Тыко Вылка
Пока не выпита бутылка,
Не начато вино,
Займись искусством, Тыко Вылка,
Тебя зовёт оно.
Я сберегу твоё наследство.
Но лучше — свежий след…
Твои труды я знаю с детства,
Великий самоед.
Я видел на страницах «Нивы»
Лицо твоей страны
И верил: скалы и заливы
Тобой сотворены.
Начни же новые страницы,
Тебе я говорю,
Рисуй полярные зарницы
И светлую зарю.
Живой соперник бога Нума,
Властитель древних льдин,
Я пью с тобой за святость чума
И дым твоих седин.
Озеро олонецкое Лаче
Разметалось в изумрудном плаче
Озеро олОнецкое Лаче,
Плачет, заливает берега.
Под ногой — песок белее соли.
Узнаю тебя, Каргун-Пуоли, —
Валуны да рыжие стога!
Здесь, в пещере, каменная лавка,
Где отшельник в тёплой камилавке
Протирал коленями гранит,
Где клевала хлеб ручная галка,
А в ночи — брюхатая русалка
Хохотом смущала тёмный скит.
Хмурится огромная Онега.
Далеко до тёплого ночлега,
До зари, до шороха рябин.
Ты в мою уверуешь удачу,
Озеро неласковое Лаче,
Ты ещё услышишь гул турбин!
Ты бетон получишь в изголовье,
Переймёт железное присловье
Телеграфа голубая нить.
…Скупы староверки-каргополки!
В сёлах не допросишься иголки —
Кожаную куртку починить.
Лебеди
Я помню звон сверкающих громад,
Лучи тысячелетнего сиянья,
И лебеди безмолвные летят
Над синими ущельями Тянь-Шаня.
Грохочет лёд. И солнца красный шар
Не греет тундры сумрачной и дикой,
Пока витает оловянный пар
Над прошлогодней чёрной голубикой.
Я видел Лебединый океан,
Где кружатся нетающие льдины,
На рубеже гиперборейских стран
Я вспоминал тянь-шаньские седины.
И лёд, и снег, и пламенный зенит,
И радостное вечное скитанье!
И мне в земле московской прозвенит
Крылатое и чистое названье.
Ещё вчера сугробы серебра
Светились всюду. А теперь лишь снится
Спокойный снег. И оттепель с утра,
И падают с железного пера
Воспоминанья о волшебной птице.
В Мологе
Нам жить да любиться в Мологе,
Да ведать от граждан почёт,
Да только в нежданной тревоге
На Волге ревёт пароход.
И ждать остаётся недолго, —
Приходит иное житьё,
Меняет старуха Молога
Исконное место своё.
Ведь скоро на этом просторе
В содружестве ветра и мглы
Косматое Волжское море
Поднимет седые валы.
Но сердце в нежданном полоне —
Таких я не видывал лиц!
В Калязин или в Пошехонье
Бежать мне от этих ресниц?
Пройдись по речным крутоярам!
Тобой все любуются… Здесь
В старинное время недаром
Жила ясноглазая весь.
И губы, и взгляд, и походка
Такие, что весел и пьян,
И сердцу тревожно и сладко
От правнучки рыжих веснян.
Да только на юго-востоке
Пылает огромный костёр,
Как будто по Волге широкой
Плывёт золотой осетёр.
Бессчисленней звёздного роя
И каждый подобен звезде,
Пылают огни Волгостроя
На тёмной, осенней воде.
Пора собираться в дорогу!
Прощаться приходится нам.
Не мы, покидая Мологу,
Пройдём по замёрзшим лугам.
Овеяна сном стародавним,
Молога задумалась… Пусть!
Зароем под Ольгиным камнем
Старинную русскую грусть.
Глухие леса и овраги,
Вы помните древние сны —
Делили добычу варяги
На устье холодной Шексны.
Мологские долы! Скажите,
Чьи кости легли в крутояр,
Где пели над чёрною Ситью
Крылатые стрелы татар?
Мы дом твой едва ли отыщем
На лоне мологской земли,
Когда над большим пепелищем
На север пройдут корабли.
Пусть в мире, огромном и древнем,
Под сводом горящих светил,
Корабль осеняет форштевнем
Вершины варяжских могил!
Пусть флаги на первом параде
Раскинут цветную дугу…
А ты в пошехонском наряде
Стоишь на морском берегу.
Над морем мологским — туманы
И крики неведомых птиц.
И видят каспийские страны
Тревогу веснянских ресниц.
Серёжка
Серёжку обронила в снег.
Сугробы холодны и белы.
Ищу и плачу. Как на грех —
Выходят из лесу карелы.
Крича, спускаются с горы,
Проходят мёрзлыми овсами,
И голубые топоры
У всех торчат за поясами.
Окликнули: «Откуда? Чья?
Зачем в смятенье и тревоге
Стоишь и плачешь в три ручья
На лунной Бежецкой дороге?»
«Как память друга дорога
Была мне алая серьга —
Моя заветная подружка…
Раскрылась золотая дужка,
Серёжка канула в снега!»
«Напрасно бродишь в поздний час,
Знобишь декабрьским ветром губы,
Красавица, послушай нас! —
Кричат хмельные лесорубы.
— Твой друг ещё не спит. Бела
И высока его подушка.
Ищи! В пуховый снег легла
Серёжки золотая дужка!…»
Рябинин-город
Цветёт в Рябнине герань.
И на столе вздыхает ткань
Камчатой скатерью с кистями.
Смеются алые уста,
Когда — нарядна и проста —
Ты пьёшь рябиновку с гостями.
В ковригу воткнут синий нож,
И чарка алою слезою
Блестит…
Я знаю — ты живёшь
За малой речкой Бирюзою.
К тебе за Бирюзу пойду,
Щеколду у дверей найду,
Сдержу, чтоб не раздалось звона…
Ушли ли гости? Все ли спят?
Не спишь ли ты? Считает сад
Хладеющие листья клёна.
Рябинин-город! Явь или сон?
И смех, и волосы, что лён,
И рассудительные речи.
В светлице — шитые холсты,
И вздохи тёплой темноты,
И в полотне прохладном плечи!
Не зря в Рябинине подряд
Семь дней сверкает листопад,
Не быть ли заморозку ныне?
И не сочтёшь ли ясным сном
Ты утром иней за окном
И снег туманный на рябине?
Мореходы в Устюге Великом
Разливайся, свет хрустальный,
Вдоль по Сухоне-реке!
Ты по улице Вздыхальной
Ходишь в шёлковом платке.
Разойдись в весёлой пляске!
Пусть скрипит родимый снег.
Незадаром по Аляске
Ходит русский человек!
Незадаром дальний берег
Спит, укутавшись в туман,
Господин наш Витус Беринг
Смотрит зорко в океан.
Кто сказал, морские други,
Что померк орлиный взор
И сложил навеки руки
Наш великий командор?
И на хладном океане
Нету отдыха сердцам —
Там ревнуют индиане
Девок наших к молодцам!
Где шумят леса оленьи —
Черноплечие леса, —
В индианском поселеньи
Вспомним синие глаза.
Видя снежную пустыню
Да вулканные огни,
Вспомним улицу Гулыню,
Губы алые твои.
Скоро снова дальний берег,
Ледяной высокий вал,
Командор наш Витус Беринг
Никогда не умирал!
Жемчугами блещут зубы,
Будто в тот приметный год
Командор в медвежьей шубе
Вдоль по Устюгу идёт.
Ведь и времени-то малость
С той поры прошло, когда
Ты герою улыбалась
У Стрелецкого пруда.
Твоему простому дару
Был он рад, любезный друг, —
Он серебряную чару
Принимал из милых рук.
Соседка
…Хороша была соседка.
К ней я хаживал нередко,
Помогал ей сеть плести;
Издевалась всё плутовка,
Что работаю неловко —
Так, что острая бечёвка
Руку режет до кости!
«Государыня-соседка,
Беломорская кокетка!
Не в корысть, не в лесть, не в честь,-
Ради ласкового слова
Полюби меня такого,
Вот каков сейчас я есть!»
«На мою ли участь вдовью
Со своей пристал любовью?
Хоть путину пропусти!
Мы с тобою, чай, не дети;
Помоги сначала сети
Поскорее доплести.
К берегам идёт селёдка,
В море вышла вся Слободка —
Рыбу черпают ведром;
Третий день все лодки в сборе,
Третий день играет море,
Отливает серебром!»
Показал я тут отвагу!
Вот когда цедил я брагу,
Ел гречишные блины.
Мы с соседкою не спали,
Сеть надёжную вязали —
Сажен в десять долинЫ.
У сударушки в Поморье
Тёплый дом стоит на взгорье.
В брёвнах — ясная смола.
У сударушки в светлице
Свет лежит на половице,
Печь просторна да бела.
Взводень ходит в море яром,
Уголь светит алым жаром,
Злится синяя зима.
Пусть смолою дышат сени —
Уезжаю из Мезени,
Проводи меня сама!
Ветер льды гоняет в море,
Мёрзлый невод на заборе —
До весны ему висеть…
Если б я тебя не встретил,
Первой ласки не заметил —
Я в снегах бы мог сгореть!
Я в иных краях нередко
Вспоминал тебя, соседка,-
Свет архангельской зари!
И теперь подчас тоскую;
Хорошо б найти такую
В славном городе Твери.
Живёшь, поёшь в Голутвине
Живёшь, поёшь в Голутвине
Мещаночкой простой,
Когда звонят к заутрене
И лес стоит густой.
Когда, горда нарядами,
Прозрачна и ясна,
Проходит палисадами
Весёлая весна.
И ты — бледна от ладана —
Ему милей любой.
Нечаянно, негаданно
Он встретится с тобой.
Негаданно, нечаянно —
Под соловьиный свист.
А он как есть — отчаянный
Российский нигилист.
Рубаха — что у плотника,
И явки в шалаше,
И пистолет коротенький
Системы «лефоше»!
Он — в дружбе с партионцами,
С верстаткою в руке
С закрытыми оконцами
Сидит на чердаке.
И ты — его мучительство,
Попробуй изготовь
Подложный вид на жительство
Да на твою любовь!
Глухими переулками
Бродить к тебе привык.
Вдруг видит: за проулками
Следит усатый шпик.
Придут чины полиции,
Отыщут, сбившись с ног,
Шрифты под половицею,
На чердаке — станок.
Ведь каторга — не менее,
Как их закон гласит,
За тайное тиснение
Да за подложный вид.
Встаёт краснее зарева,
Безмолвная сама —
Большая государева
Кирпичная тюрьма.
Острожной ночью длинною
Приди к нему порой
Голутвинской малиною,
Коломенской зарёй.
Одна слеза лишь знойная
Прожжёт сибирский снег,
Зашепчутся конвойные:
«Тоскует человек»
Наводнение
Познай в глухих раскатах
Единый миг в ночи.
Когда в горах косматых
Начнут рыдать ключи!
О светлое кипенье!
Темнеет робкий снег.
Сумей познать рожденье
И пенье горных рек.
Пускай скала упала —
Сверкает и поёт
Над крутизной обвала
Алмазный водомёт.
От радости рыдая,
Ворвалась в наш простор
Живая, молодая
Вода Небесных гор!
Александр Грин
Я гимназистом ножик перочинный
Менял на повесть Александра Грина,
И снились мне гремучие пучины
И небеса синей аквамарина.
Я вырастал. На подбородке волос
Кололся как упрямая щетина,
И всё упорней хриповатый голос
Искал и звал таинственного Грина.
«О, кто ты, Грин, великий и усталый?
Меня твоя околдовала книга!
Ты — каторжник, ворочающий скалы,
Иль капитан разбойничьего брига?»
Изведав силу ласки и удара,
Я верил в то, что встретятся скитальцы,
И вот собрат великого Эдгара
Мне протянул прокуренные пальцы!
Он говорил размеренно и глухо,
Простудным кашлем надрывая глотку,
И голубыми каплями сивуха
По серому катилась подбородку.
И, грудью навалясь на стол тяжёлый,
Он говорил: «Сейчас мы снова юны…
Так выпьем за далёкие атоллы,
За Южный Крест и призрачные шхуны!
Да! Хоть горда мечтателей порода,
Но Грин в слезах, и Грину не до шутки.
С отребьем человеческого рода
Я пьянствую пятнадцатые сутки!
Я вспоминаю старые обиды, —
Пускай писаки шепчутся: Пьянчуга!»
Но вижу я:у берегов Тавриды
Проносится крылатая фелюга.
На ней я вижу собственное тело
На третий день моей глухой кончины;
Оно уже почти окостенело
В мешке из корабельной парусины.
Но под форштевнем пенится пучина.
Бороться с ветром радостно и трудно,
К архипелагу Александра Грина
Летит, качаясь траурное судно!
А облака блестящи и крылаты,
И ветер полон свежести и силы.
Но я забыл сейчас координаты
Своей лазурной пенистой могилы!
С ядром в ногах в круговорот лучистый
Я опущусь… А зори будут алы,
И также будут пальмовые листья
Свергаться на звенящие кораллы.
А врочем — бред! И небо голубое,
И пальмовые ветви — небылицы!
И я умру, наверно, от запоя
На жёсткой койке сумрачной больницы.
Ни облаков, ни звёзд, ни пёстрых флагов —
Лежать и думать хоть о капле водки,
И слушать бормотанье маниаков,
И гнуть в бреду холодные решётки!
Сейчас я пьян. Но мной шестое чувство
По-прежнему надолго овладело:
Да здравствует великое искусство,
Сжигает мозг и разрушает тело!
Мне не нужны посмертные награды,
Сухих венков затрёпанные ленты,
Как гром щитов великой Илиады,
Теперь мне внятны вечные легенды!
Я выдумал сияющие страны,
Я в них впивался исступлённым взором,
Кровоточите пламенные раны!
И — гений умирает под забором.
Скорей звоните вилкой по графину,
Мы освятим кабак моею тризной.
Купите водки Александру Грину,
Не понятому щедрою отчизной!»
…Я видел Грина в сумеречном горе,
И, в качестве единственной отрады,
Я верую, что есть на свете море
И в нём горят коралловые гряды.
Знаю я — малиновою ранью
Посвящается Галине Петровне Марковой
Знаю я – малиновою ранью
Лебеди плывут над Лебедянью,
А в Медыни золотится мёд.
Не скопа ли кружится в Скопине,
А в Серпейске ржавой смерти ждёт
Серп горбатый в дедовском овине?
Наливные яблоки висят
В полисадах тихой Обояни,
Город спит, но в утреннем сиянье
Чей-нибудь благоуханный сад.
И туман рябиновый во сне
Зыблется, дороги окружая,
Горечь можжевеловая мне
Жжёт глаза в заброшенном Можае.
На заре Звенигород звенит –
Будто пчёлы обновляют соты,
Всё поёт – деревья, камни, воды,
Облака и рёбра древних плит.
Ты проснулась. И лебяжий пух
Лепестком на брови соболиной,
Губы веют тёплою малиной,
Звоном утра околдован слух.
Белое окошко отвори!
От тебя, от ветра, от зари
Вздрогнут ветви яблони тяжёлой,
И росой омытые плоды
В грудь толкнут, чтоб засмеялась ты
И цвела у солнечной черты,
Босоногой, тёплой и веселой.
Я тебя не видел никогда…
В Темникове тёмная вода
В омуте холодном ходит кругом;
Может быть, над омутом седым
Ты поёшь, а золотистый дым
В три столба встаёт над чистым лугом.
На Шехонь дорога пролегла,
Пыльная, кремнистая дорога.
Сторона веснянская светла.
И не ты ль по косогору шла
В час, когда, как молоко, бела
Медленная тихая Молога?
Кто же ты, что в жизнь мою вошла:
Горлица из древнего Орла?
Любушка из тихого Любима?
Не ответит, пролетая мимо,
Лебедь, будто белая стрела.
Или ты в Архангельской земле
Рождена, зовёшься Ангелиной,
Где морские волны с мёрзлой глиной
Осенью грызутся в звонкой мгле?
Зимний ветер и упруг и свеж,
По сугробам зашагали тени,
В инее серебряном олени,
А мороз всю ночь ломился в сени.
Льдинкою мизинца не обрежь,
Утром умываючись в Мезени!
На перилах синеватый лёд.
Слабая снежинка упадёт –
Таять на плече или реснице.
Посмотри! На севере туман,
Ветер, гром, как будто океан,
Небом, тундрой и тобою пьян,
Ринулся к бревенчатой светлице.
Я узнаю, где стоит твой дом!
Я люблю тебя, как любят гром,
Яблоко, сосну в седом уборе.
Если я когда-нибудь умру,
Всё равно услышишь на ветру
Голос мой в серебряном просторе.
Радуга-река
1
Слышал я от вольного стрелка,
Что струится Радуга-река
По Югорской золотой землице.
С той поры я слышу светлый звон,
Бег соболий, лебединый стон,
По ночам мне, молодцу, не спится.
Высоки крутые берега,
Да светлы неведомые воды.
…Брёл по пояс я через снега,
В стороне, где ходят на врага
С костяными копьями народы.
Ясный снег светился, что парча,
Шёл в лесах один без толмача, —
Жизнь свою оборонял пищалью,
«Где же ты, о Радуга-река,
Где же вы, златые облака?» —
Вопрошал с надеждой и печалью.
Я на горы дивные гляжу —
До вершин не досягнёт и птица!
Где-то здесь, коль верить чертежу,
Радуга чудесная струится!
Горе мне! Лишь малый ручеёк
Я сыскал в землице той далёкой
И на берег с мёрзлою осокой,
Чуть живой, в томлении прилёг.
Бредил в лихоманке и дыму
В хижине у Радуги обманной
И пошёл — бродяга окаянный —
По весне в родную Кострому.
В Устюге насущную еду
Добывал за песню да сказанье;
По Гулыне-улице иду —
Девушки выносят подаянье.
2
Шумно в славном граде Костроме,
В пёстрых платах красные девицы.
По другой весне взгрустнулось мне,
И опять мне, молодцу, не спится.
От людей торговых услыхал,
Что золоторогие олени
Скачут в тундрах диких на Мезени
Да у дальних ледовитых скал.
Да ещё мне хвастали — лежит
Посреди поморской той сторонки
В окияне чудо-рыба кит,
А на ней — играют песни жёнки.
Все поют да водят хоровод —
Так у них ведётся и поныне! —
Брагу пьёт, бахвалится народ
На главе китовой да хребтине.
…Знатному боярину сгрубил.
Не сладка тюремная коврига!
«Ты в Мезени свой остудишь пыл,
Подлый раб, кабацкая ярыга!»
Два стрельца везут со мной указ.
Я напрасно говорю им: «Братцы…»
Надо мной почали измываться —
Хуже бесермен али черкас.
Рёк я им: «Мол, чуть не нагишом
Волокут меня в санях к Мезени…»
А в ответ: «Коль познобит колени —
Мы тебя согреем… бердышом!..»
Скоро ль будет благостная сень?
На закате въехали в Мезень.
Снег блестел, колокола звонили.
Ночевать отправили в приказ,
А наутро, пригрозив не раз,
В слободе поморской поселили.
«Где в Мезени тот чудесный кит, —
Вопрошал я, вставши спозаранок, —
Что горячим дыхом шевелит
Сарафаны юных поморянок?»
«Бог с тобой, болезный человек!
Кит — он бродит у ГрумАнта в море.
Мы поём и пляшем на угоре,
По весне, когда растает снег.
И оленей златорогих нет.
Зря тебе наговорили люди, —
А ведь мы поморский знаем свет
Весь — от Лопи до Великой Чуди».
Возопил я, глядя в облака:
«Всё обманно — Радуга-река,
Рыба-кит, олень золоторогий;
Оборвалась сказка, словно нить.
Как на свете без мечтанья жить
Буду я — смиренный и убогий?»
И лежу — мечтою обуян —
На Мезени, всеми позабытой,
Слышу, как студёный окиян
Подступает к тундре снеговитой.
Сшил я пестрядиную суму,
Со страной простился ледяною;
С посохом да с первой сединою
Я вошёл без шапки в Кострому.
Негде мне порою ночевать.
За душою — два алтына меди.
«Ссыльный вор… Бродяга…
Бражный тать…» —
Попрекают бывшие соседи.
От напастей где укрыться мне?
На злосчастье мать меня рожала —
Жить не дозволяют в Костроме,
Батогами гонят от кружала.
Воевода хвалится: «Ни в жизнь
Не пущу на родину бродягу,
В Кинешме да в Юрьеве селись,
А в родные слободы — ни шагу».
3
Но опять я слышу от людей,
Град Рябинин — полон лебедей,
Лебеди слетаются к светлицам,
Бьют крылами в каждое окно
Да клюют заморское пшено,
Ластятся к рябининским девицам!
Морок… Наваждение… Мечта…
В новый град прибрёл через Калязин.
Девки отпираю воротА,
В кабаке поёт заезжий фрязин.
Не услышишь пенья лебедей,
Плеска белых, сладостных воскрылий.
Долго ль будешь, сирота Василий,
Так бродяжить да смешить людей!
И когда ты распростишься с дурью?
Прохожу над речкою Лазурью.
(Лишь один святитель без греха!)
Вижу жёнку в сарафане… Боса…
Грех великий — распустила косы;
В огороде ловит петуха.
Показалась мне такой пригожей!
А она кричит: «Постой, прохожий,
Незнакомый, странный человек.
Бес проклятый, оборотень-кочет;
От меня, никак, уйти он хочет.
Не поймать его одной вовек!»
Долго бегал я по пыльным грядам…
А она смеётся, вставши рядом,
Говорит затейные слова,
Лёгкий дух от муравы зелёной.
Тут спознал, что звать её — Алёной,
А сама — стрелецкая вдова.
Петуха, моркови две гряды
Получил в приданое за жёнкой,
Породнился с новою сторонкой,
Взялся за домашние труды.
Невод сплёл да выдолбил челнок
И спознал рыбацкую науку;
Всё мечтаю: вот придёт лишь срок,
И поймаю меченую щуку!
Вспоминаю, как служил в стрельцах.
Скучно жить. Молчит проклятый лях,
Вороги отвагой отощали,
Вор-ливонец что-то присмирел,
Не слыхать пока ногайских стрел, —
Не на ком попробовать пищали!
4
Пономарь из храма КупинЫ
Мне читал священные псалмы:
— Суета сует, весь мир что зданье
На песке. Мечтать мы не вольны.
Сирота Василий, примирись!
Есть земля, ты и отЫдешь в землю…-
Ну а я таким словам не внемлю,
Озорую да пытаю жизнь!
Я на той Лазури на реке
Отыскал в царёвом кабаке
Выпивоху — из бояр ярыгу;
Прозвище чудное — «КозмогрАф»,
Он читал мне не святой устав,
А письма ненашенского книгу:
«Чёрная Арапия лежит
Вдалеке за тёплою Хвалынью.
Там песок сверкает и горит,
Небо пышет багрецом и синью.
Там орёл — поболе колеса
У боярской важной колымаги,
Сладкий дух — пьяней медовой браги,
Источают ладан древеса…»
Вновь мечтанье не даёт мне спать,
Сохну острым тернием в пустыне,
Чёрную Арапию сыскать
Восхотелось ноне сиротине!
Вновь дорога! Марево и синь
Целый день стоят перед глазами.
Возгремела пенная Хвалынь,
Облака бегут за парусами.
Знать хотите где теперь брожу?
Да какие ведаю законы?
Коль вернусь в Рябинин — расскажу,
Помолясь на отчие иконы.
Рябина
К сердцу кровь густая прилилА,
Золотой огонь пошёл по телу,
Губы от холодного стекла
Стынут. И рябиновая мгла
Подошла к вечернему пределу.
Скрипни, зачарованная дверь!
Вижу я за придорожным склоном,
Как опальный Пушкин мчится в Тверь,
А дуга поёт валдайским звоном.
Церковь у заставы… Образа…
И греховной сладостью томимы,
Тверитянки, опустив глаза,
Запевают: «Иже херувимы…»
Листья клёна, осенью гонимы,
Золотят тверские небеса.
И рябина, украшая сад,
Ждёт в тоске, когда придут морозы;
Багровея, радостные слёзы
Падают на мшистый палисад.
Тверитянка, выйдя на крыльцо,
Скроет заалевшее лицо,
Губы за рябиновою гроздью.
Пряча руки на тугой груди,
Искоса, лукаво погляди
Ты в глаза неведомому гостю!
Прошуми, рябиновая мгла!
Я сказать могу, как кровь текла,
Как сухие листья шелестели,
Как улыбка ясная цвела,
А валдайские колокола
Вздрогнули, но загреметь не смели.
И, не отъезжая от крыльца,
Улыбаясь просветлённым взором,
Вынул он, смеясь, из погребца
Чарку с чёрным устюжским узором.
Тверитянке пред таким зазором
Не поднять смущённого лица!
Щёки — как рябина на заре…
«За тебя! За золотую милость!»
И тверское солнце отразилось
Пламенем в холодном серебре.
Тронулись вдогонку облака,
И опять дорога запылила…
Мчишься от Аракса до Торжка
И не знаешь, где твоя могила!
Смех иль плач затаены в груди?
Облака и солнце впереди,
И, как знак скитальческой судьбины,
Горький лист пылающей рябины
Шелестит скитальцу: «Погоди!»
Что же я
Что же я — в почёте иль в награде?
Я рождён в неведомом посаде,
Где сосна да заячья тропа,
Где деревья в инее томились,
Проруби крещенские дымились,
Где судьба на радости скупа.
Изморозь светилась на кудели,
А глаза совиные блестели
Позолотой сквозь лесную тьму…
Но душа навеки не заснула:
От крещенских льдов захолонула,
Отогрелась в пламенном дыму.
Надо мною часто пела вьюга:
«Я твоя давнишняя подруга.
Приголублю… Аль не хороша?»
Что сказать метелице-зазнобе?
Алою рябиной на сугробе
Пламенеет русская душа.