И очнулся я в дыму
вдруг распавшейся державы,
равнодушный ко всему,
кроме выпивки и славы.
И услышал я – слова,
мною сказанные хлестко,
будто нож из рукава
вылетают у подростка.
И увидел я – слова,
гневно брошенные мною,
раскололи, как трава,
камень вечный под тобою…
Родина моя, прости!
Пепел голубем в горсти.
И не красная вода
в наших реках льется грозно.
Я не думал никогда,
что настолько жизнь серьезна.
О, зачем же ты стихам
дерзким верила все леты?
Ладно б Лермонтову – нам!
Мы ж – бездарные поэты…
Итальянская опера
С каким привычным наслажденьем
мы страстным упивались пеньем,
крутили диск не раз, не два,
не понимая, повторяли
записанные там, в Ла Скале,
нам неизвестные слова.
Они нам бедный слух ласкали,
есть в мире лучше что едва ли…
Но вот пришел на этот мед
(– Включайте ваш полночный чайник!)
театра местного начальник –
принес дословный перевод.
О боже мой! Неуж вот это
и произносят три дуэта,
и хор, и тенор золотой?
По сорок раз – пустые строки
про юбки, двери, юбки, койки…
– Нет, я уйду! – Нет, ты постой!
Неужто нежное «a more»
звучит так пошло в разговоре?
А может, лучше бы не знать,
о чем кричат они дословно,
сопрано, толстые как бревна,
и в серебре из жести знать?
А может быть, такая ж участь
у русской оперы?.. Не мучась,
кой-как слова переведя,
поют в стране далекой Глинку –
как шел Сусанин, как по рынку,
зонт вскинув на предмет дождя?
А может, непереводима
суть музыки?.. как запах дыма,
как звон петуший поутру?..
Она без слов живет в народе,
у нас в березовой природе,
у них в оливах на ветру.
Мы подпоем слова чужие…
Они волшебные, святые,
их никогда не перевесть –
их тронул музыкою Верди!
В них слезы о любви и смерти,
они теперь навек, поверьте,
какие есть, такие есть!
Казалось бы, вам хорошо
Казалось бы, вам хорошо –
вы счастливы.
Но странное состояние:
все время как-то не совпадают
ваши вопросы – и ответы друзей.
Ваши печали – и улыбки недругов.
Так бывают иногда смещены
числа и дни недели –
когда мы перепутаем
и купим календарь
еще не пришедшего года…
Каждый раз, далеко уезжая
Каждый раз, далеко уезжая,
вижу – ты замерла за окном.
Если ночью – то свет выключая,
ты прощаешься с милым дружком.
Если днем – зажигаешь нарочно,
чтоб я видел тот нимб над тобой.
Как на свете все горько, непрочно,
и не знаешь поры роковой…
Если будет последним прощанье
в час вечерний, ночной… боже мой,
что я вспомню?.. родное дыханье,
звездный крест над больною страной.
А при солнце случится прощанье –
я, скитаясь в пустом мирозданье,
вспомню лампочки над головой –
ты мне будешь моею святой.
К исходу красного столетья
К исходу красного столетья
планету охватила тень.
Сгорают в самолетах дети.
И в шахтах взрывы каждый день.
По радио, в любой газете –
одна беда черней другой.
Откуда вдруг напасти эти?
Сам сатана пришел с клюкой?
Иль над цифирью, за свечами,
колдуя с жарким сургучом
мы все с ума сошли и сами
виновны в том, что горя ждем?
Остановитесь! И в скрещенье
открытых окон и дверей
снимите скрюченные тени
с души напуганной своей.
Иначе в пьянстве и уродстве,
и в поголовном сумасбродстве,
вином сознанье шевеля,
мы, люди пушкинского племени,
мы, люди моцартова времени,
погибнем прежде, чем земля!
Казань, весна, ХХ век
Мне вспомнился голос свирели
иль посвист таинственных птиц?
Я вижу цветенье сирени,
иль это фонтаны зажглись?
А это – девчонка-старушка?
Такое уж платье у ней –
из темного ситца… Послушь-ка,
что светит с-под ваших бровей?
Я будто бы в петлю ногами
попал и стою в стороне.
Куда вы? Наверное, к маме?
А может быть, лучше ко мне?
Мы вместе уедем на запад,
а может, на дальний восток.
Там кедры такие на запах –
трепещет душа, как листок!
Но девушка, словно бабуля,
сурово глядит на меня.
Ей черное платье в июле
жжет плечи… ах бедность моя!
Муар золотой и свистящий
метнуть бы мне милой к ногам.
Но я еще не настоящий –
я сам еще серенький, сам.
Но я обещаю, что буду
великим и сильным в стране!
Песцов тебе лучших добуду,
на белом приеду коне!
Девчонка идет, словно скачет,
по огненной юной земле.
И строгие очи не значат,
что насмерть отказано мне.
Трамвай озаряется звёздно,
и прям, как линеечка, путь.
Но вовсе еще нам не поздно
весь город вокруг повернуть…
И вовсе не поздно руками
поймать нам друг друга во тьме…
И вечер стучит каблучками.
И только любовь на уме.
Как пламя, обнимает душу ложь
Как пламя, обнимает душу ложь.
Смеются переимчивые особи.
Живя среди людей, порой живешь
как одинокий Робинзон на острове.
Однажды на песке увидев след,
и помня, что он твой, но тем не менее –
стоишь в смешном и страшном потрясении:
о, кто ты друг? Скажи, не людоед?
Как пластинка из пленки рентгена
Как пластинка из пленки рентгена
в шестидесятых, ты помнишь, Димка,
жизнь, крутясь, отводила иглу постепенно
от центра, где одиночества дырка?
Ну, а если сегодня закрутишь обратно,
если пленку юности вспять раскрутишь,
как в воронку, музыка схлынет невнятно,
высунув одиночества кукиш…
Как изменился этот лес
Как изменился этот лес!
Подумалось, что в бор попал я незнакомый.
Наш березняк состарился, исчез,
а те сосёночки, что сладкою истомой
дышали здесь, воздвиглись до небес
средь лунной тишины, в броне латунной, темной!
И если облик твой веселый и простой
я раньше сравнивал с весенней берестой,
то нынче, средь медовых этих,
хотел бы я сказать, что я мечтал бы жить,
тебя любить, с тобою рядом быть,
как наши сосны странствуя в столетьях!
Как говорится, мгла времен
Как говорится, мгла времен…
Увидев, что разломан клен
или подброшена змея,
шипящая под наши окна,
стенала бабушка моя:
– О чтоб рука его отсохла!
Кто это сделал, чтоб ослеп!
Чтоб он оглох, как старый камень!
Чтоб глину ел, не сладкий хлеб!
Не воду пил, а ярый пламень!.. –
Возвышенный язык ее
пугал детей, но те смеялись.
Нарочно пакостить старались –
побьют окно… сорвут белье…
Потом бабуля умерла.
Проходят годы. Ой, алла!..
И вдруг я думаю… а вдруг
хотя б один из хулиганов
сидит сегодня без карманов,
слепой и нищий, всё из рук
роняющий?.. Его, как гром,
догнало бабушкино слово…
рыдает он, трет кулаком
глухое ухо… жизнь сурова…
А если честно, это ж я
змею ловил, ломал деревья…
О где ты, бедная моя?
Где вы, родные суеверья?..
Как радостно, приехав издалёка
Как радостно, приехав издалёка,
минуя деревушки, города,
зеленый лес и озеро с осокой,
где чистая зеленая вода,
как радостно, приехав издалёка,
сквозь тучу соловьев и воробьев
идти по травке и кричать: – Алешка!
Мария! Нюра! Васька Барминов!..
Как радостно, приехав издалёка,
вдохнув гурта овечьего тепло
и обойдя в смородине болота,
увидеть – это малое село,
где ласково меняются все лица,
как только появлюсь я на виду…
И каждый раз душа моя боится,
что своего села я не найду.
Вдруг будет море здесь? Переселенье?
Иль вдруг иначе назовут его?
Или забудут про меня в селенье?
Ну, мало ли случается чего…
Как тот осел, еще недавно гордый
Как тот осел, еще недавно гордый,
а нынче весь до хвостика облез,
с комком травы, подвешенным пред мордой,
шагаем мы сквозь бешеный прогресс.
И если нас в пустыне пожалеют,
устроят с этим лакомством привал,
увидим мы: не травка зеленеет –
художник нашу радость рисовал…
Как у костра под пеплом ворсяным
Как у костра под пеплом ворсяным,
лишь дунет ветер – красный жар таится,
так старый огнь в душе моей томится –
о, только платьем шелестни своим…
Уходит он все глубже – тонет он
в земле, все корешочки проедая,
таинственные камни огибая,
впадая в многолетний темный сон…
Но лишь едва найдешь в ночи меня –
кричит сова, слетают двери с петель,
с улыбкой смутной розовеет пепел –
и строится опять дворец огня!
Как учатся после болезни
Как учатся после болезни
вдоль стенки тихонько ходить,
так нынче в пустом чернолесье
я правду учусь говорить.
Никто нас чужой не услышит…
А если услышит – так что ж,
поди, никуда не напишет,
поскольку там знают и ложь.
И все же, хотя по газетам,
по радио – злой разговор,
но как-то мучительно это –
а вдруг до условленных пор?
И тот, кто последний, увлекшись,
побольше другого болтнет,
тот будет потом, будто лошадь,
дровишки таскать у болот?..
Какая б ни была беда
Какая б ни была беда,
какой бы день ни грянул черный,
приду – ты за столом всегда
с тетрадочкой своей ученой.
Ты что-то чертишь там пером,
колдуешь, вычисляешь что-то,
мне тихо говоришь потом:
– Пройдет тяжелая забота… –
Ты говоришь: – Вот к чаю мед.
Целуй меня – и все пройдет…
И вот уж стены не темны,
хоть мы не баловались зельем.
Я на тебя со стороны
смотрю с веселым изумленьем
и думаю: – О Боже мой,
откуда в ней, несильной, нежной,
такая вера и покой
средь этой пошлости мятежной?!
За тоненькой твоей спиной –
я как за каменной стеной.
Какая может быть работа
Какая может быть работа,
и как потом глаза сомкну,
когда за дверью дышит кто-то
и примеряет нож к замку?
Какая может быть услада
от светлой музыки, когда
стреляют около детсада
и валят столб за провода?
Какие могут быть объятья,
когда вопят про месть и кровь
по радио мои собратья?
Объятья в страхе – не любовь.
Но и они, подонки века,
хватая хлеб чужой и свет,
живут не жизнью человека!
В Большой Истории их нет!
А есть они, как змеи, крысы,
с зубами, с веером ногтей,
пусть даже кучерявы, лысы,
слегка похожи на людей…
Камень
Есть камень драгоценней всех камней –
кошачий глаз? берилл? Опал ли лунный?
Она его рукой коснулась юной,
и он преобразился перед ней…
И на песке остался. Я немедля
находку подобрал, унес с собой.
Я на него смотрю – и я немею.
Что в нем она узрела, ангел мой?
Сказать вам, что за камень, сбоку в проседь?!
Отвечу же с повинной головой –
простая галька! Если в водку бросить –
сияет, словно жемчуг дорогой.
А может, дело вовсе и не в камне…
А в той, что возле моря, божья власть,
прошла по сердцу моему ногами –
подобрала – и все же отреклась…
Какое счастье
Какое счастье – просто жить, как птица в ветках.
Какое счастье – поступить не так, а этак.
Какое счастье – быть таким, каким ты хочешь.
Как хорошо – кострища дым среди урочищ.
Как сладко – имя петь Ее! И через робость,
зайдя сквозь сумерки в жилье, коснуться, тронуть…
Как славно – выйти в лес и рожь, не взяв оружья.
Но это позже ты поймешь. Как станет хуже.
Какое счастье – скука в дождь, лежать колюче…
Но это позже ты поймешь. Как станет лучше.
Какие райские сады
Какие райские сады? Какая Ева?!
Здесь дым и тяжкие труды, нехватка хлеба.
Все больше сумрачных людей. Темней ненастье.
Стоим колонной. Все тускней нам снится счастье…
Упала птица с высоты. И воют звери.
Ты Еве даришь не цветы – замок на двери.
И не война, не пушек сто, скажу трезвея,
а вот сделать может что одна идея!
Идея равенства травы – но под подошвой…
А ведь прекрасны были вы. И я хороший…
И жили б в мире звезд, коней, свой свет наладив.
Но зависть к тем, кто поумней, красив, талантлив…
Кино
…Переплывали речку, как в кино
переплывает раненый Чапаев,
оглядываясь… падали на дно,
всю армию враждебную измаяв…
И каждый взять в ладони угли мог
пылающие – трусить тут негоже!
Или ползли, как будто нету ног,
на летчика Маресьева похожи…
Мы обливались ледяной водой,
как генерал, что в лёд и превратился,
но не поникнул русой головой…
Мы шли домой. Над нами пар клубился.
…А внучек мой уставился в экран,
в руках оружие, сверкают кнопки,
пылают небоскрёбы разных стран,
взлетают, словно божии коровки…
Такая смелость! Если ж на руке
царапинка случайная алеет,
от ужаса он плачет, он в тоске…
– Я не умру? – Ложится и болеет.
Возьму его и брошу в полынью.
И посажу на фермерскую лошадь.
Но нет, я слишком мальчика люблю.
Пусть спит. Потом пойдем гулять на площадь.
Когда снегурочка растает
Когда снегурочка растает,
останется одна вода,
ну щепка вместо губ простая
и всяческая ерунда…
морковь, бумажная корона…
да что мне знание мое?
Я подглядел, как потрясенно
ребенок смотрит на нее.
Она стоит вся в белом свете,
в облатках красных от конфет,
и нет огня на белом свете,
что уничтожит этот свет.
Когда осенний ветер гудит
Когда осенний ветер гудит в лесу прозрачном,
когда лишь ели держат подолами тепло,
мы разожжем в затишье костер и чуть поплачем,
что наше время звонкое ушло, ушло, ушло…
Мы наши письма старые в огонь навеки спрячем,
пускай они, как звезды, взойдут потом светло…
И пусть осенний ветер свистит в лесу прозрачном,
с тобою мы обнимемся – и нам тепло, тепло…
Не отдадим мы души обидам новым, зряшным,
мы верим в добрый гений всех тварей на земле…
И вот осенний ветер умолк в лесу прозрачном,
и первая снежинка – как пули след в стекле…
Когда мы узнали счастье в лицо
Когда мы узнали счастье в лицо,
луга задымились горячечной ягодой,
и даже истории колесо
увязло в тучах на часик радугой!
Но все не вечно, как, скажем, перо,
которым пусть даже шедевры написаны!
Сказала: «Устала. И это старо,
и то. И вечные поиски истины…
И то, как лупили за глаза дураков,
и то, как редко нас ела укоризна.
Телевышка – до облаков,
как для бумаг проволочная корзина!..»
И город мой сжался. И я один.
Права она? И мы все краснобаи?
Ушла, ушла сквозь гудки машин,
иголочками по шару земному ступая.
И никто ведь не слышит, что счастье мое ушло,
и не бьют в набат пожарные батальоны,
и как гуси спят – голову под крыло –
белые правительственные телефоны!..
Когда мне повстречалась ты
Когда мне повстречалась ты,
судьба моя была расколота…
Я за собою сжег мосты,
перед собою сжег мосты –
и все равно мне было холодно!
Когда ты далеко
И снова сон, что я проснулся, – и в длинном поезде ночном
один лежу – и нету рядом любимой… лишь железный гром.
И я бегу через вагоны, и я кричу – но тра-та-та!..
нет ни людей, ни машиниста, ни чемоданов – пустота…
Ах, это ты во тьме мелькнула – внизу бежала по снегам,
кричала, мне вослед махая и падая в лиловый снег?..
Я высунулся из вагона – а поезд мой влетел в тоннель…
и он часами, днями длится, и ни сойти, ни спрыгнуть мне…
И снова будто я проснулся – я в самолете… боже мой,
ведь можно так стать сумасшедшим. Я в самолете, я лечу,
но где же милая, где люди… мой самолет пустой насквозь
гремит сквозь сумрачные тучи, и сами движутся рули…
А кто же там – не ангел светлый на облаке?.. стояла ты!
Я закричал тебе в оконце, но разве можно услыхать?
Я вырвал дверцу – в шуме ветра к тебе желая проскользнуть,
но, на крыле стальном повиснув, лечу меж молний и дождя…
И снова я от сна очнулся – иду дорогою в снегу,
вокруг блестят глазами волки и нету светлого окна.
Но здесь ты шла – след узкой туфли мгновенно снегом замело…
Ты здесь была – на голой ветке сверкает золотой твой шарф…
Но кто-то там? Не ты ль блеснула, как юный месяц, в небесах?
И подо льдом, как свет, прозрачным – с веселым гребнем в волосах?
И за окном у самовара с чужим мужчиной и детьми?
Где ты, счастливая, смеешься… О, черт возьми! О, черт возьми!
И черт уже стоит, осклабясь: – Ты как всегда нетерпелив.
Что высших тайных знаний кладезь? Тебе вина бы и олив.
Вернее, самогонки с хлебом… и бабы теплой на всю ночь…
А я-то, бегая по склепам, все мыслил, как тебе помочь.
Но у тебя не будет счастья – не держишь слово. Как листва
меняется под ветром в чаще – твое лицо, твои слова…
Что за народец воспитали в стране рабочих и крестьян?
Куда смотрел товарищ Сталин? Один обман, один туман.
Здесь Мефистофелю бы горе с его доверчивой душой…
Его бы Фауст объегорил, объехал на козе кривой.
И молодость свою вернул бы, а черта сдал бы в КПЗ.
Ты слышал, как запели трубы, когда я о кривой козе?
Се – истина, и ты напрасно нас затеваешь обмануть…
Отдай свою любовь, и ясно, что твой навек продлится путь.
Отдай ее, и слава грянет, и деньги полетят дождем!
И каждый камень будет пряник на розовом пути твоем!
И снится мне – схватил я черта за шею… но к чему борьба?
В руках моих другое что-то… водопроводная труба!
И вот тебе в конверт страница! Скорей же прилетай ко мне.
Иначе что-нибудь случится – бронхит… переворот в стране…