Живем и не верим, что вправду живем.
Все кажется – сон, и когда мы проснемся,
увидим: толпою в пространстве ночном
летим на далекое красное солнце.
Безмолвно слоны, крокодилы летят,
летят черепахи, дельфины и змеи…
Нам некуда деться! Нельзя нам назад!
Там пусто – лишь только огонь и траншеи.
А солнце – да сменит свой гнев на любовь!
Раскроет объятья, как сад первозданный…
уста утолит нам прохладой туманной…
и общею матерью выступит вновь…
Ждал унижения, что ли
Ждал унижения, что ли,
хоть виноват был сам.
Лязгнуло!
Мимо окон
поплыла ты, как зимняя ветка…
Чтоб хоть видеть тебя еще,
я сквозь вагоны бежал,
но поезда очень коротки,
как жизнь человека.
Закричал, лишь появясь на свете
Закричал, лишь появясь на свете…
Испугался предстоящей смерти?
Но ведь только год назад всего
он был там, где нету ничего!.
Что же? Если даже ты на сутки
родился, как бабочка вон та,
понимаешь мигом, что не шутки
распознать, что сзади – темнота…
Грозная вихрящаяся вечность…
Но ты есть! Твой рот, твой ноготок…
И какая ж, милый мой, беспечность –
глупо жить. Хотя огромен срок.
За перо и за склянку чернил
За перо и за склянку чернил
я, безумец, тебя погубил.
Мне б тебе подарить не стихи,
а коня и четыре дохи.
Подарить не унылый престиж,
а хотя б на неделю Париж.
Мне б тебе за улыбку твою
облака – не с бельем полынью…
Погубил я за краткие сроки…
Иль за эти я прячусь упреки,
чтобы ты возразила, смеясь?
Те упреки жестоки лишь внешне,
но подумать – так слаще черешни,
если выпала смертная связь.
Ты с улыбкой слова принимаешь,
но серьезно в душе понимаешь
бичеванье дружка своего…
Все же лучше, чем ничего.
Запоздалый гром
Сырая мгла к рассвету мир заволокла.
Погасли звезд-сиделок крохотные спицы.
Мигнула молния – а женщина спала,
лишь только вздрогнули ресницы.
Мигнула молния, но женщина спала,
покуда гром далёко был, еще в дороге,
и озарилась с фотоснимками стена…
Там лица, лица, лица – люди, а не боги.
Там лица, лица – муж на дальней той войне,
муж молодой еще, идущий по Берлину,
муж на арбе, муж с юной елкой на спине,
муж, улыбающийся маленькому сыну,
уже старик, и рядом сын с седым вихром,
дочь с полотенцем у костра, старик с ведерком…
Мигнула молния – но был далёко гром,
еще за тем лужком клубничным, за пригорком,
мигнула молния – но женщина спала,
катился гром по длинным улицам села…
Ну, а пока к ее двору он доберется,
проходит жизнь, слепит со снимками стена,
смеются дети, не кончается война,
вода блестящая выходит из колодца,
горит, как гребень золотой, в сенях пила,
и лица, лица со стены и со стола –
их видит женщина закрытыми глазами…
Но вот и гром потряс ее забытый дом,
в печи угрюмо звякнули ухват с горшком –
зола подъятая выходит облаками..
Проснулась женщина – и спичкой провела
по коробку, его царапая ногтями.
В окно втекала громом взметанная мгла…
И что же высветило желтенькое пламя?
Оно, как яблоко, в невидимых стенах
из мрака робко извлекло на миг единый
яйцо старухи с острым носом и в слезах,
одно лицо лишь моей матери родимой…
Нет ничего вокруг – нет боле ничего! –
нет фотографий, стен, нет никаких селений,
нет лошадей, людей – а только лишь всего
лицо старухи с желтой спичкой во вселенной…
За неделю развернулся лист
За неделю развернулся лист.
Клейкий, подрастет еще немного.
И березы наклонились вниз.
Потемнела на свету дорога.
И в ночи березовых лесов
солнцем освещенная поляна
позовет – и в травы вниз лицом
упадешь средь слабого дурмана.
Нет еще цветов, чтоб ослепить.
У жарков – едва лишь искры в клюве.
Но душа торопится любить,
как мальчишкой в детстве… в сельском клубе…
Только ржавый отперли замок.
Дождь по речке – как лады баяна.
И в сенях мальчишки, шорох ног.
Нет еще невест, явились рано…
Затмение солнца
Еще светло. Но смех
я слышу истеричный.
Еще светло. Но все
истерзаны вниманьем.
Затменье будет, говорят. И кто-то спичкой
коптит себе кусок стекла, как в детстве раннем.
Еще светло. Бегут, смеясь, из школы дети.
Уходят с санками домой, уносят лыжи.
Еще светло. Но все равно на белом свете
там, в небесах, луна к светилу ближе, ближе.
И вот, смотрите…
– Ничего не вижу! Ярко!
– Нет, вы смотрите!
– Жжет глаза!..
– Но день тускнеет?!
– Да, да, темнеет наверху…
– Скупей огарка
чадит наш солнечный костер. И вдруг чернеет.
Галдят вороны. По дворам скулят собаки.
Как будто выключают свет
по зонам неба.
И вот уж мрак пошел ночной. И в зябком мраке
круг черный солнечный повис. Он вроде хлеба.
Вокруг сияют лепестки. Он как подсолнух…
иль сковородка на углях… Я понимаю –
что не навек… но все равно, как в снах бессонных,
в тревоге я лицо к зениту поднимаю.
В соседях плачут. Вон зажгла машина фары.
И вдоль шоссе все фонари включили срочно.
И тишина. Ни перебранки. Ни гитары.
– Да скоро ль кончится?!
– Еще минута.
– Точно?!
Как страшно? Что ж орбита медлит, завитая?
Али сломалось что-то там?!
– Но вот и сбоку
вдруг появилась… золотая запятая…
– Она растет! Ну, наконец-то! Слава Богу!.. –
И снова радостно свистят в кустах синички.
Собаки лают. И молчат в окошках дети.
– А я так вовсе не успел… сырые спички…
– А я смотрел – и ничего… живем на свете!
Чего боялись?! Все предсказано наукой.
Придет, уйдет, как вздох, короткое затменье.
Луна не бомба. Не пугайте, будто букой.
И астрономию читайте в воскресенье.
Все это так. Но грянет день – и каждый снова,
дела отбросив, став на пять минут невеждой, –
на астронома, на учителя седого,
который знает все, – придет смотреть с надеждой…
Зачем мы бродим по снегам
Зачем мы бродим по снегам полночным?
Чему завидуем? О чем хлопочем?
О чем тоскуем, опалясь слезою?
В окно какое смотрим мы с тобою?
Тот стал богатым, этот – акробатом.
Тот генералом стал, а тот – солдатом.
Тот стал министром, этот вышел в дети…
Тот получает триста, этот – двести…
«Все суета сует!» – сказали б в прошлом.
Чему завидуем? О чем хлопочем?
Все преходяще, как огни вагонов.
Все улетающе, как листья кленов.
Все исчезающе, как звезды утром.
Все пропадающе, как дробь по уткам.
Все уносимо… все невозвратимо…
Чему завидуем?! Все мимо, мимо!
Из снега лепим милую в Сахаре.
И соловья мы учим жить в гитаре.
И из воды пытаемся проточной
нарезать брус, чтоб голубой и прочный…
Мы тешимся надеждою напрасной.
Любуемся задумкою неясной.
Считаем деньги, недругов, приметы
и быстро бегаем вокруг планеты!
И славен тот, кто вдруг шаги замедлит
и боль чужую с горечью заметит…
Звериную шкуру я сбросил к чертям
Звериную шкуру я сбросил к чертям,
из дерева выдолбил ялики.
Я крикнул: – Быть на земле дворцам,
как каплям росы на яблоке!
Я строил. И сеял зерно. И ждал.
Я спал, укрываясь войлоком…
Я молнии, как собак, привязал
к земле железною проволокой!
Светает. За веком все ярче век.
И ночь трясется над смертью своею…
А я – смеюсь. Ведь я – человек.
Я – человек, умирать не умею!
Зеркальный этюд
Девочка пьет воду из реки,
оперла о белый камень руки,
а со дна реки в ее зрачки-
смотрит черное лицо старухи.
А поодаль, выйдя на мостки,
пьет старушка из-под белой челки,
а со дна реки в ее зрачки
смотрит зыбкое лицо девчонки…
Здесь летом был закрытый поворот
Здесь летом был закрытый поворот:
что за углом – мешала видеть роща
с цветами… вдруг там бабушка идет?
Или машина мчится во всю мощь?..
А осенью открылся угол тот –
при первом ветре листья облетели,
все флаги, лозунги легли с метелью…
И стало видно пустоту. Вперед!
Зимник
Мы по зимнику новому едем
на три свадьбы к заречным соседям.
Снега не было – только мороз.
Лед прозрачный за месяц нарос.
И под нами все видно отныне –
ходят рыбы в подводной пустыне,
блесны тускло блестят, якоря…
Я поехал в обозе не зря.
Вот и в жизни минувшей моей
стало всех под ногами видней.
И отца, что в могиле лежит, –
он был корочкой черною сыт.
И друзей, что погибли в Чечне…
Певчих птиц, что сгорели в огне…
Видно всё – красных лет новостройки,
флаги, фляги, сожженные строки…
Я замедлился, глядя сквозь лед.
Но кричит обогнавший народ:
ты провалишься! Только вперед!
Ох уж, сказочник! Троньте Емелю…
Их слова – как спасительный мед.
Ведь не каждый другого спасет.
Но я все-таки нынче помедлю…
Зерноток
Нас голод не сломит под дых!
В густом золотистом чаде
Не видно нас, золотых, –
Лишь белые плавки, как чайки!
Зной
С гороховых жарких полей
отец приезжал запыленный.
Брал ковш, выходил из сеней,
водой обливался зеленой.
И в погреб поесть уходил,
хотел хоть немного озябнуть.
Потом в огороде курил,
среди нерожающих яблонь.
И красный затылок его
нам всем говорил, что не в духе…
А более я ничего
не помню про время разрухи.
Конечно, и козий удой
запомнил, и сладость моркови…
Но жил так в округе любой.
Отец не любил суесловье.
С зарей поднимал меня он,
ругая ленивым троцкистом,
пугать над полями ворон
стихами, и палкой, и свистом.
Гороха и мне привелось
стране сэкономить стаканы,
хотя я себе и для коз
тайком его прятал в карманы…
Зной серый висел, как зола.
И к вечеру, как на пожаре,
кровь сладкая носом текла,
и черные руки дрожали…
Отец был доволен сынком,
но будучи в жизни суровым,
не то что обнять – нипочем
не вспомнит и ласковым словом.
А впрочем и жизнь-то сама
была невтерпеж, в ожиданье…
И только порою зима
дарила душе озябанье.
И все-таки свобода
И все-таки свобода,
какая-никакая,
дороже для народа,
чем водка дармовая.
Но водка дармовая,
да сабля удалая
роднее для народа,
чем нищая свобода.
И вот человек попадает в беду
И вот человек попадает в беду.
С ним зависть людская сыграла сурово.
Мне стыдно, когда на свиданье иду.
Что я принесу? Утешения слово?
У тех, кто вовсю клеветал на него,
с бородкой в пенсне из Москвы адвокаты.
Большие там деньги… пиастры, дукаты…
А мы соберем – так всего ничего.
Держись, говорю. Я держусь, говорит.
И генпрокурор говорит на экране
о чем-то хорошем, потея, как в бане,
он час говорит. И никак не сгорит…
О, нет, я сейчас говорю не про месть
обидчикам лживым… нет, я не о мести,
а только о том, что ведь боженька есть,
пусть даже покуда в неведомом месте…
И часу не побыть на Огненной Земле
И часу не побыть на Огненной Земле.
А просто жить на огненной земле.
Не говорить с Гомером,
вдыхая гром морской.
А толковать с кумиром
психушки городской.
Не плыть по океанам,
а плакать над стаканом…
И заметил человек
И заметил человек,
пребывавший век в тревоге,
что просвечивает снег
на изломе у дороги.
В предвечерний теплый час
тает, тает белый наст.
Оседают этажи
звездных стенок, переборок,
гаснут крыши, рубежи,
исчезает белый город…
Человек стоял, смотрел,
как снежок сиял, старел.
И неясно почему
на краю живого наста
вдруг привиделись ему
рухнувшие государства.
Царство инков, древний Рим,
Русь под стягом голубым…
Уж окликнули его:
– Что заметил? Что с тобою?
Он ответил: – Ничего!..
Вновь бежал своей стезею.
Но меж солнца и могил
снег шуршал и говорил.
И дожили — явился страх
И дожили – явился страх
аж перед собственным народом!
Зря обещали реки с медом,
быков забитых – на кострах.
И музыка гремела зря,
все намекая, обольщая.
И фотокарточка большая
шла над толпой, конечно, зля!
Где этот грузный человек,
что лет пятнадцать был кумиром?
(Верней, казался перед миром…)
Сгорел наш мотыльковый век!
Сгорело всё. И вот в глаза
глядим друг другу, миллионы.
Пусты пожарные баллоны.
Кричит Леонтьев иль коза –
не важно кто… Необратим
душевный опыт. Постарели.
Молчат смущенно пустомели.
Молчим.
И что ж теперь — сидеть реветь
И что ж теперь – сидеть реветь,
как в год безъягодный медведь?
И слезы лить, как старый дождь?
Ведь ты живешь.
Ну, нету больше той страны,
большой длины и ширины,
мы все – как в комнате теперь,
захлопни дверь.
Дебил соседний с огольцом
нам в окна метят огурцом…
Не отвечать же среди дня
комком огня?
Что юность глупая ушла –
что старость, как старуха, зла –
ведь это так во все века…
Терпи пока.
Придет красавица твоя,
скользнет под мышку, как змея,
и объяснит, в лицо дыша:
жизнь хороша.
Игра в патриотизм
Игра в патриотизм – опасная игра.
Лишиться можешь сердца – не ребра.
Ведь стишком часто – эко баловство! –
Ты достаешь на митингах его…
Идти сквозь зимние леса
Идти сквозь зимние леса
и полчаса и три часа,
идти, где бредят без конца
березники о человеке,
как белые библиотеки…
Без лошадей, без колеса
бежать сквозь тихие леса,
чтоб лыжня узкая блестела,
с обрыва обрывалась смело,
шла дальше, там, внизу, тускнела…
Уже не ощущалось тело,
отдельно стали жить глаза…
как дыма, расходясь, комок,
они сочилися сквозь ветки,
где заячьих следов розетки,
а серый – прыг за бугорок!..
Бежать и знать, что это счастье –
к бессмертной тишине причастье,
ни с кем отныне не встречаться,
и мчаться, как годами мчаться…
и слышать двух снежинок шорох,
столкнувшихся в немых просторах…
а если выстрел в стороне,
как будто дробь – в твоей спине!
Бежать сквозь зимние леса!
Бежать и сидя у костра!
И пень обжечь не до конца –
на два венчальные кольца.
И понимать: бегут лета…
Но пусть тогда бегут леса!
И может быть, и не прийти вам
ни к новым рифмам и мотивам,
ни к славе, ни к аккредитивам,
но все равно за полчаса
до смерти, потянувшись сладко,
шепнуть мечтательно и внятно,
шепнуть, чтоб дыбом волоса:
идти сквозь белые леса,
бежать сквозь зимние леса…
Из громких песен про Отчизну
Из громких песен про Отчизну
и всенародного Отца,
про путь великий к коммунизму
твержу я эту без конца.
Ее мы хором пели в школе,
в наш актовый вступая зал,
грузя дрова и на футболе –
директор лысый заставлял.
Всех поправляя, как диктатор,
стоял он, светел и суров,
все потому, что сам был автор
мелодии и даже слов.
Сказать по правде, текст нелепый
рождал порою дикий смех,
но этот череп, взгляд свирепый
пугал до оторопи всех.
Конечно, я потом-то понял,
что было так во всей стране –
кто выше руку с палкой поднял,
тот был хоть с Блоком наравне!
О, сила – это тоже гений!..
И я такой, какой я есть,
в дни самых стыдных поражений
пою директорову песнь.
Из ельника вышли к закату
Из ельника вышли к закату,
из тьмы на огненный свет.
Огонь был как по заказу.
Здесь птицы… каких только нет…
С опушки в лес возвращались,
поглядывая на закат.
Как будто с чем-то прощались –
оглядывались назад.
Хоть нас дела дожидались,
и дом, и мерцанье лампад,
как будто с жизнью прощались –
оглядывались назад…
Из поэмы День встреч
Из-под навеса темного
как в занавес – в свет плечом!
Плескался, блестел городишко,
я тут я увидел Ее.
Она сошла с трамвая
иль сотой страницы Блока.
На ней был прозрачный плащ,
и нежными были глаза.
II я отвернулся. Сзади
стучали ее каблучки.
Я медленно шел, чтоб только
не отставала она.
(Ах, только б она не свернула
и не зашла никуда!)
Я думал: сейчас обернусь я
и на колено встану.
Скажу: «Мне 22 года.
И я никого не любил».
Она ответит: «Я тоже…
Нас яхта ждет и лиман».
И чья-то галоша черная
вдруг вырастет – станет роялем!
И вскрикнет, смутясь, прохожий,
и ногу освободит…
И засмеются собаки
возле афиш Госцирка.
Я шел по улице синей,
валилось солнце за мачты.
Волшебные перья качались
в подъездах микрорайона.
Я шел сквозь толпу, но сзади –
стучали ее каблучки.
Стучало ее сердце.
Стучало мое сердце.
А все остальные молчали.
Все в мире смотрело на нас…
Я мог бы шаги незнакомки
узнать из тысяч других…
«Пора!» – просветленно я думал,
лаская лицо закатом.
Стал город красным, прозрачным..
как будто на сцене. Пора.
Поправил я кепку, шарфик
и, вздохнув, обернулся –
за мной поспешала старушка
с каким-то белым бидоном.
Она платок поправляла,
глядела за красные мачты.
Не может быть! Но шаги…
Не мог же я сбиться, спутать…
О, сколько же лет я шел
по каменной улице этой?