Корявые и злобные слова –
пора их сжечь.
Пусть будет как земля и как трава
простая речь.
Любой ребенок верно говорит:
Звезда. Вода.
А если плачет маленький навзрыд –
в душе беда.
А мы, и плача, старенькие, лжем.
Под смех: ура.
Был век такой – гигантский перелом,
забыть пора.
Но что ж любой так медленно бредет,
как шмель в росе?
Нелеп как кукла. Кто же кукловод?
Друг другу – все…
Кончается безумное столетье
Кончается безумное столетье.
Горят смола позора и елей.
Что остается? Тучи на рассвете,
и то ли броневик, то ль мавзолей.
Но что кричать о Родине своей
измученной? Сгорели наши клети.
Пора садить деревья на планете,
где Русь была – любой свечи белей.
Горят знамен переходящих тонны.
Валяются графины, мегафоны.
И кажется, за мглистою верстой
стоят, взмахнувши бледными руками,
и смотрят, смотрят мокрыми глазами
на нас Радищев, Пушкин и Толстой…
Лес розовый
Куда же мы летели
на полке без постели,
в прокуренном вагоне
под говорок гармони?..
Вперед, ладонь отбросив
в окошко, осиянно
ловя в полете воздух
тяжелый, как сметана!
Куда же мы скакали
на бешеном металле,
на кузовах в соломе,
на сломанном пароме?..
Нас ждало счастье всюду –
палаткой и бараком.
Был котелок посудой
и Маяковский – братом!
А встречный лес был розов –
он цвел, не знал морозов!
Цвели сады с лугами,
и небо с облаками…
И сами мы – в ромашках,
веснушках и кудряшках,
кружили, словно вьюга,
вопя стихи друг друга!
Куда же мы летели
на крыльях сквозь метели,
в теплушках на соломе,
на сломанном пароме?..
Мы – граждане планеты,
геологи, поэты,
на целине трудяги,
в чужом раю варяги!
Нас не ждала прописка…
домашняя редиска…
а ждали гром и дым
над краем неродным!
Повернутые реки…
то ль пули, то ль орехи…
В упрямстве юных дней –
цветенье без корней!..
Красноярский сонет
От города тянуло смрадом,
тем ядом химии, теплом,
когда нет места ни дриадам,
ни феям в свете голубом.
Когда к тебе приносят на дом
повестку, в дверь стуча багром:
жить рядом людям, птицам, гадам
от силы год еще… потом
останутся одни заводы
на огненном ветру свободы,
как шарфы распустив дымы…
А мы опять уйдем в пещеру
лепить безрукую Венеру –
насиловать привыкли мы.
Лицей
Дают звонок прощальный. Ученицы
красавицами стали – отвернись…
Ученики уходят, хмурят лица
лишь для тебя… их ждет иная жизнь.
Да, Пушкина и Лермонтова помнят.
И про дуэли писаны эссе.
А ждет их жизнь, веселая, как подвиг!
Но почему ж столь беззащитны все –
и столь прекрасны? Иль глаза, учитель,
преображают тех, кого растил?
– Я вас люблю… но, милые, учтите:
порой страшнее шпаги – след чернил…
Страшнее пули – письмецо во мраке…
Страшнее яда – ревностная месть…
Ведь ничего не изменилось, враки, –
кто нежен – гибнет. Было так и есть.
Любимая, в мой век аэродромов
Любимая, в мой век аэродромов,
церквей, лабораторий, ипподромов,
средь рева оглушающего, свиста,
когда пыльца над лугом не плывет,
а только сапожок лихого твиста
ромашку растирает, как плевок…
Любимая, в мой грустный век радаров,
когда в лесах отравлены грибы,
любимая, в мой желтый век пожаров,
встающих жеребцами на дыбы…
В еще не названное время суток,
когда дремотно кружит полусумрак,
дай посижу я у тебя в гостях…
Транзистор выключи. Огня не надо.
Лицо твое светлеет где-то рядом.
Мы посидим. Мы молча. Просто так.
Привидятся мне странные картины
в мой век модерна, шифров, шелухи:
тропинки детства, алые долины,
зеленые, как листья, петухи…
В еще неназванное время суток,
когда дремотно кружит полусумрак,
дай полчаса, дай погрущу немножко
у твоего лица, как у окошка…
Любовь порой игрушкой притворится
Любовь порой игрушкой притворится…
но если ту игрушку расколоть,
она становится огромной птицей –
и разорвет когтями вашу плоть!
Так пусть живет в обличии игривом –
глазастой куклой, змейкой по губам…
Чуть поглупев, вы будете счастливым,
а ум…. зачем он в жизни нужен вам?
Май
Вздохнула роща, зашумела –
зеленый свет в нее вошел…
Раздвинул день свои пределы,
как в праздник раздвигают стол!
Малиновая рубаха
Ложь на моих губах! Малиновых не сто
я износил рубах – всего одну. И то –
не хвастался я ею, и вовсе не носил,
а лишь надеть, примерить однажды попросил.
В чулане, где задачников не нынешних гора,
и примус с талией осы и два пустых ведра,
из ящика, где бабочки и ржавое ружье,
достала мать рубаху. Ту самую. Ее.
Такую вот по праздникам носили мужики
и круглый год цыгане – стальные каблуки.
Вместо спецодежды она у них была…
Малиновая вылезла – как пламя из угла!
И я ее примерил. И захватило дух…
Я словно загорелся весь. А мир вокруг потух.
И вышло – слов особенных ждут люди от меня…
И огляделся я. И устыдился я.
Остановились бабки и овцы у ворот,
слетелись все вороны на мамин огород.
Коль так уж нарядился – так, значит, есть резон?
А что скажу я: хвастаюсь? Я что скажу: влюблен?
… Но вновь ее напялил я. Теперь я – бунтовщик,
товарищ Емельяна, елабужский мужик.
Горит она, родимая, как ветер мятежа,
как сотня красных петухов иль лезвие ножа!
По поясу веревочка – сушеная змея…
Но тут я испугался, и огляделся я.
Стоит и с любопытством толпа глядит сюда.
А что скажу я людям? Мол, шутка? Ерунда?
Лишь в праздники народные иль в лютую беду
надену я малиновую, с соседями пойду.
(Иль слово вдруг великое росиночкой со лба…)
А просто так носить – нет, не моя судьба!
Я просто так не буду, не натяну зазря.
Шатры кочуют в мире. Качаются моря.
Сжимает рожь дорогу. Спит автоматов сталь…
А ну, кому померить? Нисколечко не жаль.
Мальчик смотрит целый день в трубу
Мальчик смотрит целый день в трубу,
а труба – из свернутой тетради.
Что он там узрел? Свою судьбу?
Милой девочки златые пряди?
Или мнится красный Марс ему?
Но без линзы, да еще и с двойкой
разве можно видеть? Почему
стал он тихим, тот парнишка бойкий?…
Тянется задумчиво теперь
за поля, за плес стального цвета…
или вот хотя б туда, за дверь,
в щелочку курящегося света.
Впрочем, сам еще не объяснит,
для чего же это смотрит ради
то себе под ноги, то в зенит
в трубочку из свернутой тетради…
Мать моя плачет, хоть фильмы
Мать моя плачет, хоть фильмы – пусты,
нету в них правды, крикливы герои,
в новых шинелях с одною дырою,
в новых фуражках ползут сквозь кусты.
Но все равно задыхается мать,
только увидит дымы и пожары…
Вы, режиссеры! Вы очень бездарны!
Как научились вы пламя снимать!
Это виденье проймет хоть кого!
Льете на рожь керосина-бензина.
Пороха больше. Для дыма – резины.
А что сюжет глуповат – ничего.
Шуток побольше! Три фильма опять
выдали нынче – все в пламени алом,
кровь да гитары… Вразлад со всем залом
плачет и не остановится мать.
Мгновение любви и сладостно
Мгновение любви и сладостно, и страшно,
как смерть сама, как зев небытия…
Но ты целуй меня, тоскуя страстно,
и я тебя, и я…
Пусть даже не взойдут на этот раз в пустыне,
где были мы, ни древо, ни цветок,
но я, очнувшись, говорю отныне:
– Нас не было? Нас брал, наверно, Бог –
напомнить вновь, какой же мы ценою
должны платить за нашу наготу,
за что, что прикоснусь к тебе с ночной зарею,
возжаждав повторить в столетьях красоту!..
Мне приснилась юная женщина
Мне приснилась юная женщина, или даже девочка,
я беру ее тонкие руки, кладу на бумагу
и обвожу карандашиком
пальчик за пальчиком –
и теперь два солнца со смешными лучами
в небе горят надо мной…
Мне приснилась старая женщина, или даже старушка,
она складывает руки мои на моей груди
и зажигает свечку…
но два солнца со смешными толстыми лучами
ярче горят в небесах!
Мне это не могло присниться
Мне это не могло присниться,
был теплый вечер в сентябре.
Галдели во дворе, как птицы,
галдели дети во дворе.
И говорили бабок десять,
из окон глядя сверху вниз:
— Чего они там разгалделись?
Чего они там собрались?..
Они кричали. Сумрак долгий
по крышам и по стеклам тек.
И детские смешные толки
никак не мог принять я в толк.
В них не угадывалось смысла.
Звенели всякие слова.
Свистульки лопались от свиста.
Плясала рыжая братва.
Вдруг понял я их разговоры
сквозь золотой вечерний дым –
как бы особенные сборы,
пока мы заняты своим.
В том смутном воздухе вечернем
от нас, отдельно ото всех,
он как бы отплывал с теченьем,
их дальний, множественный смех.
Шли глуше сумрака приливы…
их смутный гомон, как вокзал,
все становился сиротливей,
существовал и ускользал…
Как будто покидали дети
планету нашу навсегда,
и оставались на планете
со стариками города…
Мне обещали рай с цветами на земле
Мне обещали рай с цветами на земле.
Я человек, который верит обещаньям.
Увидев ночью свет не гаснувший в Кремле,
«нет!..» говорил я всем сомненьям и печалям.
Мне обещали и свободу, и жилье,
мне в уши лили столько сладостей на свете,
что укрощал я нетерпение свое
и сам влезал, как патриот, в любые сети.
Но оказалось – обещавшие рассвет
лежат в могиле, стиснув зубы золотые.
А те, кому еще семидесяти нет,
уже рисуют нам видения другие.
Но что же это? Стала Родина нища?
Ушло все золото под землю с прежним кланом?
А где алмазы? Верно, тайная праща
метнула их на запад, пользуясь туманом!
Все стало собственностью партии и тех,
кто вышел из нее по скрытым договорам…
И только я, поднявший в рощице орех,
могу предстать как вор пред хмурым прокурором.
Митька
До высоких слов охочий, тень кидая на плетень:
– Я великий, я рабочий!.. – говоришь ты каждый день.
Ты давно уж разучился править косы молотком,
Смотришь злобно и нечисто. Грузчик, где твой гастроном?..
Ты давно уж не умеешь золотой варить металл.
По карманам ищешь мелочь, говоришь, что жить устал.
Говоришь, что все на свете, в общем, создано тобой.
И за все труды за эти ты, конечно же, герой.
И на праздник, кончив байки, пьян, конечно, и смешон,
в пудре бронзовой, без майки, ты выходишь на балкон…
Моих былых грехов свидетель
Моих былых грехов свидетель,
ко мне явился он домой.
Весь в инее, полураздетый,
стоит, кривясь, передо мной.
В кофтёнке женской, в шапке драной,
на кулаке наколок вязь.
Всё тот же смех его поганый,
всё также шея напряглась.
Ах, мне б его послать с порога,
но я прозрачнее стекла…
Мы с ним сидим и, ради бога,
пьём водку: – Хорошо пошла.
– Но мы, понятно, были дети…
Где взять ума нам в те года?
– Но рассказать про штуки эти…
– Да всё там чушь и ерунда.
– Но всё же рассказать не стоит?
– Не стоит. – Отодвинул стол,
он просит на похмелье «стольник».
Уходит. И опять пришеё.
Глядит свидетель прегрешений
с улыбкой мудрой, как Сократ.
Он просит денег, много денег,
но не богат я, не богат!
Мы снова вспоминаем смехом
проделки юности хмельной…
Он не уходит. Он приехал –
надолго. Может быть, домой.
Мой поезд вот-вот отойдет
Мой поезд вот-вот отойдет.
Вернусь в этот город едва ли.
Повыше смотрю, в небосвод,
чтоб слезы не так обжигали.
Что – улочки наши, мосты?
Я вижу их, как на ладони.
А в небе – просторы пусты,
лишь светятся Рыбы и Кони…
Заря догоняет зарю…
И музыка в самом разгаре…
Все выше, все выше смотрю,
чтоб слезы не так обжигали.
Иль истина в этом и есть –
что мы никогда не вернемся?
Ну, были мы, были мы здесь –
а там и без слез обойдемся…
Молодежи больше с каждым днем
Молодежи больше с каждым днем.
И девиц, и юношей надменных.
Мы с тобой смущенные бредем –
помешали в их пирах священных.
– Кто там? – смотрят сумрачно с горы.
И прошли мы рядом осторожно.
Были мы бедны, но и щедры.
Объяснить им это невозможно.
Нам не нужен с водкою стакан.
Хлеб у нас и дома свой найдется.
Я б хотел услышать: старикан,
как вам в нашем космосе живется?
Я б ответил: знал я долгий труд,
жизнь моя сгорела подчистую.
Но и я старался свой хомут
не ронять, задрав башку седую…
Той России нет в последний раз,
и архивы даже все сгорели –
так считайте: не было и нас…
Вы же с неба, ангелы, слетели.
Мороз, любимая
Мороз, любимая… Меня прости…
Как алюминием, кусты одеты,
оленей нету – одни кусты
рогами вылезли из планеты…
Мороз, любимая… Дай губы мне,
как искривлённое пламя свечки
с дымком у кончиков, в тишине…
Мороз, любимая… Мне будет легче…
Что делать, Танечка? Слова стары
и мысли, верно, и интонации.
Но сизый озноб морозной зари
все тело сдавливает до детонации!
Ах, кто это выдумал жестокий сказ,
что у поэтов любовей коллекция?
На чтениях – тысячи синих глаз –
иллюминаторы в море калечащее!
Много тянущихся – любящей нет…
Боятся любить: «Ведь у вас коллекция…
Ведь сами ж сказали – глаза в синий цвет –
иллюминаторы в море колеблющее!»
А я смешно одинок теперь…
И на ветру, и в чужих квартирах…
Прости, любимая… Ревёт метель,
свищет вокруг, как пятьсот реактивных!
Мороз, любимая… Дай губы мне,
как искривлённое пламя свечки
с дымком у кончиков, в тишине…
Мороз, любимая… Мне будет легче…
Мороз такой, что роща вся седая
Мороз такой, что роща вся седая.
Присел щенок пописать – и примерз,
визжит… Ножом я шерстку отсекаю –
и прочь бежит щенок… Мороз, мороз.
И сладко знать, что где-то близко печка,
и красный свет полкомнаты покрыл.
Скорее до калитки, до крылечка!
В такой мороз я тоже шестикрыл!
В такой мороз и ты меня, как ангел,
встречаешь – дальше вместе полетим…
Читаем Пушкина. Давно не плакал.
Слезой примерзну к крылышкам твоим.
Монах
В темной переписывая келье
летописи сгинувших веков,
что считал ты главным? Не веселье,
не базары праздных городов.
Это всё обыденное дело!
А вот где чума или война,
царская семья осиротела
или разворована казна –
то оставить! Пропуская снова
труд мужичий, свадьбы, песен вязь,
лишь о самом страшном чертишь слово,
лишь о смерти, втиснуться стремясь –
ибо дорог золотой пергамент…
И сегодня в страхе, словно кметь,
фолиант твой трогая руками,
я читаю лишь про кровь и смерть.
Но ведь войны длились не веками,
и чума огнем и облаками
уходила, новый царь вставал…
и пушкарь весной коня ковал…
Да, наелся я измен и яда!
И отныне мнение мое:
верить древним житиям – не надо!
Вся история земли – вранье!
Да и мы к традиции приникли.
В книгах, в телевизорах, в кино,
только то показывать привыкли,
что с кровавым прошлым заодно.
А ведь были сваты и гулянья,
песни хором и колокола…
и берез, и облаков сиянье…
Вечно жизнь хорошая была.
Молюсь неверными словами
Молюсь неверными словами,
не зная истинных молитв.
Но может нам простится с вами,
коль все-таки душа болит.
Вся сила страстного незнанья,
любви, изведавшей излом,
взойдет над домом, как сиянье,
пред тем как вспыхивает дом.
Мольба
Отпусти меня, страшилище ночное,
засоси обратно щупальца свои,
отведи свое дыхание сырое –
от него, смотри, мертвы и воробьи,
зеркала чернеют, кланяются свечи,
двери ржавчиной взялись – не отпереть!
Отпусти, хотя на вид ты – человече,
но внутри тебя дымящаяся смерть…
Ты походкой ходишь мягкою и легкой,
голос ласковей струящихся шелков…
Но топор и нож с суровою веревкой
ждут на улице твоих негромких слов.
Любишь ты с людьми по-братски обниматься,
но не вишенка алеет на губе.
Ночь, безглазая и сумрачная масса,
лезет в окна, чтобы ближе быть к тебе…
Я не верю в черта, в дьявола от века,
но бывает что-то – каждый ведь раним…
Только нет страшней плохого человека,
если долго он казался вам родным…
Музыка
Знала, как повергают в смятенье…
Под сияньем полночных Стожар,
на пластинке – невидимой тенью –
пели скрипки и табор стонал.
Эта музыка плачет, хохочет
среди ночи теперь среди дня,
словно в ухе сидит… словно хочет
возвратить непременно меня…
Помню, в гости попал я случайно.
Ты сама мне никак не мила…
А вот музыка – страшная тайна –
словно вьюга, сквозь душу текла.
И отныне, увидя в проулке
некрасивую шляпку твою,
вспоминаю волшебные звуки
и тебя уже… как бы люблю…