В открытое окно широкими снопами
Струится лунный свет с лазурной вышины,
И бьет в глаза мои холодными лучами,
И гонит от меня встревоженные сны.
А за окном, внизу, вся в блеске, вся сияя,
Столица шумная и дышит и кипит,
И смутный гул над ней от края и до края,
Как моря смутный гул, недвижимо стоит!
К чему таиться мне? В лучах и в мраке ночи
Один я, и ничьи в безмолвии ночном
Чужие, дерзкие, докучливые очи
Не осмеют меня с нахальным торжеством.
Ни друг, ни злобный враг бессмысленным укором
Не заклеймят мою незримую печаль,
И я могу один и несмущенным взором
Окинуть прошлое и заглядеться в даль.
Больное прошлое! За школьными стенами,
За мертвой книгою, без ласки, без семьи,
Как нищий, я молил с недетскими слезами
Тепла и радости, участья и любви.
Дни одиночества среди толпы веселой,
Дни отвержения от игр их и затей,
И первой мысли труд, бесплодный и тяжелый,
В немой бессоннице мучительных ночей.
Я слышу их, я вижу их
Я слышу их, я вижу их… Страдая
Под гнетом нищеты и тяжестью борьбы,
Они идут, ко мне объятья простирая,
Бойцы усталые — и дети <и> рабы.
Вот комната… И мгла и холод… Чуть мерцает
Огарок, может быть, последний; и пред мим
За книгой — юноша. Склонившись, он читает,
А смерть стоит над ним, и книгу закрывает,
И обдает его дыханьем ледяным.
А рядом комната еще… Здесь — мир разврата:
Объятья грубые, пролитое вино…
О, не входи сюда с горячим словом брата:
Он не поймет тебя, а ей уж нет возврата,
Она оценена — и продана давно!
Тюрьма… За крепкими гранитными стенами
Бесплодно гаснет жизнь… Сияние огней
И грохот улицы — и личики детей,
Затерянных в толпе и с робкими слезами
Молящих помощи сочувственной твоей…
И эта мгла вокруг — не бред солгавшей книги,
Не фразы пышные, а жизнь, — и тяготят
Тебя призвания тяжелые вериги,
И жжет огнем тебя святое слово: «брат»!
Что дашь ты им, как брат?.. Мысль, песню,
состраданье?
Всю жизнь твою?.. О нет, не лги перед собой
И не мечтай унять, бессильный и больной,
Ничтожной жертвою величие страданья.
Да и не в силах ты отречься от себя,
Не сменишь ты весны на грозы и ненастье,
Еще зовет тебя сверкающее счастье,
Еще ты жаждешь жить, волнуясь и любя!
Не упрекай меня за горечь этих песен
Не упрекай меня за горечь этих песен:
Не я виной тому, что мир ваш — мир цепей,
Мир горя и борьбы — и душен мне и тесен,
Что я иного жду от жизни и людей…
Нет лжи в стихе моем, — не призрачные муки
Пою я, как фигляр, ломаясь пред толпой,
Мне стоят многих слез мои больные звуки,
И стон мой — стон живой…
Не упрекай меня, но пожалей, как брата,
Я задыхаюсь здесь, я болен, я устал,
Еще мгновение — и в сердце без возврата
Угаснет . . . . . . . . . . . . . . .
Для отдыха от бурь и тяжких испытаний
Для отдыха от бурь и тяжких испытаний,
Для долгих вечеров наедине с собой
Я не сберег в ряду моих воспоминаний,
Сестра души моей, твой образ дорогой…
Прекрасные черты, любимые когда-то,
Затушевала жизнь чертами чуждых лиц,
И то, что было мне так дорого и свято, —
Из книги прошлого ряд вырванных страниц!..
Но, и бесплотная, ты всё еще со мною,
И всё еще, сквозь даль безжалостных годов,
Из тайника души ты светишь мне звездою
И говоришь из строк заветных дневников.
Пусть я твой взор забыл, — но ласки, в нем сиявшей,
И чистых слез его не мог я позабыть;
Пусть смолкнул голос твой, любовью мне звучавший,
Но смысл речей твоих не перестанет жить!..
Мне каждый новый день тебя напоминает,
Как мгла угрюмая напоминает свет,
Как горе жгучее на сердце вызывает
Невольную мечту о счастье прошлых лет…
И в скучной суете вседневных встреч с толпою,
Среди ее тупых и чуждых мне детей,
Я весь живу в любви, сиявшей чистотою,
Как снег на высях гор, под золотом лучей.
Напрасно с временем боролся я любовью,
Напрасно от небес я чуда ожидал
И в ночи жгучих слез, прильнувши к изголовью,
Тебя, угасшую, из гроба призывал!..
Ты не пришла… земля, — ты в землю обратилась…
Я уставал страдать, изнемогал молить,
Разбитая душа затихла и смирилась,
И вновь звала меня бороться и любить!…
Таков закон судьбы… Но полное забвенье
Мне было не дано, и каждый новый день
Вновь призывал к тебе мое воображенье
И вновь будил тебя, возлюбленная тень!
И чем сильней во мне росло негодованье
Ко лжи, торгашеству и пошлости людей,
Тем было о тебе живей воспоминанье,
Тем ты казалась мне прекрасней и светлей!
Так в жаркий день слепец, с открытой головою
Бредущий с вожаком полдневного порой,
Не видя, узнает по хлынувшему зною,
Что только что прошел он рощею густой.
В раздумье тяжкое глубоко погруженный,
Он не услышал птиц, гнездившихся в ветвях,
Но небосклон, с утра лучами раскаленный,
Так беспощадно жжет в сверкающих полях!..
Мне не больно, что жизнь мне солгала
Мне не больно, что жизнь мне солгала, — о нет.
В жизни, словно в наскучившей сказке,
Как бы ни был прекрасен твой юный расцвет,
Не уйти от избитой развязки.
Не уйти от отравы стремлений и дум,
От усталости, желчи и скуки,
И изноет душа, и озлобится ум,
И больные опустятся руки!
Ровные, плавные строки
Ровные, плавные строки,
Словно узор, ласкающий глаз!..
О мои песни, как вы стали далеки
На страницах печатной книги от сердца, создавшего вас!
Вы ли это, безумные, жгучие звуки?
Вас ли, бледный от страстного чувства, в бессонную ночь
Призывал я, ломая бессильные руки
И мечтая хоть вами измученным братьям помочь?
Но едва вы в слова выливались, могучая сила
Отлетала от вас… вы бледнели, как звезды с зарею…
Никого ваша жгучая правда собой не смутила,
Никого вы к святыне любви не склонили собою.
Язвы прикрылись цветами,
Мелодией скрыт диссонанс бесконечных мучений…
Вы, родясь, умирали и, в сердце пылая слезами,
Над толпой пронеслись только тенью тревог и сомнений!..
Сегодня всю ночь голубые зарницы
Сегодня всю ночь голубые зарницы
Мерцали над жаркою грудью земли;
И мчались разорванных туч вереницы,
И мчались, и тяжко сходились вдали…
Душна была ночь, — так душна, — что порою
Во мгле становилось дышать тяжело;
И сердце стучало, и знойной волною
Кипевшая кровь ударяла в чело.
От сонных черемух, осыпанных цветом
И сыпавших цветом, как белым дождем,
С невнятною лаской, с весенним приветом
Струился томительный запах кругом.
И словно какая-то тайна свершалась
В торжественном мраке глубоких аллей,
И сладкими вздохами грудь волновалась,
И страсть, трепеща, разгоралася в ней…
Всю ночь пробродил я, всю ночь до рассвета,
Обвеянный чарами неги и грез;
И страстно я жаждал родного привета,
И женских объятий, и радостных слез…
Как волны, давно позабытые звуки
Нахлынули в душу, пылая огнем,
И бились в ней, полные трепетной муки,
И отклика ждали в затишье ночном…
А демон мой, демон тоски и сомненья,
Не спал… Он шептал мне: «Ты помнишь о том,
Как гордо давал ты обет отреченья
От радостей жизни — для битвы со злом?
Куда ж они скрылись, прекрасные грезы?
Стыдись, эти жгучие слезы твои —
Трусливой измены позорные слезы,
В них — дума о счастье, в них — жажда любви!..»
Что дам я им, что в силах я им дать
Что дам я им, что в силах я им дать?
Мысль?.. О, я мысль мою глубоко презираю:
Не ей в тяжелой мгле дорогу указать,
Не ей надеждою блеснуть родному краю.
Что значит мысль моя пред этим властным злом,
Пред стоном нищеты, пред голосом мученья.
Она изнемогла под тягостным крестом,
Она истерзана от скорби и сомненья.
Ах, довольно и лжи и мечтаний
Ах, довольно и лжи и мечтаний!
Ты ответь мне, презренья ко мне не тая:
Для кого эти стоны страданий,
Эта скорбная песня моя?
Да, я пальцем не двинул — я лишь говорил.
Пусть то истины были слова,
Пусть я в них, как сумел, перелил,
Как я свято любил,
Как горела в работе за мир голова,
Но что пользы от них? Кто слыхал их — забыл…
Одни не поймут, не услышат другие
Одни не поймут, не услышат другие,
И песня бесплодно замрет, —
Она не разбудит порывы святые,
Не двинет отвалено вперед.
Что теплая песня для мертвого мира?
Бездушная звонкость речей,
Потеха в разгаре позорного пира,
Бряцанье забытых цепей!
А песне так отдано много!.. В мгновенья,
Когда создавалась она,
В мятежной душе разгорались мученья,
Душа была стонов полна.
Грозою по ней вдохновение мчалось,
В раздумье пылало чело,
И то, что толпы лишь слегка прикасалось,
Певца до страдания жгло!
О сердце певца, в наши тяжкие годы
Ты светоч в пустыне глухой;
Напрасно во имя любви и свободы
Ты борешься с черною мглой;
В безлюдье не нужны тепло и сиянье, —
Кого озарить и согреть?
О, если бы было возможно молчанье,
О, если бы власть не гореть!
Ах, этот лунный свет
Ах, этот лунный свет! Назойливый, холодный.
Он в душу крадется с лазурной вышины,
И будит вновь порыв раскаянья бесплодный,
И гонит от меня забвение и сны.
Нет, видно, в эту ночь мне не задуть лампады!
Пылает голова. В виски стучится кровь,
И тени прошлого мне не дают пощады,
И в сердце старая волнуется любовь…
Не я пишу рукой моею
Не я пишу — рукой моею,
Как встарь, владеешь ты, любя,
И каждый лживый звук под нею
В могиле мучил бы тебя…
Кто ты, пускай они не знают
Кто ты, — пускай они не знают,
Пусть толки суетных людей
Своей заразой не пятнают
Святыни памяти твоей.
Чуть останусь один
Чуть останусь один — и во мне подымает
Жизнь со смертью мучительный спор,
И, как пытка, усталую душу терзает
Их старинный, немолчный раздор;
И не знает душа, чьим призывам отдаться.
Как честнее задачу решить:
То болезненно-страшно ей с жизнью расстаться.
То страшней еще кажется жить!..
Жизнь твердит мне: «Стыдись, малодушный! Ты молод,
Ты душой не беднее других, —
Встреть же грудью и злобу, и бедность, и голод,
Если любишь ты братьев своих!..
Или слезы за них — были слезы актера?
Или страстные речи твои
Согревало не чувство, а пафос фразера,
Не любовь, но миражи любви?..»
Но едва только жизнь побеждать начинает,
Как, в ответ ей, сильней и сильней
Смерть угрюмую песню свою запевает,
И невольно внимаю я ей:
«Нет, ты честно трудился, ты честно и смело,
С сердцем, полным горячей любви,
Вышел в путь, чтоб бороться за общее дело, —
Но разбиты усилья твои!
Тщетны были к любви и святыне призывы:
Ты слепым и глухим говорил, —
И устал ты… и криком постыдной наживы
Рынок жизни твой голос покрыл…
О, бросайся ж в объятья мои поскорее:
Лишь они примиренье дают, —
И пускай, в себялюбьи своем, фарисеи
Малодушным тебя назовут!..»
Сбылося всё, о чем за школьными стенами
Сбылося всё, о чем за школьными стенами
Мечтал я юношей, в грядущее смотря.
Уютно в комнате… в углу, пред образами,
Лампада теплится, о детстве говоря;
В вечерних сумерках ко мне слетает
Источник творчества — заветная печаль,
За тонкою стеной, как человек, рыдает
Певучая рояль.
Порой вокруг меня беспечно светят глазки
И раздается смех собравшихся детей,
И я, послушно им рассказывая сказки,
Сам с ними уношусь за тридевять морей;
Порою, дверь мою беззвучно отворяя,
Войдет хозяйский кот, старинный друг семьи,
И ляжет на диван, и щурит, засыпая,
Зрачки горящие свои…
Покой и тишина… Минуты вдохновенья
С собою жгучих слез, как прежде, не несут,
И битвы жизненной тревоги и волненья
Не смеют донестись в спокойный мой приют.
Гроза умчалась вдаль, минувшее забыто,
И голос внутренний мне говорит порой:
Да уж не сон ли всё, что было пережито
И передумано тобой?
Здесь всё, что я сберег
Здесь всё, что я сберег от суетного света
И что перестрадал один в ночной тиши,
Здесь перлы лучшие со дна моей души.
[Здесь я на высоте призвания поэта.]
Всё это было
Всё это было, — но было как будто во сне:
Были и нежные ласки, и тайные встречи…
Личико девушки кротко склонялось ко мне,
Тонкие, бледные ручки ложились на плечи…
В сумерках вечера глухо рыдала рояль,
Лампа светила на книгу родного поэта…
Как хороша была даже печаль,
Как тогда верилось в ясную даль,
В близость блаженства, в победу желанного света!..
О, мне не больно, что жизнь мне солгала: она
Всем, кто ее обещаньям поверил, солгала!
Пусть она будет, как прежде, темна и душна, —
Лишь бы вдали не угаснул маяк идеала.
Если он светит, — что значит холодная мгла,
Буйные волны и ветер? Пловец утомленный,
Светом его озаренный,
Малодушно не бросит весла!..
Но мне мучительно больно, мне стыдно до жгучей тоски,
Что мое сердце мне лгало… Прости мне, моя дорогая,
Лживые слезы, на мрамор могильной доски
Тяжко упавшие, память твою оскорбляя.
Нету любви, если годы похитить могли
Чистый твой образ из сердца! Без вечности чувства —
Смысла в нем нет!.. Если ж нету любви, — нет искусства,
Правды, добра, красоты, — нет души у земли!..
Из дневника (Хоть бы хлынули слезы)
Хоть бы хлынули слезы горячей волною, —
Я б желанной грозы их стыдиться не стал;
Как дитя бы к подушке прильнул головою
И рыдал бы, так горько, так сладко б рыдал!..
Я рыдал бы о том, что и тесно, и душно,
И мучительно жить, что на горе других
Я и сам начинаю смотреть равнодушно,
Не осиливши личных страданий своих;
Что я глупое сердце мое презираю,
Что смеюсь я над жалкою мыслью моей
И что жизнь и людей так глубоко я знаю,
Что не верю уж больше ни в жизнь, ни в людей…
Женщина
Жизнь мало мне дала отрадных впечатлений,
И в прошлом не на чем мне взор остановить;
Жизнь одиночества, жизнь горя и сомнений…
Что пожалеть мне в ней и что благословить?
Но, нищий радостью, я был богат мечтами!
С младенчества, в часы медлительных ночей,
Сверкая надо мной бесшумными крылами,
Они являлись мне и сыпали цветами
На ложе дум моих, томленья и скорбей…
То были странные, недетские мечтанья:
Не снилась слава мне за подвиги войны,
И строй стальных дружин в пылу завоеванья
Я не бросал за грань враждебной стороны;
В одежде странника и с лютней за плечами
Из замка в замок я беспечно не бродил
И к чуждым берегам, за бурными волнами,
Сквозь мглу ночной грозы корабль не проводил;
Я царской дочери, томившейся в темнице,
От злобы темных сил отважно не спасал,
У старой яблони не сторожил жар-птицы,
Ключей живой воды по свету не искал.
Мой мир был мир иной — не мир волшебной сказки
И первых детских книг, — в полуночной тиши
Он создан был в груди безумной жаждой ласки,
Он вырос и расцвел из слез моей души!..
И помню, снилось мне, что, сладко отдыхая,
Лежу в истоме я, глаза полузакрыв…
Уютно в комнатке… едва горит, мерцая,
Лампадки бледный свет, киот озолотив;
Докучных школьных стен нет больше предо мною,
Затих беспечный смех резвящихся детей, —
Я дома, я в семье, и нежною рукою
Мать разбирает шелк густых моих кудрей…
Угасла рано ты; мои воспоминанья
Не сберегли в груди твой образ молодой;
Но в годы черных дум, тоски и испытанья
Я создал вновь его болезненной мечтой….
Вложив в уста твои ласкающие речи,
Вложив огонь любви во взгляд твоих очей,
Я каждой ночи ждал, как благодатной встречи,
Я призрак полюбил всей силою моей…
Мрачна моя тюрьма
Мрачна моя тюрьма, — за крепкими стенами
Бежит в морской туман за валом новый вал,
И часто их прибой под хмурыми скалами
Мне в ночи душные забыться не давал.
Мрачна моя тюрьма; лишь изредка проглянет
Луч солнца в щель окна и свод озолотит,
Но я не рад ему, — при нем виднее станет
Могильный мрак кругом и сырость старых плит.
Со мной товарищ мой, мой брат… Когда-то оба
Клялись мы — как орлы, могучи и сильны, —
Врагам земли родной не уступать до гроба
Священной вольности родимой стороны.
Я песнею владел, — и каждый стон народа
В лицо врагов его с проклятьями бросал,
А он владел мечом и с возгласом: «Свобода!»
За каждую слезу ударом отомщал…
И долго бились мы, — чем дальше, тем грознее…
Но нам не удалось рассеять ночь и тьму:
Друзья нас продали с улыбкой фарисея,
Враги — безжалостно нас бросили в тюрьму;
И песен чудный дар, и молодость, и сила
Угасли навсегда для нас в ее стенах,
И мир для нас — обман, и жизнь для нас — могила,
Насмешка злобная на вражеских устах…
Петь? Для кого, о чем?.. Молить ли сожаленья?
Слагать ли льстивый гимн ликующим врагам?
Нет, лира истины, свободы и отмщенья
Не служит трепету, позору и слезам!..
Нет, малодушный стон не омрачит той славы,
Что ждет нас — светлая, с торжественным венком —
За жизни честный путь, тернистый и кровавый,
И гибель на пути, в бою с гнетущим злом!..