Собрание редких и малоизвестных стихотворений Сергея Дрофенко. Здесь мы сохраняем тексты, которые ищут реже, но они дополняют картину его поэтического наследия и пригодны для вдумчивого анализа. Больше известных текстов — на главной странице поэта.
* * *
Вагоны весны
Вокзалы,
Почерневшие плафоны,
Таблица расписаний на щитах.
И пролетают мокрые платформы
И стрелочницы с ветром на щеках.
Люблю я пассажиром дальним сделаться,
Завязывать знакомства невзначай,
Пока попутный люд махоркой делится
И стелется,
и пьёт дорожный чай.
На полке,
словно в детстве на качелях,
Качаюсь я, смотря из-под руки,
Как Русь моя, мужавшая в кочевьях,
Без отдыха кочует по Руси.
Прорабы едут,
плотники и токари –
Подвижники добра и чистоты.
Я в их кругу пронизываюсь токами
Действительно высокой частоты.
Вот девочка в малиновом халатике.
Вот парен в гимнастёрке без погон.
Вкус к перемене мест у нас в характере.
Страна в миниатюре – наш вагон.
Спешат в нём люди с Волги,
Дона,
Припяти,
Несут они расцвет своей земле.
Я тоже жить хочу, как ими принято.
Я принятым хочу быть в их семье.
А за окном –
в ручьях и пахотах.
И неба кромка чистая видна.
И по Руси идёт великий паводок
И поезд мчится.
И весна,
весна…
О чем печалюсь я
О чем печалюсь я – навеселе?
Идут года, не оставляя следа.
И есть ли это сердце на земле,
для сердца не жалеющее света?
Гремят ключи в замках жилых систем.
Над трубами восходят кольца дыма.
Как одиноко в мире наших стен
и как их немота необходима!
Но выбор сделан. Кончена игра.
Настало время жить, не отвлекаясь.
Пусть боль мне входит в сердце, как игла.
Так и должно быть. Я ни в чем не каюсь…
В лесу спокойно и смолисто
А. О.
В лесу спокойно и смолисто.
Иду я по лесной тропе.
Как ярко-алые мониста,
сверкают ягоды в траве.
Я на поляне сплю далекой,
от зноя прячусь под сосной,
и ты мне кажешься дорогой,
давно сдружившейся со мной.
Здесь еж щетинится спесиво,
бьет шишек град, как из ведра.
За все, за все тебе спасибо:
за лес, за солнце, за ветра.
За тени тихую укромность,
за яркость ягод, жар хвои,
за неба летнюю огромность,
за песни грустные твои.
Пусть будут радости и ссоры,
и жизнь одна, и смерть одна.
В лесу, быть может, только совы
боятся жаркого огня.
А лес недвижен, зелен, легок,
безмолвен, строен и высок.
Нить паутины, свесясь с елок,
Едва щекочет мне висок.
Бежит по воздуху сорока,
и облака текут, паря.
А там – поля. А там – дорога.
И снова – ровные поля…
Рассвет в городе
Я выждал все-таки рассвет.
Спалось прерывисто и худо.
Впервые за пятнадцать лет
мне довелось увидеть чудо.
Ударил розовый фонтан,
и пламя тучи охватило,
и я сказал себе:
– Вон там
из-под земли всплывет светило.
Тогда оно одним броском
размахивая чубом рыжим,
взлетело ввысь и босиком
пошло разгуливать по крышам…
О чем это шепчется рощице
О чем это шепчется рощице,
Одетой в осеннюю тогу?
О чем это путнику ропщется,
Идущему с осенью в ногу?
О чем это мыслится палому
Листу, что по ветру кружится?
Неужто так хочется – малому –
Со смертью своею ужиться?
Опять сверкает над Кавказом
Опять сверкает над Кавказом
всю ночь июньская гроза,
электросваркой над каркасом
слепит безжалостно глаза.
В своей поспешности стремительной
она, могуча и смела,
черты профессии строительной
все до одной в себе слила.
В горячем уличном безмолвии
дождь входит в землю, как сверло,
и облака пронзают молнии,
и ночью в городе светло.
Гром ухает стотонным молотом,
ручьи уносят с улиц сор,
и мир деревьев смотрит молодо,
с листвы отряхивая сон.
И с площадей, по пояс канувших
в клокочущее море луж,
спешит гроза – азартный каменщик
к окраинам, в степную глушь.
В работе рукава закатаны,
и, цветом в вызревшую рожь,
вихры волос ее закапаны
зеленой краской нив и рощ.
Она полна к растеньям жадности
и, сокрушая мертвый хлам,
стремглав возводит урожайности
пшеничный золоченый храм.
Сейчас вода его окутала,
но я увижу на заре
воздушность стен, сиянье купола –
простое диво на земле…
Снова снятся и видятся
Снова снятся и видятся,
грузом горя ложатся на плечи
Маутхаузен, Лидице,
Крематориев дымные печи.
Как все было поставлено
в лагерях на широкую руку!
Сколько было доставлено
человек на убийство и муку!
Из Литвы, Имеретии,
из боев и глубокого тыла.
Это в нашем столетии
производство налажено было.
Из Норвегии, Дании,
из Голландии, Франции, Польши.
Это чаша страдания.
Наполнять ее некуда больше.
Казахстан и Эстония.
Старики и кричащие дети.
Разве только история
то, что было недавно на свете?
Душегубы особые
при теперешних добрых порядках
получают пособия,
огурцы поливают на грядках.
Сегодня мне снилась Москва
Сегодня мне снилась Москва
и послевоенные годы,
когда мне без всякой охоты
вдруг выпало стать москвичом,
а я не грустил ни о чем,
тем более, что доброхоты
свои облекали слова
в такую обертку, что я
поверил с готовностью сразу
в ходячую старую фразу
о счастье, о том, что успех
в Москве уготован для всех,
о том, что напрасную трассу
в апреле в родные края
избрали сердца наших птиц,
покорные силе пристрастья,
сквозь дождь и метели ненастья
влекущие стаю домов,
туда, где остался и мой
порог, без успеха и счастья
скрипящий вдали от столиц
и знающий, как я живу,
грущу втихомолку и плачу,
пустую решаю задачу
о собственной странной судьбе,
о детях своих и себе,
все верю в любовь и удачу,
которые, как наяву,
приходят ко мне с каждым сном,
являются снова и снова
услышать ответное слово
души невеселой моей,
но я не потворствую ей,
пусть даже она и готова,
как прежде, болеть об одном…
А тучи плывут за окном…
Ясный полдень
Такая тишина в полях,
так небеса бездонны,
как будто отражен поляк
и изгнаны тевтоны.
Так ветры летние легки
и воды величавы,
как будто шведские полки
лежат вблизи Полтавы.
Но времени веретено
кружится без ошибки.
И впереди Бородино
и перевалы Шипки.
Преображается страна.
И снова край из края
по ней проносится война,
день кровью обагряя.
И вновь за тихий летний день,
оборванный снарядом,
встают питомцы деревень
и горожане рядом.
И я прочел на их костях,
на общей их скрижали
о том, что дорог тот пустяк –
клок неба со стрижами…
Не помог семафор бесполезный
Не помог семафор бесполезный.
Рано вторглись в мой узкий мирок
век железный и ветер железный
по откосам железных дорог.
Изменились платформы, вагоны.
В резком свете заметны верней
на шинелях солдатских погоны,
сапоги деревенских парней.
Суетясь и шумя, как на рынке,
с бою жесткие полки берет
рассудительной русской глубинки
веком сорванный с места народ.
Телогрейки, платки, полушубки.
На судьбу не привыкли пенять.
Полуругань, а то полушутки.
Кто куда – невозможно понять.
В суматохе ребяческий лепет
И случайная песня слышна…
А Россия все едет и едет.
Все мечтает доехать она.
Когда я вернулся домой
Когда я вернулся домой,
припомнилось: пахло свечами,
сырыми дровами, зимой,
Бессвязные речи звучали.
Взаимная жажда добра
Надежно служила застолью,
И елка росла из ведра
С водой и поваренной солью.
Зеленое чудо ее
Проникло как будто без цели
В случайное наше жилье,
Где мы веселились и пели,
Где мы тосковали о том,
Что вскоре расстаться придется,
Что кто-то в бревенчатый дом
Обратно уже не вернется.
Хотели мы в общей судьбе
Удач на стезе нашей тесной
И жизни желали себе
Хотя бы недолгой, но честной.
И думали мы об одном
В ночи над приятельской чашей:
о снеге за черным окном,
о вьюгах над родиной нашей…
Как понимать туманы по утрам
Как понимать туманы по утрам,
дымки из труб, рождённые печами?
Как принимать осенние печали
и неизбежность ясную утрат?
По листьям облетевшим я хожу,
в их жизнь недолговечную вникаю,
их шелесту прощальному внимаю
и сердце своё слышать не хочу.
Но в нём теснятся пёстрые миры.
Я многим предназначил их в даренье.
Так отчего же нищие деревья
мне более понятны и милы?
Я погружаюсь в пламень чёрных вод,
все пашни обнимаю я, все реки
и лепечу привязанности речи,
но неподвижен чуждый небосвод.
Быть может, слабой жизни существо
к бессмертию природы приникает,
затем что никогда не привыкает,
что гибель ждёт живое существо.
И потому туманы по утрам,
дымки из труб, рождённые печами,
свидетельствуют новые печали
и неизбежность ясную утрат…
Документальный фильм Кармена
Документальный фильм Кармена.
Дороги и хлеба в огне.
Я должен вспомнить откровенно,
как вечером случилось мне
сердечный выдержать припадок
при виде старых матерей,
солдат небритых и хрипатых,
огня германских батарей,
детей голодных без жилища,
блокадных скудных похорон,
пожарища и пепелища
и гибели со всех сторон.
Пронзило сердце острой болью
во тьме экрана полотно,
но вместе с верой и любовью
отозвалось во мне оно.
И наступила перемена.
Вздохнул арбатский душный зал
в тот миг, как долгий фильм Кармена
иные кадры показал.
И вновь припомнились солдаты,
немая собственность земли,
которые до майской даты,
до мирной жизни не дошли.
Смешались гордость, гнев и жалость,
безлюдье ночи, гомон дня.
И сердце дрогнуло и сжалось,
забыв невольно про меня.
Этот порт, этот город приморский
Этот порт, этот город приморский
не запомнит на склоне зимы,
как бродили здесь малою горсткой
молодые, влюблённые мы.
Этот ветер сырой и ненастный,
эти спящие в бухте суда
не узнают, что случай прекрасный
нас привёл ненадолго сюда.
Не заметят деревья и травы,
как в беспамятстве мартовских дней
без приятелей, денег и славы
нам дышалось ровней и вольней.
За дождями и снегом ненастья,
закрывая глаза, как во сне,
расточительным голосом счастья
пела птица на старой сосне.
Дальней ночью на грани рассвета,
только выбелит окна мороз,
к нам вернётся однажды всё это,
оживёт и взволнует до слёз.
И в причудливом чистом узоре
повторится в неведомый час
бесконечная линия моря,
навсегда породнившая нас.
Эстрада
На закате, на рассвете
репродуктор с высоты:
«Ты милее всех на свете,
королева красоты!»
Что за дьявольская сила?
Что за идольская спесь?
Неужели так красива
эта клюква, эта смесь
откровений графомана
с тягой к верному рублю?
Может, сдуру или спьяну
я всё это полюблю?
Может, заработка ради
я скопирую слова
и однажды на эстраде
предъявлю свои права,
закачу такие трюки,
нарожу таких калек,
что падут безвольно руки
у завистливых коллег?
Мне ни холодно, ни жарко.
Бойким не на что пенять.
Графоманов мне не жалко.
Жаль профессию менять.