Хотела синица сначала
Накликать на тундру грозу,
А после морошку склевала
В моём заповедном лесу.
Услышав трезвон невелички,
Я скрыть улыбки не мог,
Когда для птички-синички
Готовил надёжный силок.
Багряные ягоды клюквы
Горят на туманном снегу,
Слагаясь в заветные буквы,
Которые я берегу.
Нетронуты! Милый прибыток!
Серебряный пух по реке,
Живой трепещущий слиток
Сверкает в упругом силке.
Ведь нужно и мне и синице
Петь песни в метельные дни,
В решётчатой белой светлице
О прутья звени да звени!
Мой кров голубая зарница
Осветит в январском плену,
Есть клетка, а в клетке синица,
Сыскать бы для дома жену.
И вновь прозвенит небылица,
Припомню лукавую речь;
Грозилась весною девица
Угрюмую душу зажечь.
Рукопожатье Грина
О, что творцам измученным приснится,
Когда сердца занесены метелью,
Когда судьба безмолвна, как больница,
И ангел смерти дышит над постелью?
Живём столетьем, не одним мгновеньем,
Но жизнь творца — привычная утрата,
Наш страшный труд зовётся вдохновеньем,
И к нам приходит ранняя расплата.
Мучительны и радостны дороги
По странам ослепительного света,
Пророчества, сомненья и тревоги —
Безжалостные спутники поэта.
Весь мир во мне — и молния, и глина,
Но жизнь без смерти — камень без оправы;
Меня страшит рукопожатье Грина —
Пророчество погибели и славы.
Велимир Хлебников в казарме
Растёт поэмы нежный стебель,
Запретный теплится огонь
В казарме, где орёт фельдфебель
И плачет пьяная гармонь.
Где тускло светятся приклады
И плавает угарный свет,-
Для русской Музы — русой Лады —
На грязных нарах места нет.
Искусства страшная дорога
Ведёт к несбыточной мечте,
А жизнь — нелепа и убога
В своей обидной наготе.
А если сон смежит ресницы —
Он явит скорбную судьбу;
Всё чаще Полежаев снится,
Босой в некрашеном гробу.
И только свет посмертной славы
Поэту оставляет мир;
Как лист языческой дубравы
Заблещет имя: Велимир.
Не стыдно миру… В смрадном лоне
Томится гордость лучших лет,
И на скоробленном погоне
Желтеет грубый трафарет.
Ну что ж!.. Он к этому привычен,
Одним святым трудом дыша.
Сочтите — сколько зуботычин
Сносила гордая душа.
Пусть, надрывая бранью глотку,
Склоняясь к острому плечу,
Фельдфебель требует на водку —
Грозится отобрать свечу!
Посвящение
Наполовину чёрен,
Наполовину ал,
Лети, мой вещий ворон,
К венцам заморских скал!
Лети, но жди удара…
Опасен долгий путь,
Незримый луч радара
В твою направлен грудь.
И тень ракетоплана
У Золотых Ворот —
Там, где душа урана
Давно распада ждёт.
В ночИ — все птицы серы,
Сужай свои круги,
Снега и льды Сиерры
Зажги, зажги, зажги!
Где лавры и дубравы
И пламя вечных роз —
Столетья русской славы
Встают над фортом Росс!
Летя над скалами Кадьяка
В. И. Аккуратову
Летя над скалами Кадьяка,
Ты видел знаки Зодиака,
Внизу — огни иной земли.
Сверкающие крылья пели,
От инея поголубели, —
Они над полюсом прошли!
Скитаний золотая нитка!
Вчера — Архангельск, завтра — Ситка,
Вчера — сверкающий мороз
Или чукотское ненастье.
А завтра, за вершиной «Счастье», —
Тепло калифорнийских роз.
А я один в мечтах поэта
Лечу вдоль облаков рассвета,
Сквозь радуги проложен след.
Мне льды Антарктики блестели.
Идут к одной заветной цели
Воздушный штурман и поэт!
Троицын день
1
За Волгой бледная швея
Весь вечер проливала слёзы.
Сидела долго без огня.
Кругом в честь Троицына дня
Шумели светлые берёзы.
Одна! И холоден порог,
Ленивой лапою, спросонок,
Пустой патрон с клеймом «Кайнок»
Катает по полу котёнок.
А друг её ушёл туда,
В теплушку — к молодым и смелым,
Где о пяти крылах звезда
На двери выведена мелом.
Напёрсток спрятала в ларец.
Иглу воткнула в рукоделье.
На тёплом тополе скворец
Шумел, справляя новоселье.
В ушах гремел железный путь,
В глазах метались дыма клочья,
Зелёной троицыной ночью
Без сладких слёз нельзя заснуть!
2
Уже скользит неверный свет
По склону снежного ухаба,
И только раз пришёл пакет
С печатью полевого штаба.
Метелью спины серебря,
Приходят на задворки волки,
И под ногами января
Звенят стеклянные иголки.
И так идёт за годом год.
Тоскует у резных ворот
Швея. Глядит в пустые дали,
Деревья на ветру скрипят,
Ветшает старый палисад,
А стёкла — радужными стали.
3
Вновь надоедливый жилец
Горланит весело и внятно.
(Пять раз из Африки скворец
На тополь прилетал обратно.)
И он пропел: «Напрасен плач,
Не зря тогда горел кумач,
Я древний город помню алым.
И осенённый кумачом,
Твой суженный ушёл — ткачом,
Вернётся — красным генералом!»
От песни вздрогнул небосклон,
И в тёплый полдень слышен звон,
Цветут сердца, глаза и губы,
Дорога в солнечной пыли;
Как золотые журавли,
Кричат сверкающие трубы.
…Он спрыгнул с жёлтого седла.
«Ну, как ты, милая, жила?
Как сад шумел? Как птицы пели?»
Штыки горят, бойцы молчат,
И только слышно, как хрустят
На них колючие шинели.
И милый строен и высок,
Швея глядит — его висок
Покрыт нежданной сединою.
Его при всех поцеловать,
И сладко плакать и сиять
Ему улыбкою родною!
Он отстоял холодный Псков,
Он до аральских шёл песков;
За ним клинков летела стая,-
И, не один пройдя предел,
Он песню русскую пропел
В горах у самого Китая.
«Но в шуме стали и свинца,
В тревоге радостной и долгой,
Я помнил светлый дом за Волгой,
Тебя и старого скворца!
Скворец и ты — моя семья…»
И улыбается швея
Спокойной радости избытку
И льнёт к надёжному теплу,
Как будто в крепкую иглу
Продели шёлковую нитку.
Черника мне поклонится,
Как тихая затворница,
Застенчива всегда.
А клюква — баба ярая,
Хотя ещё не старая.
Но говорит народ:
Пройдёт три зимних месяца
И клюква перебесится —
Под снегом отойдёт!
Мстительница
Я знал, что нет для неё святынь,
Забыла совесть и честь,
Её слепила гордыня гордынь —
Поздняя женская месть.
Мстила за то, что её любил,
Но не сгорел дотла,
Мчалась, исполнясь безжалостных сил,
Как огненная стрела.
Старалась ускорить гибельный срок,
Догнав ненавистную цель,
И вдруг упала в зернистый песок
На каменную постель!
И вкруг неё закипела медь,
Затлела серная синь.
Стало ей в пору самой сгореть,
Смешаться с пеплом пустынь!
И лишь на мгновенье глухая гора
Задержала призрачный свет.
…То было в Тибете, быть может вчера.
Глух и высок Тибет!
Искра
Отчизна-мать! Не позабудь меня.
Я — искра от могучего кремня.
Я не сгорел в пустынях и снегу.
Придёт мой час — я океан зажгу.
В какие дали ты умчишь меня
Дыханием, исполненным огня?
Погасну я… Тебе, отчизна-мать,
От полюса до полюса сиять!
Песня в эфире
Слов прекрасных не пойму
И не знаю, почему
Вдруг замолкла мандолина.
Вновь летит сквозь облака
Песня легче лепестка;
В ней и радость и тоска:
«Анжелина, Анжелина…»
Я не знаю — сколько лет
Эту песню слышит свет,
Сколько лет цветёт долина
И сверкают выси гор?
Ты — и время и простор,
Вижу твой бессмертный взор,
Анжелина, Анжелина!
И покуда ты жива,
Тем сильней звучат слова,
Не страшны глухая глина
И преграда старых стен,
В звонком золоте антенн —
Анжелина, Анжелина!
Лётчик
От солнечного угара
Уйдя в спокойный туман,
Прочти на ладони Кашгара
Судьбу сопредельных стран!
Ты полные радости крики
Заслышал ещё в облаках,
И смуглые кашкарлыки
Тебя понесут на руках.
Храпят горячие кони,
Что людям ещё нужны,
И тянут к тебе ладони
Сыны Небесной страны.
Зуб великана
Зубов желтеющий оскал
Чудесно сохранило время,
И обруч бронзовый сковал
Мечом рассеченное темя.
Но череп, грузный как руда,
Назад в могилу не вернётся.
Я взял из крепкого гнезда
Резец степного полководца.
Его нельзя носить в кольце
Иль в рукояти тонкой трости,
И место для него — в ларце
Из древней мамонтовой кости.
Там много всякого добра
От забайкальского опала
До пули из винтовки «Гра»
Что чудом в сердце не попала!
Не дав покоя иноходцу
Не дав покоя иноходцу,
Я ехал прямо на восход.
Стремясь к забытому колодцу —
А ведь его копал народ!
И правильны расчёты были:
Вновь отразилась в нём звезда.
Не терпит плесени и гнили
Земная чистая вода.
Любым злодеям не под силу —
Копай хоть тысячу могил —
Загнать в глубокую могилу
Живой источник светлых сил!
Неизвестной машинистке
О канцелярская причуда,
Где буквы — резвые скитальцы!
Над чёрным телом «Ундервуда»
Летают розовые пальцы.
Мелькают длинные ресницы…
Я изучил движенья эти.
…Но пальцы попадут, как птицы,
В расставленные страстью сети…
Холода
Когда черёмухи цвели
И стыла вешняя вода,
К нам через тундры прибрели
Как лунь седые холода.
Смешна их старческая страсть
И жалок запоздалый гнев;
Ведь им не суждено припасть
К устам белокипящих дев.
Заспорили, лишаясь сил:
«Забыли мы, что в мире — май!
Кто первый остальных смутил
Идти в черёмуховый край?»
Дошёл их спор до кулаков.
Благоуханны и ясны,
Над потасовкой стариков
Смеялись дочери весны.
Гостям пришлось назад брести,
Моля полуночный туман
Помочь им ноги унести
На Ледовитый океан.
Прощание с язычеством
Свершаем обряд «Костромы»,
Пылает соломенный идол.
Зажгли, чтобы тайны не выдал —
Что жили в язычестве мы.
Вчера лишь молились ему
В лесу, у Николы-Поломы,
А ныне — усы из соломы
Поникли в смолистом дыму.
И весть разнеслась далеко
По градам и шумным дорогам.
Расстались с соломенным богом —
И стало на сердце легко!
Светильник
Я знал полярный мир,
Там с другом был вдвоём;
Кипел тюлений жир
В светильнике моём.
На вид он дик и груб,
Но скрыт в нём целый мир…
Был в мамонтовый зуб
Налит тюлений жир.
Чуть слышно пел фитиль,
Он был то жёлт, то синь:
«Я жизнь, и явь, и быль
Тревожный сон отринь!»
На ледяной помост
Я вышел. Час был глух,
И от горящих звёзд
Захватывало дух.
В двух милях от меня
Лежит Полярный круг,
Но за меня, звеня,
Трепещет верный друг.
От скудного огня
Не отрывал я глаз.
Он не предал меня,
Живую душу спас!
В небесных горах
Бывает в мире так:
Спят пчёлы, дышит мёд,
Звенит в ущельях лёд,
Цветёт незримый мак.
Едим остывший плов
И молча пьём вино.
Когда вокруг темно,
Не нужно лишних слов.
В тиши нежданный свист
Промчался и умолк.
То — заскорузлый шёлк
Иль пересохший лист?
Всё может быть сейчас
В глуши Небесных гор!
Не спим, пока кагор
В стаканах не погас.
Такая здесь страна:
Пчелиный сон вокруг,
Высокогорный луг
И маки у окна.
И воздух в тишине,
Что маковый настой.
Но для души простой
Цель бытия — в огне!
Прошло немало лет,
А помню до сих пор:
Встал на ноги простор
От залпов и ракет!
Я в эту ночь прочёл
Томящий знак тревог,
Когда в пыли дорог
Мерцали крылья пчёл.
Морская буря
Приблизилось море. Оно
Смещало седые громады.
Быть может, всплывали наяды
И снова ложились на дно.
Обломками якорных лап
Усеян был берег. Хотя б
Я вспомнил о часе прилива!
Поднялся над краем обрыва
Живой изумрудный ухаб.
И якорь, подобный клешне,
Как вечность, вода поглотила.
И молнии страшная сила
Клубясь, приближалась ко мне.
Настали такие часы,
Когда отключают антенны,
Коснеет язык у сирены
И кинута жизнь на весы!
Забыв про грозу и прилив,
Душою прикованный к морю,
Я думал: «Его переспорю».
В ту бурю остался я жив.
Лермонтов
Вселенная томится в тёмном сне,
Но льются воды и трепещут лозы
И звёзды в недоступной тишине
Сверкают, словно демоновы слёзы.
И шепчет рок: «Едва ли счастлив тот,
Кому величье — как печать проклятья,
Кого бессмертье алчное влечёт
В могучие и страшные объятья.
Ты встал над прахом вероломных лет
Угрюмой песней, думой вдохновенной,
Ты — радуга, ты — незабвенный свет,
И властелин, и пасынок вселенной…»
И вечный лёд, и снег, и облака,
И вздохи ветра над холодной чащей…
Бессонница, орлиная тоска
И ощущенье высоты томящей.
И что освЕтит утро бытия,
Сверкнёт пред взором сумрачным поэта —
Лезгинской сабли скользкая змея
Иль первый отблеск горного рассвета?