Онеги,
Ещё далека земля,
Голландцы идут аль норвеги,
Чей флаг — не понять с издаля.

Здесь дна не заденешь лотом,
А ветер сечёт до слёз.
Но вот шумит кашалотом
В тумане чужой лесовоз.

Клонясь на релинге грудью,
Кричит капитан в простор:
— Куда на дырявой посуде
Торопишься храбрый помор?

А штурман орёт басисто:
— Смотри, закипает вал,
И радиотелеграфисты
Тревожный поймали сигнал.

Смеясь над штурманом ражим,
Медвежий поднявши взгляд,
— Иду своим каботажем, —
Ему отвечает Донат.

— Как плавать мы знаем сами.
Ты нам пути не кажи!
У вас срамота в Роттердаме
И девки толстЫ, как моржи.

Плыви на своём корыте,
Поморам вы не указ… —
Корабль потемневшим бугшпритом
Мелькнул и скрылся из глаз.

Посуда прибавила хода
Но волны пуще кипят.
На морюшко пала погода,
Спусти паруса, Донат!

Швыряет утлую лодку
Меж тёмных пенистых гор.
Бросай же за борт селёдку,
Припасы, бывалый помор!

На небе — вихрастые тени.
Погибнешь ты без следа!
Захлёстывает колени
Крутая седая вода.

Трещит смолёное днище, —
Знать лодке приходит срок, —
В морской воде голенища
Солить не хочется впрок!

Сейчас под воду опустит.
Ох, тяжек крест на груди!
Завидел речное устье
С тоской Донат впереди.

Не знаем долго ль проплавал,
Не знаем, добро ль продрог,
Да ты, бородатый дьявол,
Нашёл вблизи островок,

Хоть ты и могутный да длиный,
А всё ж — не хватило сил:
Разлёгся, как морж, на льдине,
Не вылив воды из бахил.

У нас малолетние дети
И те ответят всегда,
Когда придёт на рассвете,
Когда отойдёт вода.

Приходит минута в минуту,
Песчаные мели покрыв,
Стеною в одиннадцать футов
Мезенский чудный прилив.

Проснулся во время отлива
Донат. Распрямляет рост
И видит дивное диво —
У острова — серый хвост!

Бывают на свете напасти!
Донат с препугу дрожит —
Лежит с разинутой пастью
На отмели дюжий кит.

Матёрый берег — далёко.
Донат сжимает кулак:
Я, вроде Ионы-пророка,
Попался, старый дурак!

Сиди уж — свалишься в воду,
Как зверь шевельнётся, вот-вот!
И кит не нашего роду:
По морде видать — кашалот!

Что делать? И смех и горе.
Кругом вода да беда…
Ведь скоро к отмели с моря
Придёт большая вода.

Тогда спасёшься едва ли, —
Ведь к берегу путь закрыт…
Тогда — поминай как звали,
Потопит проклятый кит.

Погибнешь в водовороте,
Едва ли поможет крест!
Как вдруг… на моторном боте
Торопится рыбный трест!

Ну, смеху было, ребята!
Такая была суета,
Когда мы просили Доната,
Молили сойти с кита.

— Здорово, старая шляпа!
— Здорово, седой тюлень!
Хотел ты доплыть до Нордкапа?
Али надоела Мезень?

Без смеха не вспомнить и ныне!
Упёршись руками в бока,
Донат на китовой хребтине
Стоял и валял дурака.

— Кита поймал… Караулю…
Приехали вы как раз!
Вкатите хорошую пулю
Бродяге в пасть или в глаз.

Что было! Больше недели
Был праздник на целый мир.
Мезенцы пили и пели
Топили китовый жир.

Донат, говорил не ты ли,
От сказок своих устав:
— Голландцы порчу пустили,
Кудесен их телеграф!

Ей-ей, нечистая сила.
Таких не видал я зверей, —
Откуда к нам затащило
Кита с индийских морей?

Он хвастался, сам себе веря:
— Хоть вовсе бы вы не пришли,
А я удержал бы зверя
Один на этой мели.

Неделю возились с тушей.
Тебе мы скажем опять:
— Не веришь — правды не слушай,
А нам не мешай соврать.