Архив стихотворений Сергея Маркова

Смеялась она без умолку —
Что я истуканом стою,
И вдруг уронила заколку,
Янтарную шпильку свою.

Лукавство прочёл я во взоре
Колдуньи балтийской земли.
Звала на зелёное море,
Чтоб вместе встречать корабли.

Вот город, где воздух кристален
И крепок, как звёздный коньяк.
Русалки визжат у купален,
Пока не засветит маяк.

Ужален янтарной осою,
Бурун различая вдали,
Иду с загорелой босою
Колдуньей балтийской земли.

Пусть будет наш путь неприметен,
Не вынесем чувств напоказ.
Подальше от смеха, от сплетен,
От хитрых русалочьих глаз!

«О, сколь бледны морские дали
И ясны льдистые зубцы!»
Ботфорты Беринга глодали,
Ворча, дрожащие песцы.

Он говорил: «Я смерть приемлю
Под небом страшным и седым,
Я зрел неведомую землю,
Вулканов раскалённый дым.

Пусть нам судьба грозит расплатой,
Могилой на скале крутой,-
Мы гибнем за пятидесятой
Седой и славной широтой.

Мы в снежном прахе распростёрты,
Но путь в Ост-Индию открыт,
И пусть от моего рапОрта
Бледнеет горделивый бритт!»

И звери вновь к цинготным ранам
Ползут, пригнувшись и скуля,
В огне — то жёлтом, то багряном —
Трещат останки корабля.

С песчаного поднявшись ложа,
Томясь и греясь у костра,
Промолвил Беринг: «Дай мне, Боже,
В последнем сне узреть Петра!

В державной ласке тих и кроток,
Матросский пробуя сухарь,
Изволил взять за подбородок
Меня великий государь.

Сказал: «Моряк державы датской!
Ты на российском мёрз ветру,
Рукою верною солдатской
Служил России и Петру.

Нам помоги, любезный Беринг,
Сыскать восточные моря!..»
И гнулся корабельный релинг
В руке могучего царя.

Мы нищи, голодны и наги
И ждём единого конца…
Златая кисть с петровской шпаги —
В зубах голодного песца.

Не в силах смерти побороть я,
Темнеет ледяная гладь,
И даже — мёрзлые лохмотья
Нельзя от рёбер отодрать!

К востоку обращайте взоры,
К нам льды Америки плывут,
И огнедышащие горы
Последний отдают салют.

Но сердце не могу согреть я…
Исчезло всё — костёр и снег.
И неизбежного бессмертья
Страшится бренный человек!

Он жил и томился огромной и скорбной душой!
Его окружали и мучили тёмные тени.
А время тащилось, скрипя, арестантской баржой,
И пили конвойные водку в холодной Тюмени.

И как он боялся острогов и смрадных казарм,
Убогих больниц, отнимающих сердце и разум!
Как страшно бывало, когда равнодушный жандарм
Глядел на него немигающим выпуклым глазом.

А в Омске торговки на рынок несли калачи,
И слышался говор простого свободного люда.
По светлому снегу шагали косые лучи,
И солнце вставало предвестником ясного чуда.

И он на себе ощутил сожалеющий пристальный взгляд,
Как вкопанный стал с молодою калашницей рядом.
Теперь всё равно! Пусть усатый конвойный солдат
Толкает колодника в спину ружейным прикладом.

Запомнить навеки её соболиную бровь
И алые губы и сердце наполнить печалью…
Он больше её никогда не увидит! И это — любовь…
О, тёплые руки под пёстрой китайскою шалью!

На нежных ресницах повисла, застыла слеза,
Умолкло веселье, умолкли нехитрые речи.
А он ощутил — нависает припадка гроза,
Тряслись под бушлатом, болели костлявые плечи.

У ней — состраданье одно лишь… И кто воспоёт
Порыв её чистый под сенью сурового неба?
Улыбка сквозь слёзы. И твёрдой рукой подаёт
Красавица узнику золото тёплого хлеба.

Конвойный надрывно кричит и торопит: «Пора!»
Сверкают сугробы, прямая дорога знакома —
Туда, где как чёрные птицы кружат флюгера,
Скрипят палисады постылого Мёртвого дома…

Бакланы кружатся в буре,
Покинув кремнистый приют.
Привычны мы к здешней натуре,
Где стрелы, как птицы, поют!
Ребята! Я, кажется, ранен?
Не слышал того сгоряча.
Копьём саданул индианин
Мне в руку пониже плеча.
Давно не ношу я кольчуги
В опасном и долгом пути;
Она, вроде старой подруги,
Не греет, а жмётся к груди.
Пусть порваны жилы что нити, —
Качать головою не след.
Теперь за меня подержите
Надёжный тобольский мушкет!
Молитесь за честные раны,
Кто к вечному бою привык,
Не зря в отдалённые страны
Пришёл каргопольский мужик.
И долго ли нам веселиться,
Бродить по морозу да мгле
В исконной нашей землице,
В аляскинской снежной земле?
Коль будет в свинце недостача, —
На мох голубой упаду,
Родимое озеро Лаче
Увижу в предсмертном бреду.
Мы стрелам не кланялись низко
И грудью встречали удар,
Скрипели в заливе Франциска
Уключины наших байдар.
И видел нас в пальмовом доме,
Делил с нами водку и соль
Старинный наш друг — Томи-Оми, —
Степенный гавайский король.
Мы веселы, живы… Нам любы
Закаты над Медной рекой,
Заливов холодные губы,
Открытые нашей рукой!
Кричат индиане в долинах,
Готовятся к приступу вновь.
Цветут на плащах лосиных
Узоры, что яркая кровь.
Не стрелы, а сталь заблистала,
И ядра шумят над рекой;
Британский пират из Бенгала
Смущает российский покой.
Мушкет мой! Под свежей повязкой
Тверда и спокойна рука.
Мне мнится: встаёт над Аляской
Великая тень Ермака!

«Я перед ликом будущего прав…
Сварлив и желчен? Разве дело в этом?»
Напудренные букли разметав,
Он дышит чахлым петербургским летом.

«О, сколь бледна чухонская заря,
Сколь страшен дым эфирного зиянья!
Но как познать натуру янтаря,
Волшебный свет полярного сиянья!

Материя, ты — всех живущих мать!
Поэзия, ты мне была сестрою!
Космические волны осязать
Дозволено пророку иль герою».

Росу роняет с голубых ветвей
Казённый сад, нахмурившись убого.
А может, зря, российский Прометей,
Ты в человеке ищешь полубога?!

Вот скачет запоздавший генерал.
А будочник что статуя у тумбы.
Откуда выйдут, как ты предрекал,
Российские Невтоны и Колумбы?

И тяжек Академии венец.
«Уйди от зла и не желай их блага!
Скопцы и немцы… И любой мудрец
И глуп и туп, как мёрзлая навага.

Подсиживанья, сплетни… Каждый день!
Ужель величье остаётся втуне?
А помните, как в младости в Мезень
Я хаживал на беломорской шхуне?

Пыл юности недаром берегу.
Ведь не возьмёшь — стою единорогом,
Вы беситесь — простому мужику
Пришлось сравниться с изначальным богом!»

Земля сгущает розоватый пар,
Молчит Нева,похожая на Лету,
Земля хладеет, как Готторпский шар,
И тишина сопутствует рассвету.

Он слышит шум форштевней и ветрил,
Полночный грохот океанских хлябей,
И высоту сверкающих светил
Определяют сотни астролябий.

Ещё не всё! Орлиный длится сон.
Алмазы в недрах плачут и искрятся,
И в тёмных копях мечется Плутон
Под острою киркою рудознатца.

«Ужо! Свершится сей великий миг», —
И он заре протягивает руку,
Спокойный, как куростровский мужик,
Постигший навигацкую науку.

Вокруг легла, прекрасна и светла,
Оледенев, огромная Россия…
И есть ещё: Небесные тела,
И Вечность, и Бессмертье, и Хими’я.

В церквах звонят, едва взошла заря,
Богатый Муром ждёт богатыря;
Кумач струится алою рекою.
Повытоптали чистые луга.
Три девки растеряли жемчуга,
Стоят в сторонке, плачут над Окою.

А рослый гость, кольчугою звеня,
Остановил усталого коня,
Никем не встречен, никому не ведом.
От звона колокольного оглох —
Он в лес вошёл и лёг на светлый мох;
Губатый конь побрёл покорно следом.

Он пьёт дыханье муромской земли.
Звенит оса, мохнатые шмели
Гудят над муравой и чистотелом,
И лист кленовый падает с ветвей.
Остановился храбрый муравей
Перед огромным неподвижным телом.

«Топтал конём немало я дорог —
Нигде такой не видел благодати!
О мать земля, отеческий порог,
Родная печь да крепкие полати!

Но часто враг родимую траву
Палит огнём. Здесь каждый куст мне дорог.
К себе придвину ближе булаву —
Не ровен час, наскочит лютый ворог!»

Три девки жемчуг ищут у реки,
В реку кидают синие венки,
Поют и пляшут у песчаной кручи.
Чудесный гость шагает сквозь кусты —
Кольчуга и посконные порты,
Из бархата царьградского онучи!

«Пошто вы слёзы льёте на луга?
Они росою чистою омыты…
В честном бою я добыл у врага
И камни и цветные аксамиты».

Он разжимает жёсткую ладонь —
И на ладони засверкал огонь
В оправе из сияющего злата.
Не дрогнула могучая рука —
Ладонь её тепла и широка,
Она добра, как хлебная лопата.

Красавицы растеряно глядят —
Горящих зёрен целое беремя!
А богатырь, лукав и бородат,
Заносит ногу в кованое стремя.

«Поклон земной исконному жилью!
Пусть поминают старого Илью
Не шумом да не звоном колокольным.
Не нужно славы мне. Лишь славилась бы Русь!
Я до села родного доберусь
Лесной тропой, глухим путём окольным.

Сказать по правде, притомилась плоть.
Чем плакать иль кружиться в хороводе —
Дошли б до дома, вынесли ломоть,
Кормиться трудно в этаком походе!»

Холодный плащ с простреленной полой,
И крестики узора на сорочке,
И ладанка с московскою землёй
На потемневшей бисерной цепочке.

Эфес расшатан, треснули ножнЫ,
Но он презрел парадную отвагу;
И без того народы знать должны
Разящую суворовскую шпагу!

Он вспоминал Шестидесятый год —
Осенний дождь, разбрызганную глину,
Струилась кровь у городских ворот,
И казаки скакали по Берлину.

Он говорил: «Пруссак и знать не мог,
Что здесь его достанет наша пика.
А русский штык? Орлы, помилуй Бог,
Недаром мы клевали Фридерика!»

Суворов хмурит старческую бровь:
«Что есть мечта? Прошедшего наследство…»
И тот поход, как первая любовь,
А может быть, как радостное детство.

Душа — железо, а мечта — опал,
Мечта ложится в прочную оправу.
О призрак детства — старый Ганнибал,
Провидевший суворовскую славу!

Орлиный век, орлиная судьба!
Одна лишь мысль о них — благоговейна.
Поёт фанагорийская труба,
Ведёт полки от Ладоги до Рейна.

Дунайский ветер, жёсткий финский снег
И площади поверженной Варшавы…
Идёт необычайный человек
К вершинам чистым подвига и славы.

За ним шагают верные полки,
Мерцает медь безжалостных прикладов,
И ровно светят тульские штыки
В лазури италийских вертоградов.

Идёт сквозь лёд, граниты и грозу
С уверенной улыбкой исполина.
На горном солнце искрится внизу
Извилистая рейнская долина.

Грозит снегам стремительным перстом
И, вдохновлённый мужества примером,
Обняв солдата, дедовским крестом
Меняется с героем-гренадером.

И глубина альпийской синевы
Струит прохладу чистого колодца.
Как сердце бьётся! И земля Москвы
Опять стучится в сердце полководца.

1

Близкой сечи душа не дождётся,
Как трава грозы и дождя.
В нетерпении радостном бьётся
Соколиное сердце вождя.

То же знамя, что было в КопОрье,
Словно кречет, рвётся в полёт…
Только ветер с Варяжского взморья,
Снег и ветер да рыхлый лёд!

Блещет сталью грудь Александра,
А на сердце легли, как печать,
В тонком складне из палисандра
Отчий перстень и русая прядь!

«Нет! Не жить Ярославову сыну,
Цепи нового ига влача…
Я на том целовал крестовину
На безжалостном теле меча!»

2

Копья выросли светлой чащей,
Повернулись и замерли вдруг,
В тишине раздавался томящий,
Нарастающий медленно звук;

Стонет лёд под озёрною бездной,
Рушит в прах за сугробом сугроб,
Глухо воет кабан железный —
Дикий вепрь тевтонских трущоб.

Тут и песни и дикие стоны…
Не забыть до самых седин,
Как ревут хмельные тевтоны
И зубами скрежещет чудин.

Пусть идут — темны и зловещи,
Пусть надрывно гремит барабан;
В беспощадные русские клещи
Лезет злой немецкий кабан.

Тяжко дышит, придвинувшись близко,
Чёрный рыцарь на рослом коне;
Львиный коготь в пасть василиска —
Как созвездья на скользкой броне.

«Сгинь со света, Иудино семя!
В честной сече крадёшься что вор».
Князь обрушил на медное темя
Затуманенный стужей топор.

…Кровь ливонцев ещё не застыла
На краях большой полыньи,
Как дружина ударила с тыла —
Против шерсти железной свиньи.

Есть чем волка кормить на Узмени!
О пощаде молит вотще,
Перед князем упав на колени,
Командор в железном плаще.

Повторяется в грозных раскатах
Справедливого мщения гром;
Груды тел в исковерканных латах
Словно стены железных хором.

3

«Счастлив тот, кто прошёл через горе,
Ратным подвигом гибель поправ!
Дивный призрак провижу в просторе
Над сиянием мёрзлых дубрав.

Пробежит по цветущему взгорью
Заревая, поющая дрожь,
Вновь подступит к Варяжскому морю
Шелестящая русская рожь».

Князь очнулся… Сугробов седины
В ноздреватой рыжей руде…
Ветер, ветер! Да красные льдины
Шелестят на чёрной воде.

Он кричит дружинникам конным:
«По последним крепче ударь,
Новгородским да суздальским звоном
Провожай бегущую тварь!»

4

Князь с победою в Новгород мчится,
Тускло светит иссеченный щит,
И прибрежного камня частица
В палисандровом складне лежит.

Вечной памятью чести и славе,
Чёрным срезом на солнце блестя,
Крепкий камень в железной оправе
Пусть украсит перстень вождя.

Прославляя небесную кровлю,
Чистым снегом и светом дыша,
Словно сокол, закончивший ловлю,
Трепеща, ликует душа!

Гадаете — какого корня я?
Тобольский сам, а звать — Сысой.
Знать, не забыла, Калифорния,
Как я пришёл к тебе босой!

В байдаре с кожаной заплатою
Я плыл с Аляски напрямик.
Сломал весло, гребу лопатою,
А вместо паруса — совик.

Байдару прижимало к берегу.
В буруне било между скал.
Сколь ни проведывал Америку —
Такого страха не знавал!

Промокли хлеб, табак и ю’кола,
Ремень приходится глодать.
Весь почернел и стал как пугало,
Родная не признает мать.

Возился долго я с посудиной,
Но днище снова протекло.
Как вдруг со стороны полуденной
Пришло желанное тепло.

Запел я, стал грести проворнее,
На берег вышел — еле жив.
Вокруг сияет Калифорния,
Кипит серебряный залив.

Увидел я орлов парение
И пар, встающий от дубрав,
Почуял благорастворение
Цветов и неизвестных трав.

Вокруг легли долины чистые,
Лазурью светит небосвод.
И мнится: маки золотистые
Звенят у Золотых ворот.

Здесь — на утёсе — быть селению!
Где зеленеет высота,
Прошла по моему счислению
Тридцать восьмая широта.

Не привыкать нам строить заново
Всё на любом конце земли!
Две шхуны с острова Баранова
По следу моему пришли.

На берегу — припасы ворохом,
А посредине — плуг с косой.
Единорог да бочки с порохом.
Трудись и не робей, Сысой!

А корабельный поп с иконою,
Седою гривой шевеля,
Везёт жену мою законную
Ко мне на шлюпке с корабля.

Не чаял встретиться с Феклушею.
Она кричит: «Ты жив, здоров!»
В руках у ней пирог с горбушею,
При пироге — орлёный штоф.

«Живя меж новыми народами,
Не позабыл ли ты меня?
Житейским делом, огородами
Займёмся с завтрашнего дня!»

Начал свои обзаведения,
Чтоб жить в довольстве и тепле.
«ЗЕМЛЯ РОССIЙСКAГО ВЛАДЕНIЯ» —
Пишу на мраморной скале.

Гишпанцы бродят за оградою,
Свою выказывают стать.
Но я их милостью не радую,
Им не даю озоровать.

От их пронырства и свирепости
Я в жизни нашей вижу риск.
Держу под выстрелами крепости
Деревню их Святой Франциск.

Индейцы плачутся болезные,
Гишпанцы им творят ущерб;
На всех — ошейники железные,
На каждом — королевский герб.

У нас в Сибири с душегубами
И то такого не творят!
И нас же выставляют грубыми,
О нас с усмешкой говорят.

К нам зависть затаив исконную,
Гишпанцы ластятся лисой.
Феклушу величают донною,
Меня все кличут — дон Сысой!

Прошли мы дебри, выси горные
И берега привольных рек.
А было русских в Калифорнии
Со мною двадцать человек…

У речного разлива
Пламенели костры
Кия, Щека, Хорива
И костёр их сестры.

Склон был влажен и чёрен;
Кий взошёл на холмы,
Вынул пригоршню зёрен
Из холщовой сумы.

Образ Лыбеди нежной
Мудрый вылепил Щек
Из породы прибрежной,
Что белела, как снег.

Там, где дикие лозы
Украшали обрыв,
На крутые утёсы
Поднимался Хорив.

Там потоки звенели,
И светилась слюда,
И в земной колыбели
Залегала руда.

Лыбедь, Лыбедь-сестрица,
Скоро сбудутся сны.
Будут к солнцу стремиться
И колосья и львы!

…Кий суров и спокоен,
Ладит каменный цеп;
Он — оратай и воин,
Стерегущий свой хлеб.

Чтобы знал неприятель,
Меж дубовых стропил
Светлый Щек-созидатель
Щит отцовский прибил.

Сжата первая нива,
Сдвинут с места гранит,
Чёрный молот Хорива
По железу гремит.

Над вершинами леса
Бродит эхо, звеня:
«Слава князю железа,
Властелину огня!»

Лыбедь, внучка Сварога,
Брось венки и свирель,
Посади у порога
Милой родины хмель!

Кончив первую жатву,
Новый меч обнажив,
Братцу старшему клятву
Дали Щек и Хорив:

«По высоким веленьям
Поднят праведный меч,
Как завет поколеньям —
Город Киев стеречь!»

Чашу вынесла Лыбедь,
Милых братьев зовёт
В землю чёрную вылить
Первый жертвенный мёд.

Окружив частоколы,
Созидая приют,
Хлопотливые пчёлы
Славу Кию поют.

Узорный ковш старинного литья,
Тускнеющий в прохладе и тумане,
Выносит молодая попадья
В лазоревом широком сарафане.

И в каждой капле отражён весь мир,
Толпа берёз и красных листьев стая.
Он жадно пьёт, и льётся на мундир
Густого сусла пена золотая.

Ещё один, ещё один глоток!
Покой и свежесть встанут к изголовью.
А в бурке — побелевший василёк,
Покрытый пылью и засохшей кровью.

Суровый лекарь не даёт питья,
Но не страшны ворчливые угрозы.
И мир, как молодая попадья,
Герою улыбается сквозь слёзы.

Поля Можая — чисты и теплы —
Блестят росой, снопами, муравою.
Не вам, Наполеоновы орлы,
Не вам кружить над вечною Москвою!

Торопит лекарь. А Москва — близка.
Можай дрожит от сполоха и грома.
Влечётся за колёсами возка
Колючая прохладная солома.

И не поверит лекарь никогда,
Не услыхав ни жалобы, ни стона,
Что меркнет, как осенняя звезда,
Сверкающая жизнь Багратиона!

Грамоты и легенды
О них рассказать могли…
Ле»рмонты и Ры’ленты —
Люди Шкотской земли.

Не сосчитать всех звеньев
Трудного их пути.
На Нею-реку, в Парфентьев
Им довелось прийти.

И завели починок
Они в стороне глухой.
Перепахали суглинок
Берёзовою сохой.

Сдвинули с места горы,
Горе свалили с плеч,
Из Джорджей — вышли в Егоры,
Нашу познали речь.

За хлеб, за русскую ласку
Сторицею заплатив,
Забыли далёкий Глазго, —
Ездили в Кологрив.

Моллись в Никола-Ши’ри,
Слушали звон косы
Пудовые чёрные гири
Ставили на весы.

Уже не звались шотландцами,
Копили своё добро,
Четвериками и гарнцами
Мерили серебро.

Так, без неправды и ябеды,
Попросту, без затей,
Жили на Севере прадеды
Великих русских людей.

Как в силу воплотить одну
Всё, что живёт в тебе?
Завидую Карамзину,
Его большой судьбе.

Его пером водили честь,
Упорство и мечта,
В любом великом деле есть
Земная простота.

И поступил однажды так
Бессмертный Карамзин —
Он заказал себе верстак
Из десяти тесин.

Он встал, как у ладьи варяг,
Задумавшись на миг,
Историк — властелин бумаг
И повелитель книг!

Торжествовал упорный труд,
Он с жизнью был в ладу,
Не страшен плен бумажных груд,
Всё было на виду!

Порой до самого утра
В глубокой тишине
Тень от гусиного пера
Качалась на стене.

Весь мир лежал на верстаке!
Но вдруг нахлынул мрак,
Историк сжал перо в руке
И рухнул на верстак.

С утёсов падала, ломала
Колючий лёд.
Она тогда ещё не знала —
Куда впадёт.

Прорвалась через горный гребень,
Сквозь толщу руд.
Ей было всё равно — где щебень,
Где изумруд.

И вышла на простор широкий —
Быстра, светла, —
Хватала за руки притоки,
К себе вела.

Но, встретившись с великой тундрой,
Где серый мох, —
Вся замерла, услышав мудрый
Зовущий вздох.

Ей не вернуться к водопадам,
Дрожа, как ртуть,
И даже не окинуть взглядом
Пройдённый путь.

Пред ней склонил седые плечи
Сам океан.
Ей дали жизнь для этой встречи
Снега Саян!

Печальный Батюшков — во мгле
В земле своих Прилук…
О сколько было на земле
Свиданий и разлук!

И сколько горестных утрат
На гибельной стезе…
Вся жизнь — как чёрный виноград
На сломанной лозе!

Не слыша зова аонид,
Расствашийся с мечтой,
На дне безумья разум скрыт,
Как перстень золотой.

Тревожный Батюшков постиг:
Спасенья не дано,
И всколыхнётся лишь на миг
Багряное вино.

И снова в страшной тишине,
Как двадцать лет назад,
Потонет в горькой глубине
Неоценимый клад.

Он знал давно: Торквато Тасс
Был с ним судьбою схож!
Пророчества внезапный глас —
Как леденящий нож.

Вернётся всё, что было встарь.
И сбудется как сон…
«А кесарь мой — святой косарь», —
Писал в безумье он.

Горел полуночный огонь.
Кто знает — почему
Луна, могила, крест и конь
Всё чудились ему?

И до рассвета слышал он
Неутомимый звук —
Протяжный, постоянный звон
Колоколов Прилук…

На востоке — дикий хмель,
Хвойный сок, жемчужный град.
Там лазурная форель
Заплывает в водопад.

Там фазан идёт в полёт,
Пламя чувствуя в крови,
И под выстрелом поёт
Песню жизни и любви.

Там сверкает вечный снег
В дикокаменной гряде,
Семь великих горных рек
По колено будут мне.

Разрывая синеву,
Грянет майский ураган.
Я не зря тебя зову
В горный край, в Алтын-Курган.