Архив стихотворений Романа Солнцева

В этот вечер за нашу счастливую встречу
мы содвинем стаканы с веселым вином.
Нету денег – сойду за вином в нашу речку,
где за желтой луною гоняется сом.

Если ж речка ушла, берега поменяла,
я колодец найду в нашем красном бору.
Если ж там только ружья и мусор металла,
ты простишь, да и я без вина не умру…

Твои губы мне браги цыганской пьянее.
Твои очи темнее, чем ведьмы окно.
Твои волосы – нежные рыжие змеи…
Мы содвинем ромашки – к чему нам вино!

Хвойных лап нанесем и сиянья полыни.
Всех прохожих сюда к огоньку зазовем.
Города соберем, что воют поныне…
Вся Россия вместится в наш дом…

В холодный день, сырой, лиловый,
на склоне северном, на левом,
запахло лилией медовой,
сказать по-русски – красодневом…
Я перед ней устало рухнул,
дышу, губами шевеля…
Она блестит, как желтый рупор,
и ждет Шаляпина-шмеля.

Запахло лилией бедовой
на склоне сладостном, на левом.
Я не жене сорву суровой,
а незнакомым милым девам.
Жена лишь отругает гневно,
что погубил цветок медвяный…
А романтическая дева
запомнит облик мой туманный.

В те дни, когда смущали генералы
немую армию призывом к бунту,
когда текли в Европу драгметаллы,
а старый вождь шипел: я есть и буду,
когда катились беженцы сквозь тучи,
когда крича оправдывался кто-то
под сапогами, мол, хотели лучше,
да вот вулкана красная зевота…
в те дни, когда поэты покупались,
когда содом творился по подвалам,
когда, нырнув в шампанское купались,
убийцы, оплативши красным «налом»
свой отдых… в синем платьице ребенок
на улице для мамы заболевший
просил копейку… а в лесах сожженных
гулял забытый старый танк, как леший…
когда проваливались переулки,
и в золотых песках терялись реки,
а дикторы по радио, как урки,
вели свои нахрапистые речи,
когда все говорили о кометах,
рыдали, толковали о приметах,
когда с экрана толкователь снов
смотрел в Россию, как Христос, суров…
горела в небе странная звезда
под вечер – вроде гайки раскаленной
на кончике нагайки разъяренной…
когда…

В сумерки, которые сомкнутся,
а пока смещаются, летят…
как гармонь, раздвинул их закат…
В сумерки, которые сольются,
а комар все песенку одну
тянет в золотую глубину –
в камышах, где не метнуть блесну,
озеро готовится ко сну,
тайное готовится ко сну.

Среди сосен темных и огромных,
незаметное, скромнее скромных,
узкое, глубокое легло.
Ты раскинешь руки, весь вниманье,
и его ты ощутишь дыханье –
над кустом тепло, здесь – не тепло…

Дышит… Вдруг, как красный шар воздушный,
выскочит луна у самых ног!
И лягушек хор звенящий, душный
грянул и умолк!..

Мыши здесь летучие промчатся.
Щука щелкнет. Вспыхнет Водолей.
И наверно, может показаться –
нет на свете озера главней!

Днем же ты его едва заметишь
в камышах, средь ряски и цветов,
на коне, забывшись, вброд проедешь
среди белых солнечных столбов.

Но земное влажное светило
все ж поймает твой смущенный взгляд,
словно женщина, с которой было
что-то у тебя сто лет назад…

На бегу, между ужиным скудным
и полночным запальчивым сном,
в промежутке, порою минутном,
когда небо пылает вверх дном,
на бегу, не догнавши трамвая
и пешком разбудив гулкий мост,
задыхаясь, но всё принимая,
как к тебе обращенный вопрос,
поднимая, весь мир понимая,
кроме женских искусственных слёз,
в молоке вдруг расцветшего мая
или в железный иркутский мороз,
ты, сравнившись талантом внезапно
может, с Пушкиным даже самим,
озирая туманное завтра,
на углу – только чудом храним,
средь машин пролетающих мимо,
средь гроз, ядовитого дыма…
вдруг замрёшь: вот блеснула строка,
та, которой прекраснее нету!
Вот она!.. но погасла, пока
ты искал карандаш ближе к свету…
Не она ли к другому поэту,
что зевает под лавром венка,
за столом, между делом, к обеду
приласкается через века?

В ямках, по склонам, у комлей берез
редкие пятнышки снега не тают.
Темно-зеленый брусничник промерз –
словно педаль, заскрипев, проседает…

Что-то зима задержалась пока.
Тучи огромные, полные снега,
видимо, тянутся издалека,
словно возы среди звездного неба.

Месяц заденут, как столб золотой,
или тряхнет их волной самолетной –
воз опрокинется вдруг над тобой,
белый, таинственный, сумрачно-легкий!

Ну, а пока набирает зверье
в чаще орехи… и птица пасется…
Ну, а пока налетают в ружье
поздних семян отощавшие солнца…

Мы жили средь глухих берлог, где прель, малина, совы,
сырых теней наискосок тяжелые засовы,
мы жили средь отвесных рек и красных павших сосен…
Мы шли к палаткам на ночлег, и как наш сон был сочен!
Там приходилось реже спать лишь конюху – работа.
То лошади уйдут опять за гари и болота,
то бродит в стороне медведь, дух меда, скрип сушины…
А нужно выйти, посмотреть и обсудить причины.
Среди калымщиков, юнцов и тех, ученых, в светлом,
был конюх Ванька Иванов великим человеком.
Он хлеб возил нам и табак, одеколон (в кармане!),
духи куда б нежней для баб, но – бунтовали парни…
Весь шелушащийся Иван, в морщинах, малорослый,
сказать нельзя, когда он пьян и он пацан иль взрослый.
Ему тайга насквозь своя, кровь глухаря – что вишня…
Он из детдома, слышал я. Я думаю, так вышло:
попал в детдом, в тот тарарам, где сироты орали.
Война… Конечно, имя там недолго выбирали.
Иван. Опять же – Иванов. С мальчонки не убудет.
А сколько записать годков? А пусть там сколько будет!..
Среди работы, средь всего порой находит смута,
что возраста я своего не знаю почему-то.
Я, как Иван, живу. Пишу. Томлюсь в оконной раме.
Я, может, сорок лет дышу и умирать пора мне?
А может, я совсем юнец, не знал любви и боли,
и если есть на свете лес, то в нем светло – как в поле…

Весенеет – синий свет
нарастает с каждый днем.
И в снегу синеет след,
и стал синим черный дом.
Бродят синие коты
и невидимые псы.
И из синей темноты
звонко тикают часы.
Что же будет вот сейчас?
Ярче небо, ярче снег.
Что же будет через час?
Стал невидим человек.
Исчезает город весь.
Это что за континент?
Я не помню, где что есть.
Ночью тоже ночи нет.
В небесах гуляет свет,
в трубы ангелов трубя.
Так похоже все на смерть,
если б не было тебя…

Вечереет на земле, на реке вечереет,
красным крашены перила, тускло светятся во мгле.
А вода бежит, незримая, вода внизу чернеет,
вечереет на реке и на земле.

Тень деревьев от закатного огня и от окошек –
голубая электрическая и – коричневая тень,
на траве они лежат… и душа чего-то хочет
каждый раз, когда уходит и еще не гаснет день…

Все неясно, смутно, зыбко – свет смешался синий с красным!
Тени длинные внахлёст, во все стороны лежат…
Я иду один по роще, и мне кажется напрасным,
что я жить всегда старался как-то в точку и впопад.

Было все определенно: кто мне друг, а кто товарищ…
Чуть ли честь не отдавал. Говорили – молодец…
Ну, а что для сердца было? Блока, Пушкина тома лишь…
Яблок вяленая вата… из динозавров холодец…

Ах, зачем такая точность? Может, лучше жить вслепую?
Доверяясь ветру с дымом, скрипам, крикам петухов?..
Я иду, глаза закрыв… словно я кого целую…
Вот сейчас… поцелую… Гаснут реки облаков…

Ветер ломит лес березовый,
роща старая скрипит.
Сок в изломах пенно-розовый.
Муравейник еще спит.
Свиристели плоской тучею
пролетели… гул во тьме…
Я желал бы долю лучшую –
быть тут древом на холме.
Чтоб на мне писали гвоздиком
про любовь, про чудеса.
Чтоб сожгли потом… и с хвостиком
я б умчался в небеса.
Доложил бы богу-господу,
что не бегал, как шакал,
что не лгал, не пил без просыпу,
с властью дружбы не искал…

Вечерних сумерек растрава-синева…
Когда значительно все то, что видишь, слышишь:
во тьме мальчишка поднял ворот, словно сыщик,
вороны носятся, качая дерева.

Газета свежая магнитится к столу –
ее поднимешь – искру выбросит страница.
А синий свет в окне, и чтоб мне провалиться,
коль не изменит цвет он нашему стеклу!

Вечерних сумерек растрава-синева,
когда не знаешь: хорошо тебе иль плохо…
Из снега лепят бабу белую и лошадь,
смеются дети. И невнятны их слова.

Я слышал: сумерки – особый час души.
Обычно в сумерках родятся, умирают.
Иль торопливо вдруг из дома убегают,
все бросив: примусы, любимых, барыши…

Наверно, кто-то свет особенный включил,
чтобы как будто сто бессмысленных игрушек
мерцали эти сто ворот и сто избушек.
Да не игрушка ли я сам каких-то сил?

Как оловянные фигурки в синема,
здесь тускло светятся: снег, серые заборы,
и люди толпами, и старые соборы…
Вечерних сумерек растрава-синева.

Уезжаю. Когда я вернусь,
ты изменишься, милая, тоже,
как меняется бедная Русь,
простирая свое бездорожье…
Я вернусь – привезу, как всегда,
белый пряник с московской конфетой,
и ты станешь опять молода
из-за праздничной мелочи этой…
Привезу обещаний мешок
от столичных издателей лживых
и усну, сбросив твой башмачок,
словно мертвый, на старых пружинах…
Вновь ты станешь меня теребить:
ах, поэт, ты заложник свободы…
Ты их должен в Москве убедить.
– Выйдет книга – восстанут народы!..

– Кто на небе живет голубом?
– Я тебе расскажу потом.
– Что за спички летят в грозу?
– Где? Потом тебе расскажу.
– Кто-то гонит овец кнутом?
– Я тебе объясню потом.
– А над озером что за огни?
– Я потом объясню, усни.
– Люди взрослые врут почему?
И целуются почему?
И сидят, улыбаясь, в дыму…
Много хочется знать ему.

Но все некогда маме… И сын
бродит после по свету один.
Там, где баня иль старый овраг,
все ему объяснят не так.
Будет мать горевать потом:
и откуда жестокость в нем.
Он не знает простых вещей.
Любит кровь вместо белых щей.
Любит нож и любит огонь.
Подменили? Совсем стал другой.

– Сын, скажи, почему ты не спишь?
– Выпей, мамка… в стакане спирт.
– Почему ты так громко поешь?
– Расскажу, если нынче умрешь.
– Почему ты шутишь вот так?
– Потому что твой сын не дурак.

Зэк на прощанье чиркнул бритвой
себе могучее плечо, –
чтоб друга одарить кровинкой
в ладони – вот, держи еще! –
идешь на волю, к людям, к свету?..
На память я дарю тебе,
коль ничего дороже нету,
что я имел бы при себе…

И я подумал: в мире этом
приходится и нам, поэтам,
порой прощаться точно так…
Особенно – с Отчизной милой.
Ведь для нее, глухой, двужильной,
всё в жизни прочее – пустяк!

Вот и нет Астафьева Виктора –
так себя он в шутку называл.
И не будет на земле повтора –
это все же не лесоповал.
Это пострашнее: мир огромный
детских озарений и обид,
а еще и ненависти темной
ко лжецам – весь этот мир убит.
Фронтовых друзей ночные крики…
красные бинты… голодный год…
все ушло навек. Остались книги.
Но прочтет ли их когда народ?
Он стоит, нетрезвый, оскорбленный
правдою жестокой о себе.
Лестью комиссаров умиленный.
И готовый, как всегда, к борьбе.
Чтоб не отбирали хоть картошку.
И за негритянские права…
Разве здесь сгодятся понарошку
огненные Виктора слова?

Кажется, подходит это время…
чувствуешь его ты каждый день,
морду изолгавшуюся брея,
допивая золотой Мартель.
Вот еще, совсем еще немного,
и куда страшнее КГБ –
гость войдет незваный и с порога
гаркнет, что явился по тебе.
– Что мне делать?
– Ничего не делать.
– Так зачем вы?
– Только для того,
чтобы рассказал, чего хотелось,
и совсем не вышло отчего.
То ли порча с детства захватила?
То ли сам себя и предавал?
А цена – семь книжек и квартира,
а быть мог – цепной лесоповал.
Но и там работали поэты,
возвращались с мыслью на челе.
Ты же – сладко жил, и через это
ничего не сделал на земле.
Если громко сам себе расскажешь…
впрочем, ты за это ни гроша
не получишь… но, дай бог, развяжешь
душу… страшно мучится душа.
И она воспрянет, как синичка,
что стучится пятый день в окно.
И она еще зажжет, как спичка,
то, чему гореть бы суждено…
Но чего же я молчу, робея,
пред зеркальным в полночи окном?
Медленно подходит это время.
Вот пришло. Я закричу. О чем?..

Все будет ново для меня –
и волк, мелькнувший, как прохожий,
и шея жаркого коня,
где гладкий бугорок под кожей,

и как во сне – букашка в лоб,
костров чужих вдали виденья,
и долгий ангельский галоп –
раз семь вздохнешь до приземленья,

и постепенный властный плен,
мое в леса, луга врастанье
(я, как длину своих же вен,
не понимаю расстоянья!),

все будет ново для меня –
уха, и вечер, и зарница,
попытка около огня
с собою, маленьким, ужиться…

В пляшущем кузове старой машины,
плюхаясь в реки, влетая в дожди,
мы проносились через осинник,
дикий малинник… нет, погоди!
Ветром кепки и шапки сдирало
и надувало как парус пальто…
сердце орало про козни тирана…
Нет, все не то!
Просто запомнились сумерки, свечи,
двор постоялый, горящая печь,
добрых хозяев невнятные речи,
хоть и казалось, что русская речь…
Это поляки… а эти вот – венгры…
Как занесло их в Сибирь, в глухомань?!
Кто-то бормочет: нету им веры.
Ты уж молчи, душу не рань.
Хоть мы ни в чем не виновны с тобою,
но согласимся, обжегшись слезою,
все впереди, все впереди:
ненависть грянет еще, погоди…
Люди родные уедут… но вряд ли
с радостью встретят тебя вдалеке,
как привечали, когда мы озябли
на грузовике…
Здесь по единым мы жили законам,
лагерным, дружеским… но ведь не век
мучиться должен в краю удаленном
чужой человек.

– Здравствуй! Ты?! –

И я встал перед ней –
незнакомка… смугла и прекрасна…
В смехе ласковом столько соблазна.
Рядом с нею и я веселей.
– Я… но вы?..
– Как?! Теперь мы на «вы»?! –

И мелькнули вдруг в памяти дали,
самолет и арба средь травы,
мост и велосипеда педали…
поезд ночью… зеркальные рвы…
Но увы, но увы, но увы,
я встречал ее в жизни едва ли!

– Как?! Не вспомнил?! Каков ловелас!.. –
и я вспомнил – иль мне показалось?.. –
на студенческом вечере раз
это с ней мы чуть соприкасались.
Электричеством платья кусались…
было танго и сумрачный свет…
и дешевый из меди браслет…
и набито битком общежитье…

Вдруг она отступила: – О нет!
Обозналась! Простите, простите!.. –

И, от гнева белея, как мел,
отбежала да издали снова
оглянулась сурово, сурово,
будто я виноват – право слово –
походить на кого-то посмел!..