Архив стихотворений Романа Солнцева

Как ветер гонит в озими зеленой
широкую лиловую волну,
как молния пронзает свод студеный
(а отблеск в речке мечется по дну),
как откликается на свист синица,
на крик отчаянья – в чащобе волк,
а в книге открывается страница
сама – над ней ты плакал, спать не мог…
как псы лежат послушно у порога,
как над кладбищем вдруг качнется крест,
как все живое слушается бога –
так слушался тебя чужой оркестр!
Еще вчера игравший тускло вальсы,
на хлеб чтоб заработать и вино,
сегодня он не то чтобы старался –
с тобой был наравне и заодно!
Твои худые руки трепетали
над бедною провинцией моей.
С усилием из тины вынимали
на божий свет огонь, живых людей!
И каждое движенье – пальцем, бровью,
ловилось, принималось на лету
с великой исстрадавшейся любовью,
когда нет страха глянуть за черту,
когда немеет, как от страшной вести,
душа, и скрипки воют, как леса,
и если ты шепнешь: умремте вместе –
как ангелы, все выйдут в небеса!
А ветер гонит в озими зеленой
широкую лиловую волну,
а молния пронзает свод студеный
(и отблеск в речке мечется по дну)…
и псы лежат послушно у порога,
и над кладбищем вдруг качнется крест…
Так все живое слушается бога.
Так слушался тебя чужой оркестр!
Они тебя отныне не забудут.
И выбор здесь для них теперь суров:
погибнут в нищете или – пребудут
высокою семьею мастеров!

Когда ты в магазин заходишь,
что всем охотникам знаком,
ты с ясной дроби глаз не сводишь –
она волнами под стеклом!
Есть черная, крупней гороха,
а есть и вовсе – как пыльца,
но это все летит неплохо
в оленя, в рыбу и птенца.

И мысль ужасная терзает,
что через день, пусть через год,
все это, шерстку опаляя,
в живое, нежное войдет!
Я повторяю: «Неужели
по розовым лесам страны
все это ляжет в чьем-то теле –
дробь, что мешками у стены?!»

Смотрю на яркую новинку –
ружье из трех стволов… И вот
благословляю ту дробинку,
что мимо в воздухе пройдет.
И потолкавшись в груде тесной,
что рвется к пуле и ножу,
я с этой слабою надеждой
из магазина выхожу…

Желтый лист, осенний путь в дорогом краю…
– Расскажи мне что-нибудь… – Я тебя люблю.

Светит месяц в вышине, смотрит в жизнь мою…
– Что ты знаешь обо мне? – Я тебя люблю.

Травы в зябком серебре, конь припал к ручью…
– Расскажи мне о себе! – Я… тебя люблю.

– Не люби меня, дружок, позабудь навек.
Я пропащий, видит Бог, грешный человек.

Я любила, как во сне, сладко и светло…
Отгорело, как в огне, снегом занесло…

Кто обманут был хоть раз, тот уже другой.
Ну, прощай, исчезни с глаз… – Я хочу с тобой!

– Ну, зачем тебе, зачем эта маета?
Позабудь меня совсем, я давно не та.

Прокляни меня, забудь красоту мою.
И прости, и в добрый путь… – Я тебя люблю!

Светит церковь на крови, смотрит в жизнь мою.
– Что ты знаешь о любви? – Я тебя люблю.

Слышно в поле храп коня, ветер по жнивью…
– Что глядишь так на меня? – Я тебя люблю.

– Милый, странный человек, глупый, золотой…
Полюби меня навек. Я уйду с тобой!

Оттого что ты палец порезал
иль червонец в толпе обронил,
не кричи, что уже бесполезно
нашу жизнь поднимать из руин.

Не ворчи, что в угрюмой России
зря поэт восхитился весной.
Но звенят же плащи золотые
на закате под кровлей любой!

Но ведь алые есть же сугробы
и красавицы, что без румян,
вызывают, зазнобы, ознобы
и таинственный в небе туман…

Позабудь про тоску, перепалки.
А войди очарованным в май.
Тень свою от огня зажигалки
на вселенную зря не бросай!

Что же мы о воле да о воле
в этой бедной комнатке своей?
Ничего не видно в синем поле.
Ни костров, ни белых лошадей.

Говорят, что можно быть свободным
даже в тесной камере тюрьмы.
Нам же душно, добрым и голодным,
в поле от Москвы до Колымы…

Улетишь на Запад в самолете –
там ли воля вольная царит?
Грусть-тоску утопишь в самогонке –
здесь ли воля птицею парит?

Брат мой вышел в огнеликий космос…
говорит: хоть страшно, да тесно’!
Воля-воля, где твой чистый голос?
Перышко летает, как письмо…

Перо потяжелее якоря.
Спать не могу. Как службу мне нести?..
Я в зоне пострашнее лагеря –
я в зоне ненависти.
За то, что годы звал к свободе,
она же оказалась нищей.
За то, что веры нет в народе,
и нож измазан красной вишней…
За то, что нужно годы, годы
теперь работать, привыкая
к пугающей земле свободы –
она другая!
А то, что жизнь пойдет достойнее,
здоровья, счастья в ней прибудет…
хрипят с утра друзья застольные:
когда?.. когда?.. когда все будет?..

Бывший в юности юрким юнгой,
ты рванулся в свои шестьдесят
под луною всесильной, круглой –
в мир,
где нерпы под пулей кричат!
Ветер счастья. Белые штормы.
Гололобая голубизна.
Но бывают и в старости штормы –
лапой каменной бьет волна!
Берег. Щепки, как от сарая –
от разбитого корабля.
Твой кулак –
и твои собратья,
уходящие без тебя…
Так бывает,
люди боятся
смерти самой страшной – своей.
Потому и законы братства
позабыты командой твоей!
Все – сквозь вьюгу – в смутные дали…
Ты –в береточке! Ты раздет!
А они твоих книг не читали.
Ты прости их, темных, поэт.
Уж тогда-то знали они бы,
что такое – совесть и честь…
Ты лежал.
И стучались рыбы
в кромку льда – как дождик о жесть.
Пел ты русские бескозырки.
Мачты, брошенные в костер.
Ты, познавший тюрьмы и ссылки,
был наивен и веки тер…
Что ж, прощай!
Не вели казнить нас –
вели миловать…
Кто ж виноват,
что другим – виноград в корзинках,
звезды, женщины и трава.
Где-то перышко в небе несется.
И отходит отлив, как затвор.
Где-то дремлет котенком на солнце
мой двенадцатибалльный шторм…

Я вернулся в отчий дом.
Только кто же это в нем?
Здесь чужие ребятишки
машут нашим топором.
А мои родные книжки,
две сестренкины мартышки –
под забором за углом…

Но постой же ты, постой!
Здесь мы стали на постой,
а когда окрепли крылья
в дом перебрались другой.
И уж там-то мы пожили,
было даже изобилье –
во дворе с козой рябой!

И вхожу я в отчий дом.
Только кто же это в нем?
Чья-то бабка в телогрейке
с нашим возится котлом.
Шкаф с разбитою тарелкой,
наш приемник батарейкой –
под забором, за углом.

Но постой же ты, постой!
Здесь мы жили год, второй,
а когда вернулся батя,
дом построили мы свой…
И была корова Катя,
и с гармошкою полати,
над калиткой – флаг льняной!

И вхожу я в отчий дом.
Только кто же это в нем?
В наше домино чужие
дядьки хлещут под окном.
Наши вилы, чуть кривые,
две кастрюли голубые –
под забором за углом.

Но постой же ты, постой!
Здесь я в класс ходил седьмой,
а когда разбогатели,
дом отгрохали большой.
Не проймут его метели,
не пробьют его капели,
кепка – даже над трубой!

И вхожу я в отчий дом.
Только кто же это в нем?
Там усатая старушка
в печке возит помелом.
С тестом горбится кадушка.
Наша красная подушка
под ослепнувшим котом…

Но постой же ты, постой!
Здесь мы жили, а весной
у отца, как террориста,
грех явился пред страной…
Говорили, тут нечисто…
был военный – в трактористы…
Мы ушли в район другой!

И вхожу я в отчий дом.
Только кто же это в нем?
Ходит ветер, бродит ветер
по окошкам прямиком.
Сажей наши снимки метит,
табуретки наши вертит,
гонит варежку пинком…

Но постой же ты, постой!
Помер здесь отец зимой…
с орденом… а мамка – в город
жить с меньшой моей сестрой.
Ну, а этих грядок сорок,
всех журналов старых ворох
отдала родне глухой…

И вхожу я в отчий дом.
Дом бетонный, зябко в нем.
Во втором живут подъезде
и на этаже восьмом.
Дверь с замками, вся в железе…
(говорят, к соседям лезли…)
пол – хоть покати шаром…

Да постой же ты, постой!
Рядом с мамой и сестрой
и с подъехавшей старшою
посиди денек, другой.
Где мой отчий дом? Пустое.
Нас гнала судьба метлою
и пускала на постой.

Только что же толку в том,
что бежит слеза винтом,
обжигая рот и шею…
Было ж светлое в былом?!
Отказаться не посмею.
Поклонюсь и отрезвею.
Славься, славься, отчий дом…

Мне зябко у чужой печи,
мне хлеб чужой – что кирпичи,
мне средь базара одиноко,
мне в поле сумрачном тепло,
мне в темном омуте светло,
мне в шахте брошенной высоко.

Мир перепутанный, больной
приди наладь своей рукой,
поставь на место тихим взглядом.
Ведь сходишь ты и сам с ума,
коль пишешь в мае мне: зима,
мед среди полдня спутал с ядом.

Прошу, не мсти судьбе своей,
людей смиренных пожалей,
виновны только мы с тобою,
что наша речь наоборот,
что в пламени кричащий рот
простой не утолить водою…

Ты в Америке, профессор,
математику творишь.
Ты теперь, считай, агрессор –
вишь как армия-то, вишь –
то в пустыне под Ираком,
то у сербов на холмах…
Мериканцам-забиякам
этот нравится размах.
Ну а ты поскольку нынче
стал законный гражданин,
за всю кровушку, не иначе,
отвечаешь до седин.
Ты отныне, право слово,
давишь долларом меня.
И тебя вполне сурово
вспоминать бы должен я.
Но ведь были мы друзьями…
ты душою добр и чист…
Выпивали под свечами.
Фотографировались: чииз.
Но Россию Штаты душат.
Значит, там и ты при чем!
Жора, возвращался б лучше.
Посидели б за вином.
Вместе б мучились и снова
поносили эту власть.
Снова от ночного слова
власть другая б родилась.
И глядишь – мы все богаты,
на зиму хватило б дров.
И вдали рыдали б Штаты,
без теорий и стихов!

Красота! Благодать! Лес пылает средь зноя.
Не свое, а чужое. Всем на все наплевать!
Лес горит, как хорал! – так сказал композитор
Смотрит, как инквизитор, харю к небу задрал…
Лес ревет до небес, будто буря на солнце.
Физик с линзой несется, проявил интерес…
Лес растет, как заря… туча – вроде Пегаса…
Сигарета погасла у поэта не зря…

И лишь ты, никакой не служитель искусства,
из щемящего чувства побежал за водой.
И лишь ты, в сапогах, от лопаты и плуга,
бор спасаешь, как друга, как дите от собак.
И лишь ты, человек, простодушный читатель,
на концертах вздыхатель, нас прощаешь, калек.
Мол, пишите свое, ну а мы почитаем,
посидим, помечтаем, позабыв про нытье.
Вы нам сладкие сны про далекие страны,
голубые туманы, звон гитарной струны…
Красоте – исполать! Ну а мы вам посеем,
и пожнем, и – развеем!..

Всем на всё наплевать.

Иступился в долгой битве меч.
Муравейником – кольчуга с плеч!
Через поле, по седой стерне,
едет воин на чужом коне.
Едет воин, призакрыв глаза.
Лоб хранит железная лоза.

Что теперь? Пахать? Но нет сохи.
Что теперь7 Писать? Зачем стихи?
Что теперь? Любить? Была ль верна
с косами медовыми жена?..
Едет воин, стремена бренчат,
Барсучиха прячет барсучат.

Коршун, сделав круг, уходит прочь.
Гаснет день, и наступает ночь.
Спать ложится воин. И во сне –
снова он – на боевом коне!..
И трещат тяжелые щиты.
И в бою все ясно: он иль ты…

А над спящим воином подряд
звезды подорожные горят.
Мышь летучая свистит в тиши
Ведьма, глаз свой красный не чеши!
Спи, не ухай, филин, под сосной.
Серый волк, давай-ка стороной.

Ждет дружка красавица-жена,
к окнам все бросается она.
Ждет и мать. О ней, полуслепой,
вспомнил он, вступая в смертный бой.
Ждет отец. Припомнился и он,
как сравнялись силы двух сторон…

Ждет неясность – что там, впереди?
Воин, спи! Опасность, уходи!
Но опасность – вовсе не война,
а вот этот отдых, тишина…
Бабочка ползет по рукаву.
Конь поодаль дергает траву…

Пишу на родину письмо,
но все друзья мои далёко:
один в Москве… О, власть – ярмо!
Другой лежит в земле глубоко.
А третий – в чуждой стороне
живёт, в надменной, сладкозвучной…
И кто же отвечает мне?
Товарищ детства самый скучный.
Он душу тихо уберёг,
он по морям чужим не плавал.
Пускал скитальцев на порог,
но не завидовал, не плакал.
И кто нам скажет – что верней,
что лучше? По земле метанья,
иль жизнь у родовых корней,
где свой лучок, грибы в сметане?
Покуда молод был, во всю
я посмеялся над мещанством.
Но я чего достиг, ворчу,
своим слепым непостоянством?
Вот он прислал скупой привет,
и я мучительно по дому
хожу, пишу в слезах ответ,
как другу самому родному…

Пока еще на теплом склоне
не стала верба золотей,
но снег тяжелый на ладони
сверкает горсткою гвоздей.
Ты смотришь жадными глазами,
как из больницы иль тюрьмы, –
роятся птицы над лесами
на тучах розовых темны.
Грядет игра воды и света,
таинственный и страстный бой
на зыбких этажах планеты
всей жизни – женской и мужской…
Так в детстве – возле зерносклада
солдат и девка пьют вино,
а дальше страшно, и не надо б
смотреть, но смотришь все равно…
Слеплю я снежный ком лиловый
и в столб метну – не попаду,
и в светлой полночи бедовой,
в медовой ночи пропаду…

Река ушла за холм песчаный.
Берез как не было вокруг.
И около стеклянной чайной
гуляет одноухий друг.
Село мое совсем исчезло –
овраги съели, божья власть.
Хоть горе, говорят, полезно,
душа слезами облилась.

Где те начальники, вампиры,
этапов мрачных командиры,
мордастое политбюро?..
Нет виноватых. Мы тупея
легли под пепел, как Помпея…
теперь ты точишь зря перо.
России выпало зеро.

Зело обло… и ненавистен
нас окруживший волчий мир.
Но мы не там ли светлых истин
искали, затевая пир?
Наверно, мы наивны слишком.
Чужой совет всегда лукав.
Так выпей, звякнув мелочишком,
и жуй свой старенький рукав…

Казалось, хоть сколько я жить еще буду,
но спутников этих вовек не забуду.
Мы ехали ночью и днем по России,
мы пили, стаканы подняв ледяные.
То в жарком купе, то в пустом самолете,
а то на арбе, в белом птичьем помете…
Мы пели, смеялись, мы шумно братались,
мы в реках бурлящих с конями купались.
А после, прощаясь, клялись, что навеки
друг другу родные теперь человеки,
что будем писать и встречаться почаще…
Но годы идут, забывается счастье,
стираются лица, и в адресной книжке
что скажут нам цифры и глупые клички?..
Но все же мне кажется – в час испытаний,
в минуту тревожную, в полночь исканий
мы вспомним друг друга – и вспыхнет зарница,
осветит народ – все знакомые лица…

Посмотришь средь нашей голодной страны,
поддавшись тоске, как недугу:
на улице старые люди смешны,
что руки целуют друг другу.
За что благодарность? За сладкую снедь?
За доброе слово? И все же
никак поцелуями рук не согреть,
лишь соль – будто пламя – на коже!
А впрочем, какое мне дело до них?
Такие восторги лишь снятся.
Поскольку я правильный был ученик,
всего научился стесняться…
Но тоже мучительно крикнуть мечтал
при людях – на рынке ль, у бани –
что ты мое солнце, алмаз, идеал! –
и в руки уткнуться губами!

Хворь отошла, и мальчик встал, несмелый…
Тепло и тихо. За ночь намело.
За каждым холмиком сияет белый
снежок, как бабушкино помело.
Или как будто светит свет из дзота…
Достав лыжонки, мазью их натер,
занозу вынул – трудная работа…
Но тут пришел чинить плиту монтер.
Потом вбежала толстая соседка –
к ней залетел в квартиру воробей.
Погнали, а в другом окошке сетка,
и вот он, маленький… «Воды попей».
Потом пришел с тетрадкою товарищ,
про девочек рассказ он сочинил.
Смеялись до упаду и братались,
клялись быть холостыми до могил…
А тут метель под вечер засвистела,
и лыжи на балкон пришлось убрать.
Потом упала, кажется, антенна –
Кремль на экране сломлен, как кровать.
Потом читал опять про Робинзона
до следа человеческой ноги…
и вместе с Робинзоном потрясенно
не спал, а в окнах – буря и ни зги.
А утром встал – все замело на свете!
Нет елок никаких и гаражей.
И тихо так, что слышно – плачут дети,
которые поменьше и глупей…

1.

Ничего не говори.
Эти люди победили.
Прежде были тоже в силе,
но стеснял их свет зари.
Даже просто фонари
их пугали и томили…
Только в темном тесном мире
сладко жили, как цари.
Там свои у них законы.
Вензеля свои, погоны.
Даже музыка своя.
А теперь по всей России
страшно грянут духовые,
медный дух небытия…

2.

Нет, и с ними можно жить,
как под камнем червячечку.
Либо превратившись в точку,
им дневной звездой служить.
Можно жить и в их орде,
как сверчку за печкой жаркой,
утоляясь песней жалкой…
Но свобода, воля где?
Иль такие мы с тобой –
нам любой порядок скучен,
мы привыкли, что надкушен
пряник купленный любой…
Нам бы песню да простор…
и гори все синим дымом…
Нас давно прозвали быдлом.
И на этом кончим спор.

3.

Ну а как же за холмом,
за хрустальными морями,
за цветочными холмами
наши братья прямиком,
подхватив язык чужой,
стали цветом той державы,
частью той, не нашей славы,
и великой силы той?
Те же бледные блины
ели с чаем, очи долу.
В те же прыгали штаны,
собираясь утром в школу.
Значит, сами мы себя
не ценили, не умеем?
Вот имеем, что имеем,
облик нищий возлюбя.
Это церковь виновата?
Поп-то в злате ходит сам.
А кремлевские палаты,
где гуляет сам с усам?..
Это гибелью чревато.
Пламенем по небесам.