– Это кто? Скажи пароль.
– Я скажу тебе, изволь.
– Говори же, песья кровь.
– У меня пароль – любовь.
– Не годится сей пароль.
Днем другой. Не знаешь, что ль?
– А я думал, это ночь.
– Не могу ничем помочь.
Руки за голову. Пли!
Посреди большой земли
льется кровь, льется кровь.
Не дождется нас любовь.
Всю ночь на Родину дорога
Всю ночь на Родину дорога
мне снилась, будто жил вдали.
И вот стена… пригнись немного –
нора почти что у земли.
Я опускаюсь на колени…
сдираю горб и плечи в кровь…
Быть может, в этом есть смиренье.
А может, это есть любовь.
Вся страна — магазин
Вся страна – магазин: продаются игрушки –
синеглазые феи и волки, и хрюшки,
продаются архивы, пустые страницы,
да и сами веселенькие продавщицы.
Продается директор, продается купец,
продается и гений, и рыжий глупец,
Кремль и звезды, и с золотом лес-старина,
и сама дорогая когда-то страна.
Покупатели где? Покупали есть.
Начинают, как торт, нашу родину есть.
Но не чувствуем боли мы в диком краю.
Разве только откусят вдруг руку твою…
Вчера меня убить хотели на углу
Вчера меня убить хотели на углу.
Мне трудно говорить. Но все ж я вас люблю.
Мою пробили дверь, ворвались в жизнь мою.
Мне нелегко теперь. И все ж я вас люблю.
Вы мой спалили дом. Угнали в плен семью.
Я вас догнал с багром! И все ж я вас люблю.
Вы лгали целый час, ослепли, мол, в бою.
Мне тяжело сейчас, и все ж я вас люблю.
Покайтесь со слезой. А вы мне: улю-лю!..
Бог с вами и со мной. Пока я жив – люблю…
Вышел к берегу, а в сердце
Вышел к берегу, а в сердце – ярость…
Вдруг споткнулся, спички смяв в руке.
Что ты там увидел? Это парус?
Господи, белеет вдалеке!
Среди барж с лиловой крышей дыма
и военных серых кораблей
всё же это так непостижимо –
белый парус милых детских дней.
Или то волна стоит седая?
Вот обрушилась – и нет её…
И клокочет, сладко замирая,
сердце проясневшее твоё.
Горбун
Потемнела ель.
Свет на запад стёк.
На прощанье шмель
перекрестил цветок.
Тот закрыл глаза
синевы красней…
Шла вдали гроза,
напугав коней.
И летел табун-
только хруст плетня.
И стоял горбун,
напугав меня.
В темноте чудес,
в белизне берез
это был отец –
он муки привез…
Горе мне, горе мне
Горе мне, горе мне!.. – мать причитала…
Счастье мне, счастье!.. – не скажет никто.
Счастья всегда – и за что-то – и мало.
Горя же – много. Всегда ни за что.
Гроза
Гроза идет – живая мгла
полями движется, лесами,
как будто горы подняла,
переставляет их местами.
Огнем играет, как дитя
без великанского надзора.
До неба свитками скрутя,
на нас обрушила озера.
Стою, как прежде, мальчуган,
смеюсь от радости и страха.
И ветром всех волшебных стран
вздувается моя рубаха!
Грузовик ли, метелица ль мимо
Грузовик ли, метелица ль мимо,
птицы ль сбились в живую струю –
перед вихрем летящего мира,
отступив, я смятенно стою.
Мысль горела в душе – цепенеет…
руки жаждали дела – висят…
Лишь вожди, как я слышал, умеют,
улыбнувшись, – ни шагу назад.
Могут взять да позвать – на тирана…
на работу… и даже – на вальс,
потому что и здесь мы бараны,
исключая, конечно же, вас…
Грустная песенка
Для чего мне одной этот стол?
Хоть бы кто сюда голодный зашел.
Снова ночью одна я за столом
с черным хлебом и светлым ножом…
Для чего мне одной два окна?
Синий бор в одном, а в этом – вся страна.
Я в одно залезу, глядя на звезду,
и себя в окно другое украду…
Пусть сияет рыжим хлебом белый стол,
пусть мерцает белой солью черный пол.
На окне – мой белый башмачок,
у реки – мой черный башмачок…
Да, блистал ты не ярче
Да, блистал ты не ярче, чем серенький грош.
Раб в душе, лишь за водкою гений.
Хватит плакаться, словно ты ждешь,
ну понятно же, ждешь возражений…
Вот сейчас первый встречный тебе закричит:
нет, ты делал великое дело!
Только пьяный в тебя вдруг швыряет кирпич
и глядит, наклонясь, отупело.
Ты лежишь на земле… о, большой демократ,
совесть малого микрорайона…
Над тобой облака на закате горят,
и танцуют дома из бетона…
Ну, а этот – признал! Чтоб себя оправдать,
начинает хвалить коммунистов,
а потом, прихватив твою сумку, – бежать…
Русь безумна. И ветер неистов.
День покатился, как арба с горы
День покатился, как арба с горы –
сквозь дым – в тар-тара-ры…
И грянет снег, и вот на всю Сибирь
останется один воркующий снегирь –
то голубь, перекрашенный детьми…
О черт нас всех возьми!
Дайте соперника
Дайте соперника! Если мне жить
медленно, светленько,
я позабуду, как можно спешить…
Дайте соперника!
Чтоб я завидовать мог и бежать,
страхи все вынеся,
и, задыхаясь, счастливым лежать
около финиша.
Вот я – бегун. Но с обеих сторон –
стены зеркальные…
Все мы похожи за праздным столом
в зори закатные.
Кто-то шепнет, по грибы, мол, пора –
вскинутся тоже все.
Кто-то ничтожеству крикнет «Ура!» –
все о ничтожестве.
Все мы талантливы, да и во всех
дух современника…
Но хоть пойти ради счастья на грех –
дайте соперника!
Дайте соперника! Что же вы все
стали уступчивы?
Вам одинаково – солнце в росе,
солнце за тучами…
Милая, как мы с тобою легко
встретились, поняли!
Хоть помешал бы немного нам кто –
с радостью б вспомнили…
Выйдем за маленький наш городок,
улочки, лавочки…
Точно в прищуре слезинок поток –
наискось ласточки!
Запахи гари и ботала стук
с дальнего берега…
Сом три луны от себя отплеснул…
Дайте соперника!
Два сюжета
1.
Он брел среди парижских улиц,
увидел кошку и позвал:
– Кис-кис!.. – в лицо ему метнулась –
вцепилась – еле оторвал!
И прочь пошел, в слезах ругаясь:
с ума сошла в ночной тоске?..
Иль то была жена родная,
им позабытая в Москве?
2.
Смертельно пьяным возвращался
в квартиру, где когда-то жил,
откуда десять лет как съехал, –
стучался, плакал и звонил.
Его уже в лицо тут знали.
И даже оставляли спать.
Плыл так привычно месяц в раме.
Скрипела за стеной кровать.
Ребенок плакал –и как прежде
вертелась перед ним юла…
Но утром все страшнее было
знать, понимать, что жизнь прошла.
Давай держаться на борту
Давай держаться на борту,
держаться страстно,
хоть ветер валит в темноту,
гнетет ужасно.
Давай держаться в облаках,
на гибких крыльях.
И в тесных зябких рудниках,
почти в могилах.
Легко и сникнуть, и упасть,
в слезах излиться.
Но пусть над шеей волчья пасть
напрасно злится!
Себя совместно сохранят
любовь и воля!
Безверье – смерть, унынье – яд.
Держись средь поля!
Держись на бешеном ветру,
в морозном мраке!
Ты не умрешь, я не умру –
напрасны враки!
Есть сладкий труд, сад на заре,
Есть тяжесть долга.
Давай держаться на земле,
вдвоем и – долго!
Днем и ночью это наваждение
Днем и ночью это наваждение –
сонное татарское селение,
весла в лодках, зыбкий свет звезды,
ветлы, как медведи у воды.
Я иду кривыми переулками,
где мы пели, притворяясь урками,
где курили, нащипавши, мох –
и, конечно, я по милой сох…
Я уже не вспомню эту милую –
то ли Гулей звали, то ли Милою,
беленькая, в ситце, босиком
поражала правильным лицом…
По оврагам, по краям России
плыли зори сквозь сады ночные,
где нам руки, шеи наугад
обжигал росой яблокопад…
Ничего уж не вернуть вовеки.
На три русла оттолкнулись реки,
и остались сваи на песке…
Постоим же на былой реке.
Здесь вода, должно быть, золотая,
унесет, невидимо сияя,
тех записок наших хоровод,
где одна другую и прочтет.
Мы ж, робея, будем вечер долгий
говорить о Родине с тобой…
Лишь напомнят, воя, в поле волки
нам о жизни сумрачной, другой.
Где-то есть она, совсем иная,
где обманом кормят, душат честь.
Я такой страны еще не знаю,
но она, как мне сказали, есть.
Друзьями и самим тобою
Друзьями и самим тобою
забыты лесть, взаимный торг,
когда над каждой плыл строкою
преувеличенный восторг.
«Мы в мире лучшие навечно!
И обижать нас не дадим!»
Но время юности конечно.
Зря трешь свой лобик, Аладдин!
Есть книги в мире те и эти…
Есть премии и прочий бред…
Но есть и гамбургский на свете
жестокий счёт – тянись, поэт!
Шекспир и Пушкин – вот где сила!
Труды переменили всех.
Суровость в лицах победила,
и похвальба сегодня грех.
Угрюмые, сойдясь под кровлю
стоим, как доктора, стеной,
над истекающею кровью
любовью, а не над строкой.
Дорога из рабства
Мне приснилось во сне пробужденье.
Я увидел чужую страну.
Понимал: эти красные тени –
те же флаги, что были в войну…
Я в тоске обливался слезами.
Но сомненье меня обожгло –
я проснулся… Стоял над холмами.
Было море, как пламя, светло.
В небе Пушкина мчались страницы…
ни людей, ни зверей и ни птицы…
Государства друг друга сожгли
и на дно, будто камень, ушли…
Я очнулся от сна в самом деле.
За окном танцевала толпа.
Люди вверх в телескопы глядели.
Вождь висел на веревке столба.
И проснулся я в страхе – и снова
видел: толпы проходят на свет.
Мы пытаемся веровать в слово,
если бога надежнее нет.
Мы пытаемся вспомнить про совесть,
пробуждаясь… ведь были рабы!
И о дерзкой свободе условясь,
рвемся, молимся в путах судьбы.
Нам очнуться б иными, другими!
Изменяем и знамя, и герб,
и страны возвращенное имя
произносим, целуем, как хлеб!
И бредем всей страной, оступаясь,
в мире грозном без прежних прикрас,
каждый час, каждый миг просыпаясь,
как нам кажется, – в истинный раз.
Домашний сонет
Постучали в дверь. И ты открыл.
То была она. Во тьме сияла.
– Ну, бежим? Готова пара крыл
для тебя… Я и себе достала!
– А куда? – Средь молний и светил
мы найдем дорогу – их немало.
– Погоди.– Она в дверях стояла.
Горбясь, ты мучительно курил.
А когда дошло до этой смелой,
юной ослепительной души –
улыбнулась гневно – повелела:
«Отойди!..» Вздохнули этажи –
провожая цокот каблучков
или мрачный рокот облаков.
Долгое утро
Постепенно рассветает.
Вот в мраке проступает
там, где ходики стучат,
смутно-белый циферблат.
На стене белеют снимки.
На столе светлеют сливки.
Спят отец и мать во тьме,
как на белом на холме…
В эти родственные шири
я приехал из Сибири,
где заря на шесть часов
раньше всходит из лесов.
Потому-то я проснулся,
в синем мрак обманулся,
и лежу, и света жду…
Вот рассвет увел звезду.
Помню, раньше в это время
тесто в кадке шло, добрея,
раньше с пеньем петухов
просыпался отчий кров.
Но пойдя такие дали,
видно, мать с отцом устали.
В белых четырех стенах
спят на белых простынях…
В памяти война клокочет,
свадьбы дочерей топочут,
телеграммы от сынка
падают издалека.
Ну, а там, в моей Сибири,
уж часы обед пробили.
Солнце, краны в сотни тонн
Енисей берут в бетон!
В счет грядущей пятилетки
соболя заходят в клетки.
Там старается народ –
ест и пьет на год вперед!
Ну, а здесь – мурлычет кошка,
растолстела, как гармошка,
и варенье в погребке
пахнет сладко в холодке…
Рассветает постепенно.
Уж в избе светло отменно,
но еще отец и мать
не проснулись – над ждать.
Вот с звездами обои
засветились надо мною,
можно книгу открывать –
но лежат отец и мать.
Вот светло уж нестерпимо!
Лезет солнце с синькой дыма,
словно в окна бьют с утра
погранзон прожектора!
Но отец и мама дремлют,
утру все еще ее внемлют…
Да здоровы ли они?
Встань, пойди и загляни…
Я боюсь пошевелиться.
В окнах прыгает синица.
Нарастает яркий свет.
Никого-то в доме нет…
Дудинка
В шевельнувшихся льдинах зеленых
заскрипели – стоят корабли.
Снег лиловый на северных склонах
все не тает, мерцает вдали.
Но уже продаются мимозы.
Пахнут медом на солнце венцы.
Вызывают счастливые слезы
негры неба родного – скворцы.
Хлопотливое светлое время!
Надо ладить свой дом на шесте.
Мусульманин, русак, два еврея
говорят на углу о Христе.
За стеклом ставят новые цены.
Ничего, проживем как-нибудь…
У ребенка глаза Авиценны –
вдоль ручья он пускается в путь.
И пытаясь немыслимым взглядом –
тоже ярким – увидеть страну,
ты бредешь, задохнувшийся, рядом…
И весну только видишь, весну.
Повторяются снова надежды.
И трепещет душа, как в бою.
Вновь полегче наденем одежды
на железную кожу свою…
Душа не любит перемен
Душа не любит перемен,
ты смотришь в лес настороженно –
там скоро листья станут – тлен,
склонясь под белые знамена..
Но и весной, когда ветра
грохочут в пору ледохода,
вдруг на душе – тоска-гора
в преддверии тепла и меда…
Душа страшится перемен.
Пусть тяжело – она привыкнет!
Угревшись, кошкою с колен
сама, мурлыкая, не спрыгнет.
И если кто-то предстает
вдруг возмутителем покоя –
за нас же голос подает,
кричит и плачет, все такое,
мы чаще все возмущены:
«Чего вскочил? Мы сами скажем!»
А вдруг не скажем, впавши в сны
в осеннем золоте овражьем?..
Дядька
Не ждали дядьку мы зимой суровой,
но слышим ржанье во дворе и скрип.
На розвальнях приехал! Пес дворовый
полаял в конуре и враз осип.
Плыл пар от лошади и из тулупа,
который на крыльцо взошел хрипя.
И белый конус выдыхали губы,
и человек в избе явил себя.
Как Дед Мороз, весь в инее косматом,
он долго кашлял, к печке подойдя,
и от него разило самосадом,
он был беззуб и красен, как дитя.
Разделся, поклонился чуть иконе,
он выпил водки, хлеб жевал, как вар.
Но сильный был мой дядька – на ладони
смог удержать кипящий самовар.
Он без конца смеялся: я что мерин,
нам лишь овса да прочь от МГБ…
А спать устроился у самой двери –
мне, говорил, нет воздуха в избе.
Проведал в майке друга дорогого,
попоною покрытого в хлеву.
Мол, как, не забодает ли корова?
И снова лег с шапчонкою на лбу.
Вдруг перед сном завыл зачем-то песню
про ямщика, что замерзал в степи.
Потом он плакал. И крестился перстью.
И мама мне шептала тихо: спи.
Он странно говорил: не «класть», а «ложить».
И говорил не «сроки», а «срока».
Он старым был, он сильным был, как лошадь.
Он умер, не дожив до сорока…
Если выйдет мне за счастье наше мучиться
Если выйдет мне за счастье наше мучиться,
и закружится лихое воронье, –
пусть опишут недвижимое имущество,
пусть опишут недвижимое мое.
Пусть опишут под истлевшими навесами
дом наш старый, и с велосипедом хлев,
и вокруг – ромашки тихими невестами,
и собаку, что подходит осмелев.
Пусть опишут шкаф с прочитанными книжками,
все, что грузно, – стол, тулуп без рукава,
гирю, ту, что поднимали мы мальчишками,
в лямку белыми зубами – раз и два!
Если выйдет мне за нашу правду мучиться,
пусть окинут строгим глазом бытие,
пусть опишут недвижимое имущество,
заберут все недвижимое мое:
боль-тоску, которой тридцать лет хлопочется,
слов, тобой давно забытых, вечный след,
этажи, чуланы, рамы одиночества
и – воздушных замков движущийся свет…
Еще один сошел с ума
Еще один сошел с ума…
Но бросьте!
Что значит сон безумия? А если
лишь Бог разумен? Мы ж играем в кости
людские, чашу пьем огня и лести.
И вспомним лишь порой
про травы длинные,
что мы родня – гадюки, птицы, лошади…
Так что вы зря от грязи или инея
в крови своих друзей штаны полощете!