Мы с тобою, мы с тобою
десять лет живем мечтою –
будут белые сады.
Ничего, что зной покуда,–
будут вишни, будет чудо
возле розовой воды.
Мы с тобою, мы с тобою
двадцать лет живем мечтою –
деревянный встанет дом.
Ничего, что пыль покуда –
будут дети, будет чудо,
три скворечни над крыльцом.
Мы с тобою, мы с тобою
тридцать лет живем мечтою –
будет хлеб и молоко.
Ничего, что дым покуда –
будут внуки, будет чудо,
звезды в небе высоко.
Мы с тобою, мы с тобою
сорок лет живем мечтою,
друг от друга пряча боль…
Ничего, что дождь покуда,
будет вера, будет чудо,
будет правда, хлеб и соль.
Мы — мечтатели
Мы – мечтатели. Это скажу не в укор.
Только, может быть, тихо склонившись в печали…
Рассыпа’лся наш дом, разлетался наш двор,
ну а мы всё мечтали, мечтали, мечтали…
Там вон встанут сады, здесь раскинется мост…
электричество с музыкой грянут средь полдня!..
Окна выпали прочь… потерялся погост…
И бредешь ты с улыбкой, ни беса не помня!
Кто такой? И откуда? Мечтал-то о чем?
Только знаешь – в ту сторону вроде смотрели…
И сидит население всё под плетнем
и задумчиво, сладостно дует в свирели…
Мы ничего не знали
Мы ничего не знали! Вот слова,
которые шепнули мы в начале,
увидев средь берез в оскале рва
расстрелянных… Мы ничего не знали!
Мы ничего не ведали о том,
что не туда вожди с наганом звали.
И что страдая, хуже всех живем,
чем дальше – хуже… ничего не знали!
Но самых смелых книги, дневники
дошли до нас – мы катимся в обвале…
читайте от строки и до строки!
Мы ничего, мы ничего не знали!
И вот уже на чтенье нету сил,
да и работа ждет… но, сердце жаля,
стоят шкафы и крови, и чернил.
Для внуков пусть! Мы ничего не знали!
Я подсчитал – чтоб это перечесть
лет двести нужно.. про кишенье швали…
про Сталина, про совесть, ум и честь…
Мы ничего, мы ничего не знали!
И не узнаем никогда теперь,
борясь за хлеб и соль средь лжи и стали.
Лишь иногда в туман откроешь дверь –
кто постучал?.. Мы ничего не знали.
Мы дети серых
Мы дети серых. Наши клички – Серый,
Малыш и Трус. И многих, верно, злят
наш говор, наши души, как консервы,
и воровской неуловимый взгляд.
Конечно, тоже в пионерах были,
частушки пели про усы в Кремле.
Потом под сапогами взрослых выли,
катаясь как собаки по земле.
И всё равно, когда нам разрешила
власть заграницу позже увидать,
слова явились мягче, чем резина,
про злобную Отчизну, вашу мать.
Мы — невеликие умы
Мы – невеликие умы.
Начнем задумчивые речи –
и тут же усмехнемся мы:
– Спроси о чем-нибудь полегче!..
Но почему же, почему
сгорают души, меркнут рощи,
уходит женщина во тьму?..
Спроси о чем-нибудь попроще.
И только с желтым ранцем сын,
от вдохновения бледнея,
подаст задачник: – Ты спроси-
спроси чего-нибудь труднее!
На заре в окно сквозило
На заре в окно сквозило,
вышел к вишням недозрелым…
Здравствуй, красное светило!
Через час ты станешь белым.
А чтоб цвет страны сменился,
век понадобился страшный.
Кто-то пил, а кто молился,
кто-то бился в рукопашной…
Ах, о чем ты, мать честная,
в этот час твердишь прекрасный,
вишенки перебирая –
шарик белый, шарик красный…
На закате, средь серых клубов
На закате, средь серых клубов,
синих ядер и красного пыла,
над землей, над страной городов
это облако белое плыло.
На углу продавался задешево язь,
в телевизорах двигался лик президента…
но смотрели все люди, как в небе светясь
плыл облако белое это.
На дороге снег подтаял
На дороге снег подтаял, стал прозрачным…
или кучей тут растоптаны очки?
Мы идем в сады, от ветра лиц не прячем –
ярко, словно вновь весенние деньки.
Только там, за горизонтом, непогода
все же зреет – ведь не врут календари…
Но в малиннике пока что запах меда,
и трава взошла зеленая, смотри.
Пес лежит в ногах весь день, зевает, сонный,
Ну конечно же хозяину подстать…
А закат уже багряный, раскаленный…
Будет ветер словно старость нарастать.
На ветровом стекле дождинки
На ветровом стекле дождинки в цвет стекла,
как будто слабой тушью обрисованы прилежно.
Они шевелятся. И вот – одна стекла.
Другую повела. И увела небрежно.
Да, увела. И вот еще две-три слились,
лениво тронулись, организуясь просто.
Все так медлительно!
Лишь только ветра свист
мне говорит, что скорость девяносто.
На машине
Ветер, сучья ломая, несется по голым лесам.
И макушки берез оттянуло – как связкой канатов.
Ветер с юга на север. А снег – словно мед по усам –
выпал раз и взлетел – и суглинок серебряно-матов!
Мы толкаем плечом этот ветер как сумрачный воз!
Мы, спиною толкая, бредем… Так и время проходит…
Только что там, пыля, за боярышником пронеслось?
Это чудо железное – быстро машина подходит.
Ты – в кабину, я в кузов… Смотрю на дорогу, назад,–
из-под наших колес выбегает, уносится, вьется…
Выскользают холмы. Старый мост. Черный пруд. Белый сад.
Подо мной ничего уж, наверное, не остается!
Словно из сундука – эти реки, луга, города,
где любил я тебя, целовал и метался в разлуке…
Ветер в детстве был сильный. И медленно плыли года.
А потом нас машина взяла – я тяну назад руки!
Ты постой, погоди, красный лист на замшелом пеньке!
Ты постой, не беги, свет в окошке, и хлеб с горсткой соли…
С громом из-под меня – мост железный на темной реке.
С плачем из-под колен – бесконечное белое поле.
На огороде
Под горячим стеклом из земли
два зелененьких уха взошли.
Ты стекло отняла, отразившись
в том листе, и себе поразившись!
Ты такою себя не видала…
Ах, для радости надо так мало!
Да и пес твой воззрился в стекло –
две богини здесь реют светло…
На уроке физики
Любовь свою, тоску земную
Сожму в зубах…
Знак заземления рисую,
Как женский пах.
На чердаке
Это сом иль облако в реке?
Светит месяц, как ладонь твоя…
Вот и я сижу на чердаке,
воробей с душою соловья.
Скрип уключин в камышах замолк…
Ящерка сверкнула, как кристалл…
Вот и я запел, как старый волк,
что всю жизнь собакой быть мечтал.
Побегу сквозь ночь тропой твоей,
буду пить вино с горчинкой слез.
И в траве усну, как муравей,
все мечтавший стать, как паровоз…
Над бечевкой, над тенью
Над бечевкой, над тенью, над синей рубашкой,
над веселыми козами новой России,
исчезает и вновь появляется бабочка,
развернувшая крылья свои золотые.
А со свету войдя в дом угрюмый и каменный,
я не сразу увижу – засветится еле
эта женщина милая с грудкою пламенной,
что раскинула руки на темной постели…
Над лесом сизым
Над лесом сизым средь планет горит подсудно
звезда, меняющая цвет ежесекундно,
Она то голуба, рыжа, то с зеленцою,
то вдруг прозрачнее плаща девчат весною .
Ее сигналы чужды мне и непонятны –
в озера льются в тишине и на поляны.
Ее сигналы мне близки и так тревожат:
они сегодня у реки коней стреножат.
И где-то электронный мозг, чудак, тихоня,
к разгадке не достроив мост, сгорит сегодня,.
А может, не нужна она? В дали туманной
пусть эта хоть звезда одна пребудет странной!
Над лесом сизым средь планет пусть бродит смутно
звезда, меняющая цвет ежесекундно…
Над речкою осины играют на ветру
Над речкою осины играют на ветру,
как золотые плитки под быстрою водой…
Ах, то ли это птицы мелькнули поутру,
а то ли это рыбки шарахнулись струей…
И только день ноябрьский всю правду обнажит.
Прозрачные миры разделит лишь зима…
Ну а пока щуренок поверх ствола бежит,
и птичка под водою летит, сойдя с ума…
Над степью хакасской взрываются грозы
Над степью хакасской взрываются грозы,
темнеет земля и белеет земля.
Помет лошадиный, как серая роза,
лежит на холме среди пут ковыля.
А красные скалы, а красные склоны,
а желтые горы уходят во тьму.
И где ты ни встанешь – планета наклонна,
и мир весь ответит, коль крикнешь кому!
Отары овец тихо дремлют в низине,
средь синего лотоса и чабреца.
Но движется ливень медведем в малине –
шумя, и сопя, и ломя до конца!
Ты кепку поймал. Ветер сумрачным жаром
пред самым дождем наступает от гор.
И рухнули жерди старинной кошары,
кизяк покатился, сморгнуло костер…
И вздрогнули кони, и морды задрали,
и от наслажденья застыли они.
Вот смутными стали. Вот белыми стали
за бешеным ливнем, у тучи в тени.
А в серой степи, возле каменных чудищ,
ягненок с зеленым числом на боку
и блеет и мечется… Ты не забудешь,
как солнце могильники жгло на скаку.
Как ливень, погаснув, с веселой отвагой
опять накрывал этих скал красноту,
как будто седой папиросной бумагой
прекрасное в книге веков паспарту.
Как на день сто раз изменялась погода,
как шли мы, склонясь,– то на свет, то на тьму;
и легкие жгла нам ознобом свобода,
и все мы кричали. Зачем? И кому?..
Наслаждаюсь одиночеством
Наслаждаюсь одиночеством:
лес, малина да репей.
В небесах шмели проносятся,
рядом едет Енисей.
Я уснул в траве, как маленький…
скачут птицы, учат петь…
и наверно, это маменька
в старой шубе, как медведь…
Наступили огромные дни
Наступили огромные дни,
ночь теперь мимолетнее птицы.
И на утреннем небе огни –
словно желтые буквы страницы.
Рано. Птицы в скворечниках спят,
и росу не осыпали звери.
Но уже потихоньку скрипят
хлеборобов и физиков двери.
Выключайте на улице свет!
Миллионам пора на работу.
И машины, машины след в след –
к институту, колхозу, к заводу…
Опоздал – покажи на часы.
И руками маши – дозовешься,
подберет самосвал и такси,
чего вечером ты не дождешься.
Этот час – он особенный час!
На работу идем, делать дело.
Уважая друг друга. Смеясь.
Окликая всех девушек смело!
Наступает орава олухов
Наступает орава олухов,
бледных, умных.
В комнате душно.
– Ну, зачем тебе столько подсолнухов,
а, Андрюшка?
Сотня красных здесь, триста медных…
(Посоветовать каждый горазд!)
А подсолнухи на мольбертах,
как пощечины хамам, горят!
А подсолнухи-то хорошие.
Точно в ядерном вареве мокли.
А подсолнухи – как колесики
огненного перпетуум-мобиле!
(Лишь искусство вечно на свете ведь…)
И Андрей поправляет штаны:
– Вот спасибо, зашли посоветовать.
Мне советы очень нужны.
Вот еще я хочу подсолнух,
желтый с синим, но чуть золотым…
Я намазал вон там. Пусть подсохнет.
Если выйдет что – поглядим.
Вы, конечно, правы, чего уж там,
что сужаю свои возможности.
Но ведь все мы ходим под солнышком,
но ведь все ходим под совестью!..
– Ты, Андрей, обратись к человеку.
К стройкам. К атому. К нашему веку…
(А подсолнухи гудят опаленно,
точно праздничные стадионы.
И тревожные есть, онемелые,
будто в полдень солнца затмение!)
– Вот и я говорю: сужаю.
Что мне делать с ними, не знаю.
Но один еще можно? Под заревом
облаков… Там подумаю я…
И довольные этим признанием
люди
многозначительно переглядываются.
Налетела гроза
Налетела гроза,
засверкала глазами.
Страшноваты глаза –
это знаем и сами.
Гром гремел, словно
Бог разговаривал гневно.
И родился цветок,
голубой – с ноготок…
ну, совсем пустячок!
Но очистилось небо.
Нам не знать, для чего
тратит силы стихия…
Отдавать существо
в мотовство, в колдовство
может только Россия.
Наш самолет кружился три часа
Наш самолет кружился три часа,
как коршун, накренясь над темным полем.
Про совесть я подумал – нечиста…
Что происходит, я мгновенно понял.
Но летчики, спалив свой керосин,
стальную дуру посадить сумели…
И вот стою в слезах среди равнин.
Так сладко жить безгрешным средь метели!
Нашел в чулане детские стихи
Нашел в чулане детские стихи.
Сел почитать под крылышками ставен…
Тут не любовь кричит, не петухи
поют, а Ленин действует и Сталин.
А коль заря – то красная заря,
и коль цветы, то навсегда багряны,
поскольку тут же рифма «Октября»…
А меж стихами – эти великаны.
Я сам рисую профили вождей:
усы, усы с бородкой, два прищура…
И стыдно мне, хотя в стране моей
и не таких ломала диктатура.
Я не был в ссылке, я не грыз металл
решетки ржавой в темноте подвальной,
я просто обводил и штриховал,
и что всего ужасней – машинально!
Я и сейчас могу, закрыв глаза,
черкнуть их профили одним движеньем.
Да что там я, коль в небесах гроза
выводит те же лица: Сталин, Ленин?!.
О Боже, властною рукой сотри
черты убийц, верни простое зренье,
чтоб я увидел бледный цвет зари
и скромных трав зеленое цветенье!..
Молчал я долго
Молчал я долго. Можно – слово мне?
Сегодня я увидел – на поляне
лежало пулькой странное созданье,
как радио жужжало в тишине.
И вдруг – скорлупка разошлась, хрустя!
И голенькое, меньше спички тело
оттуда высунулось, заблестело
изогнутыми крыльями… Хотя
они не сразу, синие, взросли –
прошло секунды две, иль пять, иль восемь.
Вот усики веселые пошли
понюхать: что на свете? Лето? Осень?
Вот золотистая качнулась мгла,
и панцирь опустел, на землю съехав…
Вот новость, что, мне кажется, была
важнее всех событий и успехов.
Мне кажется, что жизнь зверей и трав
второй Гомер со временем прославит.
Вы мне простите, если я не прав,
Меня мои товарищи поправят…
Не будем про политику при встрече
Не будем про политику при встрече!
А станем слушать музыку ночную!
Мы зажигаем, как в театре, свечи.
Мы разливаем водку голубую.
И музыка гремит – зовет Бетховен
в борьбе объединяться все народы.
А что же наш народ? Угрюм, бескровен?
И снова речи про зарю свободы…
Не будем про политику при встрече!
Начнем стихи читать за крепким чаем.
Мы зажигаем, как бывало, свечи.
Гостей печальных весело встречаем.
И страстно шепчем пушкинское слово…
Но столько силы в гениальном слове:
«Товарищ, верь, взойдет она!..» – что снова
мы говорим о бедном Горбачеве.
Не будем же при следующей встрече!
Давайте о любви за черным кофе.
Мы зажигаем, как в театре, свечи.
Ты, как Христос с Марией, на Голгофе.
И слышен ропот: «Как любить мне труса?
Ведь хочется – борца, что мир разбудит?
И скажет правду?..» Как же это грустно.
Наверно, мы больны. Но что-то ж будет?!