Архив стихотворений Сергея Маркова

Хочу, но не могу сказать,
Хоть чувств своих я не неволю,
Но горло полнится опять
Растущей радостною болью.

Была, как эта, синева,
Терновник был и сух и редок,
Вертел руками жернова
У очага мой древний предок.

И вдруг мой праотец упал,
Лицо в измятой ниве пряча,
Колосьев бронзовый закал
Зерно ронял в неслышном плаче.

Вбивая в пыльный след стрелу,
Ушёл, глумясь, к реке пришелец.
Я слышал давнюю молву,
Как плакал первый земледелец, —

Припав к тебе, земля, лицом,
Обиду всю не вылив разом.
И время мчалось жеребцом
С безумно выкаченным глазом.

Земля! Я здесь теперь стою,
И сердцем многое забыто,
Я вязью песни обовью
Следы остывшего копыта.

Ветрами выбитым лицом
Косится каменная груда.
Я идолу перед концом,
Как предок, кланяться не буду!

На скалы скул надвинут звёздный шлем…
За юртой волчья ночь застыла.
На домбре — в судороге жила
Под пальцами певца степных поэм.

Бурьян сейчас безропотен и нем.
И облака — засохшие чернила…
Пока заря туман не растопила,
Коней усталых нам седлать зачем?

И стременами мерить пыльный мрак?
Такая песня — вряд ли где пропета.
Здесь не прославится Темер Аксак.
А звёздный шлем и бровь, как саадак,
Над медью скул… Здесь соберём ясак
С созвучий новых нового поэта.

Знаю, чёрный камень дышит смертью
И блестит изломами руды.
Там, где волк под взвихренною твердью
Заметает алые следы.

Он хрипит израненною грудью,
Закатив ослепшие глаза.
На просторы дикого безлюдья
Опустилась чёрная гроза.

Эту ночь сейчас пугать не надо,
Затаи грызущую тоску!
Сбоку — тень. И вижу — кто-то рядом
Наклонился, взявшись за луку.

Он в поту от бешеного бега,
Пот на скулах — рыбьей чешуёй;
Рысья шапка, стрелы печенега
Множат тень, бегущую за мной.

Бунчуком поднявшегося стана
Скрылся мрак… Сверкающий огонь!
Впереди, в оранжевом тумане,
Словно в скалах бьётся дикий конь.

Рушатся полночные глубины,
Печенег, застынь, не верь глазам, —
Белый пар и звонкие турбины
Шлют огонь земле и небесам.

Рысья шапка и глаза косые,
Уходите, скройтесь от беды!
Вихрь железный на степях России
Заметёт поблёкшие следы…

Пахучей краской свеже блещет борт,
Мешки с зерном и пыльны и дородны…
И вновь идут взглянуть на пароход
Стыдливые степные Джиоконды.

У каждой в лёгком трепете рука,
И взгляды каждой томны и глубоки,
Готовы разорвать тугой узор платка
Кудрей их непокорные потоки.

Спит городок в тени кривых углов.
Пустырь — зазеленевшая монета,
Глухая медь немых колоколов
И зори канареечного цвета.

И понапрасну ночью дождик лил
И сделал почву чёрною и зыбкой.
Как хорошо — пойти бы от перил
В погоне за смущеньем и улыбкой!

Разливы канареечной зари,
И зори гор между собой не сходны.
Сейчас отнимут, скроют пустыри
Последнюю улыбку Джиоконды.

Глубокие тени мерцающих глаз —
Два омута чёрных на тихих озёрах.
Я знаю, что тот, кто ещё не погас,
Потопит в них страсти трепещущий ворох.

Туманов степных кружевной кипяток
Дымился в бурьянах… И было похоже,
Что тёмно-вишнёвый и сладостный сок
Горел под шафранной и жаркою кожей.

И знойные ветры, песков горячей,
Срывали луну с голубого причала…
Она водопадами горных ключей
Звенящей косою и станом качала.

О, как расскажу я её красоту!
Струн нежных и тихих здесь, знаю, не надо.
…Вели скакуна и к густому хвосту
Вязали избитого конокрада…

Но тот, кто молчал под петлёй и ножом,
Лишь крепче сожмёт наболевшие скулы…
Аркан оборвался и чёрным ужом
Цеплялся за высохшие саксаулы.

Жизнь снова вернулась… И долог был взгляд
На звёзды и темь: как поверить такому?
Тебя вспоминая теперь, конокрад,
Я тоже смотрюсь в зачарованный омут!

Нет, я, наверное, не устану
Жить и бродить по этой земле,
Хоть сердце, подобно аэроплану,
Порой скользит на одном крыле.

Бродить по глади рыжего луга,
С тобой одной сторожить облака?
Пойду и на это, лишь пусть упруга,
Будет, как губы, твоя рука.

А может быть, сам упрямые звенья
Порву я, как беркуты рвут кусты?
Я научусь не бояться паденья,
А если уж падать — так с высоты.

Лохмата зари багровая грива,
И губы с трудом говорят слова…
А сможешь ли ты идти над обрывом
Так, чтоб кругОм не пошла голова?

Прилавок гладок и широк,
Он весь в лучах и волнах ситца,
И тканей радужный поток
В лучах коричневых струится.

Покрытый шрамами ойрот
Кусает крепким зубом пулю,
Он порох и свинец берёт,
Чтобы в горах убить косулю.

А я, на горцев не похож,
Куплю дорожные обновы —
Быть может, тонкий светлый нож,
А может, для коня подковы.

Под кедром тёплым и густым
Шаман закашлялся спросонок,
И сладок папиросный дым
В кругу лукавых амазонок!

И в ЭликманАре и в УзнезИ,
В ущельях горных — везде
Я слышал хвалы тебе, ЭэзИ,
Живущему в бурной воде.

К тебе, приминая высохший лист,
Безмолвно шли сквозь туман
С китайским шёлком контрабандист
И с бубном звонким шаман.

Они утомляли мольбами твой слух,
Искали лёгких удач,
Тебя я видел, сердитый дух
И слышал Катуни плач.

Река скакала по скатам скал
Конём, резвящимся смолоду,
А ты, ЭэзИ, на валун намотал
Свою широкую бороду.

Потом, прищурив зелёный глаз,
Бросал в меня пеной звонкой,
На дно уходил, возвращался не раз,
Вертел водяною воронкой.

Когда ты меня устрашал, кипя,
Я только взмахнул нагайкой.
В другой раз я, ЭэзИ, у тебя
Сидел с пригожей алтайкой.

Свидетели — лес и горы… Но вот,
Зелёный от скользкой тины,
Вцепившись руками в водоворот,
Ты вылез до половины.

Посмотрим, кто кого изведёт!
Глаза твои старые жАлки.
Живёшь в Катуни который год,
Поди, надоели русалки?

А тут — соседство трепетных рук,
Земная, тёплая сила…
На дно обрушился так, что луг
Волна едва не скосила!

Тебя, ЭэзИ, я видел опять
Когда, позволив туману
Свободно в твоей бороде гулять,
Ты плакаться вздумал шаману.

Но жрец не сказал в ответ ничего,
Любуясь зарёю пригожей.
Шаман был бессилен, хоть бубен его
Обтянут был новой кожей.

Густой махорочный угар…
В углу — кудлатая овчарка.
Он губы женщины и чарку
Томил в уюте тёплых нар.

Похмелья страшная пора!
И руки — до сих пор кровавы.
Оставив труп у переправы
Он взял коней, и воз добра,

И эту пленницу… А нож,
Что стал ненужным и постылым,
Метнул в реку… Затянет илом —
Его вовеки не найдёшь!

На нарах азиатский шёлк
Запутан, сбит в высокий ворох,
А ночь черным-черна, как порох,
И за конюшней бродит волк.

Тлетворно дышит самогон,
У пленницы глаза погасли.
Как скот, опустошивший ясли,
Он погрузился в крепкий сон.

Сквозь вспышки молнии и мглу
Шатаясь проходили тени.
Напоминали Улалу
Кусты сверкающей сирени.

Я не забуду этот день,
Когда лилово-золотая
Качалась первая сирень
Под небом Горного Алтая.

Воскресли прожитые дни
Под бурей пламенно-кипящей.
Перемежаются огни,
Плывут над потрясённой чащей.

«Сильнее, молния, ударь!» —
Зовут деревья грозным хором.
И ослепительный янтарь
Сверкает сломанным узором.

Не поднимай смятенных глаз —
Пусть ветви хлещут о колени!
И мы, обнявшись в первый раз,
Стоим у стонущей сирени.

И, рада огненной слезе,
Сирень людей не замечала.
В глухом смятенье и грозе —
Всей жизни светлые начала!

Бури, вихри, рыжий пыл пожаров —
Всё, что смерти говорит на «ты»,
Не смирит безумных антикваров,
Скопидомов щедрой красоты!

О скупцы! Сердцам велите биться,
Говорите смерти: «Не грози!»
Вы, крыло сияющей Жар-птицы
Жадно отыскавшие в грязи.

Жизнь свою попробуй сделать чудом,
Не на месяц, а на много лет
Находи и сохраняй под спудом
Радость, источающую свет.

Вот смотрю, смятенный и томимый,
И твержу: «Я буду очень скуп».
Только я заметил у любимой
Золотые точки возле губ!

Щедрость тоже сберегает души;
Я запомнил это с давних пор!
За один архипелаг веснушек
Пять Америк отдал Христофор.

Я поклонялся горному огню,
Жевал табак, кочуя с пастухами,
Я спал в траве, а вот теперь храню
Простой платок с нездешними духами.

О тонкое дрожанье полотна
И новая, нежданная забота —
Хранить дыханье крови и вина,
Степных цветов и золотого пота!

Весёлая горбатая земля,
Ты запахами щедрыми богата;
Смола кипит на рёбрах корабля,
И сладок запах глины и каната.

И полотно как лунная волна
Солончаков пустынного Тургая,
В звенящем теле срезанного льна
Бродила кровь крутая и тугая.

Храню платок, как жизнь, седло и плеть,
Как водонос — поющие сосуды.
Поэты! Нам позволено иметь
Такие заповедные причуды.

Здесь ночью змея на чашки весов
Шутя заползает с шипеньем и треском,
Смущая отвагу всклокоченных псов,
Напуганных скользким, холодным привеском.

Здесь травы теряют зелёную речь
И камни синеют от жаркого глянца,
В желтухе заря, и упрямая желчь
На скулах наездника вместо румянца.

Торговля в горячке… Расчёты пестры,
Звенит серебро, как упавшая фляга,
Высоким товаром гордятся шатры —
Огнём кумача и летучего флага.

Начальники лавок стоят у весов
И греют глазами пушистые груды,
И главный вожатый торговых возов —
Живое подобье Десятого Будды.

С бурханом он схож здесь, хоть гибок и рус, —
Халат запахнув шелестящий и гладкий,
Велит он начальникам складывать груз,
Верблюдов поить и навьючить палатки.

Он лавки ведёт через степи на юг,
Где сохнут скелеты гобийского морга…
Он хину глотает, кусает чубук
В мечтах об Индийском отделе Госторга.

1

В редакции газеты «Степная заря»,
В подвале райисполкома,
Газетчики все об одном говорят —
У всех от злости оскома.

Редактор номер бросает на стол
И курит с видом убитым:
Газета, куда бы он ни пошёл,
Смеётся набитым петитом.

«Двенадцатый чёрный» и «Жирный восьмой»
Едва видны на бумаге,
Изорваны строчки рваной тесьмой —
Где быть газетной отваге?!

Но вот почтальон в окошко стучит,
Из округа пишут недлинно:
«Степной заре» отпускаем в кредит
Гротеск, гермес и коринну.

Редактор было прогнал тоску,
Но вновь схватился за скулы:
До города тысяча вёрст песку
И тысяча вёрст саксаула.

Но репортёр с псевдонимом Кюз
(Киргизское слово «Око»)
Сказал, что возьмётся доставить груз,
И сунул табак за щёку.

Через пески и солончаки
Неделю он шёл недаром.
Он скоро увидел у Чёрной реки
Город, названный Джаром.

2

От радости бледен сегодня Кюз,
Но щёки в багровых пятнах:
Трясётся на вьюках свинцовый груз,
Пылит караван обратно.

Но вот всё гуще белая пыль,
И Кюз ругая номАда,
Напрасно смотрит днём на ковыль,
А ночью — на звёздное стадо.

Дорога потеряна, нет воды,
Погонщик от страха трясётся,
Да так, что белый клок бороды
По гриве метёт иноходца.

И Кюз подумал: хороший вид —
Некролог без всякой бумаги!
И плюнул так, что горячий петит
Шипел от солёной влаги.

На третий, а может быть, пятый день
Пески горели в тумане,
В глазах шумела багровая тень
И стыла рука на аркане…

3

На розыск трупов через пески
Пошло четыре отряда.
Начальник, держа камчу у луки,
Сказал: «Мы нашли то, что надо!

Сосчитан и взвешен свинцовый груз,
Но трупы не примешь весом».
«Мы гибли от жажды… Всё цело», — так Кюз
Набрал, умирая, гермесом.

Князь анархистов, древен и суров,
И лыс, и бородат, как Саваоф,
Седой зиждитель громоносных сил,
На облаках безвластия парил.

А город древен… На его холмах
Бывал, быть может, гордый Мономах,
Степных царевен лёгкие шатры
Алели у подножия горы…

На крепостной зубец облокотясь,
Стоял, гордясь, русоволосый князь,
И сизая горящая смола
На вражеские головы текла.

И город слышал половецкий вой,
Не дрогнув золотою головой,
Спокойным сердцем отражал напасть…
В каком столетье начиналась власть —
Власть разума над чёрною бедой,
Власть спелых нив над тёмною ордой?

…Скрипит разбитый уличный фонарь,
Тревожится уездный секретарь:
Князь анархистов — видит весь народ —
По Гегелевской улице грядёт!

На нём крылатка, на крылатке — львы,
Венец волос вкруг львиной головы.
Он говорит: «О граждане, молю,
Скажите мне — где улица Реклю?

Сегодня ночью, в буре и грозе,
Приснился мне великий Элизе,
Он прошептал, наморщив мудрый лоб,
Два слова: «Чекатиф», «Церабкооп».

И я проснулся… Страшно и темно,
Стучит ветвями яблоня в окно,
И, половину неба захватив,
Пылает в тучах слово «Чекатиф»!

Внезапно гром промчался и умолк,
И шар земной окутан в чёрный шёлк;
Анархия — могучая жена
В полночный шёлк всегда облечена!

Пошлю письмо в холодный Петроград.
Там шлиссельбуржец — мой седой собрат,
Отгадчик тайн, поэт и звездочёт,
Он письмена полночные прочтёт!»

Но тут вмешалась баба, осердясь:
«Совсем заврался, недобитый князь!
Не знает, что такое «Церабкооп»!
Там выдают по праздникам сироп,
Овёс толчёный и морковный чай,
А сам проговорился невзначай,
Что справил бабе шёлковый салоп…
Ты лучше б ордер выправил на гроб»

Воскликнул князь: «Святая простота!
Моя жена могучая — не та,
С которой дни я вместе коротал,
Я образ облекаю в идеал!»

«Протри свои бесстыжие глаза,
Не кутай в одеяла образа,
Когда народ сидит без одеял,
Когда кругом разут и стар и мал!
И улицу ты ищешь неспроста,
Уж мы-то знаем здешние места:
Проспект Демьяна — вот он, напрямик,
Налево — Пролеткультовский тупик,
Пустырь, что раньше звался Разлетай,
Теперь — бульвар товарищ Коллонтай.
А от бульвара первый поворот
На улицу Утопии ведёт»

… В толпе проходит высоченный поп,
С ним конвоир. Поп вытирает лоб
И говорит, лопату опустив:
«Я знаю,что такое Чекатиф!

Я славлю мудрость переходных лет.
Служитель культа — он же культпросвет.
Дни провожу в смиреньи и труде
И коротаю срок свой в ИТД.
Да здравствует Камилл Фламарион!
Мне в бренной жизни помогает он.
Блудницы делят воблу и жиры,
Читаю им про звёздные миры.
Я к ним приблизил планетарный свет
И череду неисчислимых лет.
На нарах две хипесницы сидят
В губной помаде с головы до пят,
Помадой пишут через весь картон,
Что собственность есть кража (Пьер Прудон).
Отбуду срок, на пасеку уйду
Покоить старость в пчёлах и в меду.
Окрепнув, станет милосердней власть,
Она не даст и волосу упасть!»