Не в борьбе с краснозубыми львами
гибнут люди, а часто в борьбе
с одиночеством или мышами,
свистом ветра в полночной трубе.
Не пожары, вселенские грозы
нас размечут с тобой по стране,
а обычные женские слезы,
сор в квартире, паук на струне…
И не в черном сопящем вулкане
задохнемся, сжимая блокнот,
а на долгом ином заседанье,
иль увидев в окно самолет…
В небе синем, ласкающе-синем
голубые растут облака.
Мы погибнем, погибнем, погибнем
от какого-нибудь пустяка!
Поскользнувшись на корке арбузной…
Угодив под крутящийся мяч…
Молодой… Золотой… Безоружный…
На крыльце уплетая калач…
Так спускайтесь в вулканы Камчатки!
Так спасайте в пожары людей!
Так вступайте с чудовищем в схватки!
Чтобы не было для мелочей
даже часа, минуты, секунды!..
Не одышки боюсь, не удушья
Не одышки боюсь, не удушья,
а ужасно боюсь малодушья,
жарких слез… как цыплёнка цеплянья –
за любимых, за неба сиянье…
Царь приди иль врачей три еврея,
застолбить не получится время.
Так пускай же, как белая рыбка,
на зубах засияет улыбка!
Мы не первые, мы не в последях…
Кто-то скажет: легко после этих.
Не скажу, что непременной карою
Не скажу, что непременной карою
нам грозит любой житейский путь.
Но сады становятся Сахарою,
если храбро реки повернуть.
Не смеха жажду я
Не смеха жажду я – печали,
когда горит вокруг земля.
Над чем так долго хохотали?
И я здесь хохотал, и я…
Коль попадет смешинка в горло,
мы ничего не пощадим.
Но что ж глазам темно и горько?
Опять над родиною дым?
Не в дыме дело. Слезы это…
рождает их великий смех,
когда смеешься против света,
когда он – грех.
Не удержался я от горьких слез
Не удержался я от горьких слез,
поцеловал конверт и – бросил в ящик…
Ответа нет и нет. Стоял мороз.
Наверно, мой конверт подвис, примерз?
Что ж, подождем весенних дней щадящих…
Нет, я еще скажу
Нет, я еще скажу, нет, я еще поведаю,
как нам далось легко, светло, как сон во ржи,
то, что на свете называется победою –
а почему? А мы не знали лжи.
Нет, ложь была, была, неслась над нами тучею,
и огненной реки шипела полоса!
Но шли дорогой мы, дорогой самой лучшею –
из глаз в глаза.
Некрасивая женщина
Кто любит, видит в ней совсем иное –
таинственный, как ночь, лиловый взгляд,
и платьишко, как дерево живое,
и уст надменный яд…
Не правда ль, каждый истинную цену
сам знает о себе? И уж она
в огонь высокий не пойдет – на сцену,
но – в истинное пламя, как жена…
Никто не спасет никого
Никто не спасет никого.
И каждый, как волк, обречен.
Ни бабушкино колдовство,
ни верность великая жен
не даст ничего, ничего.
Взрывается яблонный плод
игрушкой бумаг и чернил.
Хватаешься изо всех сил –
но двери все тают, как лед.
Я жизнию не дорожил.
Теперь же глазаст, как дитя,
стою над веселым цветком.
И всем говорю не шутя,
что год как с синицей знаком.
Ее говорю языком.
Меня понимает и пес.
И робкая в поле овца.
И пестрый веселый овес.
И конь впереди колеса
рассказывает чудеса…
Ноябрь
Кажется, в других уже веках –
сверстники мои, лихой народ,
гулкие пробеги на коньках,
тонкий прогибающийся лед.
Главное успеть! По темноте
побыстрее, а не то беда.
Разогнался, махом пролетел!
Оглянулся – там уже вода…
Сколько раз я вспомню этот лед,
вечер тот, безумный наш азарт…
Человек серьезный не поймет.
Мама громко плакала: назад!..
Девы молча стыли у реки,
но блестел восторженно их взгляд.
И с судьбой играли дураки.
Нас красиво освещал закат.
Новый год
Хотелось жизнью легкою
пожить, да сборы долги…
Магнитофонной пленкою
обмотаны все ёлки…
Тропа была не узенькой,
но замерло кочевье.
Умолкнувшею музыкой
опутаны деревья…
Ночное шоссе
Едем, едем мы издалека.
По ночам поля необозримы.
Впереди два красных огонька.
Обойдем. Теперь совсем одни мы…
Выплывают к нам из темноты
зеркалом светящиеся знаки.
Лишь проедем – и они пусты
и мертвы, как те холмы во мраке.
Свет наш краткий движется средь тьмы.
Заблестит зигзаг. Иль плоскость круга.
Словно жизнь лишь там, где живы мы,
мы, не разглядевшие друг друга…
Но ведь было же светлое что-то
Но ведь было же светлое что-то,
не сплошные и ересь, и блажь!
На лугах восхищала работа,
где закат – словом не передашь.
И ведь было же что-то святое,
не поганцев единственный смех!
И ведь было же что-то другое,
что совсем не похоже на грех.
И соседка в сиреневом платье,
в туфлях простеньких без каблука
отстранялась во тьме от объятья
и смотрела – горят облака…
Ну, что слова
Ну, что слова? Зачем слова?
Что эта дымка золотая?
Послушай, как скрипит трава,
сквозь старый корень прорастая.
И как живая синева
среди камней и рыбок вьется.
А что слова? К чему слова?
Теперь любая чушь поется.
Ей передай с собой в полет
не строк размашистых тетради,
а немоту в тяжелом взгляде –
она поймет, она поймет…
А если не поймет – дари
ей золотые безделушки,
и в эти розовые ушки
все говори и говори…
О, сколько по углам России
О, сколько по углам России
клянущих скучное житье,
поверивших в чины большие,
в предназначение свое!
Все временно, по мыслям вашим:
и этот дымный городок,
и эти глиняные вазы,
и с пивом кисленьким бачок…
Вы временно дела ведете.
Испытывая тайный зуд,
вы ждете, вы годами ждете,
что вас приметят, вознесут.
Ночами северным сияньем
над вами плещутся мечты:
успех, народное вниманье
и в голубых огнях мосты!
Вы вновь меняете работу,
и вновь – тоскливая она,
вы бьете тонкую реторту,
идете сеять семена.
Опять вполсилы, в полвниманья,
в тоске бессонниц по весне,
все в ожиданье, в ожиданье
чего-то главного извне.
Подходит осень, оголяет
кленок, что у окна стоит…
А где-то гении гуляют
в волшебном зареве столиц!
О чем вы в красном небе, иволги, поете
О чем вы в красном небе, иволги, поете,
сверкая золотом подкрылий на березах,
ловя лучи заката в быстром перелете?
О ночи дума? О вороньих ли угрозах?
О чем вы, люди, тихим вечером запели –
когда не свадьба и не праздник календарный –
кто за столом пустым, а кто уже в постели,
а кто в окне ловя небесный свет янтарный?
О чем все эти трели, сладостные звуки?
За что тревожится душа всего живого?
Ребенок перышко отца хватает в руки
и пишет, сам еще не зная, что за слово…
Но ведь кому-то благодарно сердце птичье!
Кому и люди бы отдать любовь желали!
Пред мраком ночи – между нами нет различья.
Мы, понимая все друг друга, смотрим в дали…
Но утром встанем живы – будет мир? Едва ли…
О чем еще
О чем еще
писать стихами,
когда –
ты присмотрись
всерьез –
столбцы стихов
похожи сами
на светлые
стволы
берез?..
Оборванные строки
Лист пятипалый, очень скоро,
как странный танец Петипа,
кленовый лист проскачет в город,
лист пятипа…
И вскрики чаек в день жестокий,
где лист багряней кумача,
запомнятся как Петр Чайковский,
как скрипка Ча…
Объясни мне, дедушка
– Объясни мне, дедушка, как на свете жить?
– Есть простое хлебушко, чисту воду пить.
– Объясни мне, старенький, верить мне в кого?
– А носи ты валенки, больше ничего.
– Объясни мне, родненький, а любить кого ж?
– И не трогай родинки, зеркало положь.
– Дедушка ты седенький, ласковый, родной.
На, пощелкай семечки, я вернусь с зарей…
– Ты бы мне, родимая, подала огня…
– От огня от дивного вся сгораю я…
– И еще мне водочки в чарке поднеси…
– От укуса волчьего боже пронеси…
Одинок, как морская ракушка
Одинок, как морская ракушка
среди гаек стального завода.
Как часы под названьем «кукушка»
средь лесного живого народа.
Как колодец глубокий-глубокий,
позабытый на дне океана.
Как поэт молодой и высокий,
что достал Гулливер из кармана…
Одиночество
Глядя в темные зрачки собаки,
все ж боюсь поверить до конца,
что она все понимает… враки,
думаю я тускло у крыльца.
И погладив лошадь возле речки,
заглянув в огромные глаза,
полагаю я, чтоб было легче:
ничего не смыслит, ни аза.
И синичке я подсыплю проса,
я с улыбкой даже подпою,
но я знаю: проживает просто
птичка жизнь недлинную свою…
Но порой задумаешься в страхе,
как во сне, средь тишины ночной:
вдруг они умны – собаки, птахи,
лошади над лунною рекой?
Да и все восторженные твари –
среди трав живые фонари,
и пустынь безбрежных государи,
и морей бунтующих цари…
И они все мучаются, глядя,
как мы мним, что одиноки мы,
лошадь холя и собаку гладя,
и кормя синичку средь зимы…
Они опять, опять в России
Они опять, опять в России
во тьме летящих крыш и крыл
минуты мира роковые,
о коих Тютчев говорил!
Чего же льешь в испуге слезы?
Не ты ль мечтал еще вчера
про очистительные грозы,
про марши страшные с утра?
Вернулась эра революций…
Так и смотри теперь, родной,
в огонь, где жил дружок твой лучший
(но он был против, он другой)…
Державу рассекли границы.
На станциях гремит грабеж.
И даже вождь людей боится.
И ты по-новому поешь.
Поешь забытые романсы
про соловья и белый сад…
А лунные лучи, как масло,
на черном сухаре лежат.
Коль все опять во имя воли,
счастливой доли большинства,
терпи и не вопи от боли…
Не жди мгновенно волшебства.
Ожидание грозы
Ожидание грозы –
словно красной буквы Рцы…
ну, когда ж проснутся боги?..
Ждут сияния низы –
травы, пыльные дороги.
Ждут хоть молний, хоть беды,
только бы живой воды…
Небо захватив в объятья,
ты отставил все труды,
но не вздумай слать проклятья.
Грянет ливень. Ты в слезах
припадёшь к лиловой тине.
В вековой бесплодной сини
благодарен будь пустыни.
Ты очнёшься на цветах.
Они устали
Я помню их – сидят, обриты.
А я стихи читаю им
про космодромы и орбиты,
про алый земляничный дым.
Я говорю им: торопитесь
с чубами выйти – мой совет,
и в хаты белые бегите,
где, может, мамы уже нет…
в край петушиный, в наши села,
в неоновые города…
Для честной корки хватит соли,
найдется для ухи вода…
Мальчишки смотрят виновато,
здесь места больше нет ворью.
– Да это ж славные ребята! –
я капитану говорю.
А капитан мне: – Что ж, пройдем
по коридору – дверь с замком!
Заходим. Парни впопыхах
встают – и к войлочной обувке.
А что у них там на ногах?
Татуировка. Буква к букве.
И я вчитался, наконец,
и разобрал: ОНИ УСТАЛИ.
Две строчки голубых. Венец
многозначительной печали.
Да, там не якорь, не орел
и не корабль у скал замшелых…
ОНИ УСТАЛИ – я прочел
на их стопах молочно-белых!
Мальчишки, братцы, вот те на…
И отчего ж они устали?!
Вы что – шагали дотемна
в сожженные войною дали?
Вы что – месили грязь дождей,
спасая скот от наводненья?
Медведя на спине своей
несли с охоты в воскресенье?
Но фразы эти говоря,
я думал, что я прав едва ли,
что, может быть, читаю зря
здесь вдохновенные морали.
Ведь все-таки жила вина
в глазах блеснувших капитана,
во мне самом… Жила она,
хоть и была она туманна.
Мальчишек рыжая братва
нам все ж внимала понемногу,
носы упрятав в рукава,
ногою закрывая ногу…
Оно так быстро исчезает
Оно так быстро исчезает –
не птица и не самолет,
а то, что мнится и витает,
восторгом тайным душу жжет.
Когда б запомнить было можно
всю бурю мыслей, жарких чувств,
рукою записать надежно…
но я никак не научусь.
Стою ослом среди стихии…
Но разве я один угрюм?
Да ведь и люди все другие
полны, как морем, чувств и дум.
И хоть вина мы наливаем,
и пьем его, не пряча глаз,
но никогда мы не узнаем
всего, что есть и было в нас.
Оратор. Воспоминание
Жарко!
Суслик – ванькой-встанькой
у дороги на виду.
Я иду с комсоргом Танькой,
речи дерзкие веду.
Мол, стишки-стихотворенья
о героях, о хлебах –
как со звездочкой печенье
у халтурщиков в зубах.
Что нужны иные фразы,
силой полные слова,
чтоб врезались, точно фрезы,
в круглую болванку лба!
Не бояться правды, солнца,
чтоб в райкоме на сей год
розовее поросенка
на столы не лег отчет…
С губ утерши пот соленый,
часики подняв к глазам,
Танька говорит серьезно:
– Так же выступишь и там!
Хорошо. Я в город еду.
Я к трибуне выхожу…
Только вот в минуту эту
смелых слов не нахожу.
Ледяной стакан хватаю…
мысли даже не связал…
на портреты я взираю
и смотрю в притихший зал…
И – помимо моей воли –
вдруг слова мои – умру!.. –
что-то там о шумном поле…
и о флаге на ветру…
Мол, у нас любой – Стаханов…
Смерть буржуям в их «раю»!
Я уже почти стихами
за трибуною пою!
И в президиуме важном
мне кивают: молодец!
Языком пустым, бумажным
шпарю я. Уже конец.
Что-то мямлю о героях,
о рассветах, о коровах,
что дела наши бессмертны…
перевыполним ужо..
И трещат аплодисменты.
Неужели хорошо?!
Нет, конечно. Стыдно… правильно…
Понимают все, что нет…
Так кончается собрание.
И народ идет в буфет.
Молча пью в сторонке пиво,
сигарет глотаю дым.
Улыбаюсь людям криво…
Что скажу я там, своим?!