Уронила птица черное перо,
а сама мне показалась белой…
То ли свет на ней горел остро
в бездне предвечерней, в бездне смелой…
Пало белое перо к моим ногам,
но кружила в этот раз ворона…
Мрак ее окрасил, или в небе там
шла война – и шла она бессонно?..
В яркий день не видно белых птиц,
черных не узреть мне черной ночью…
Перья заложив среди страниц,
вижу только лишь исход воочью.
Что мне делать? Крикну в небеса:
господи, даруй победу белым…
хлеб и воду смирным… радость бедным…
Господи, явись на полчаса.
Ушли мои друзья
Ушли мои друзья… и вдруг явились
друзья друзей – второй, неясный круг.
– Я друг Вильяма! – некто нагло вылез,
другой сказал, что был для Марка друг.
Пускай бренчат придуманные звенья,
но есть что вспомнить ночью, под винцо…
Уж эти-то, надеюсь, не изменят –
из принципа, чтоб сохранить лицо.
Мы будем благодарны вместе с вами
ушедшим за последнюю черту…
Они нас держат – так прожекторами
трусливых зайцев держат на свету!
Февраль
Березовый и частый, очень зимний,
как пачка «Беломора», мой лесок.
Он вдалеке, на сопке, сочно синий,
а здесь он бел и призрачно высок…
Я, палки опустив, смежив глаза,
съезжаю наугад, но тем не менее –
расходятся белесые леса,
расходятся березы онемелые…
Как привидения, опять они
смыкаются – я чувствую спиною.
Вон там, внизу, уже горят огни.
А позади – еще закат стеною!
И долго, долго меж сучков, теней
летят, блестя и по стволам постукивая,
обломки желтых солнечных лучей
иль даже просто палочки бамбуковые…
Физики
Вот это яблоко раздора –
тугого атома ядро.
В свинцовых лапах коридора
выводит формулы перо.
Лучей свеченье. Излученье.
Тем излученьем изумленье.
Тех излучений изученье…
И – невозможность излеченья!
…А в это время, отрешенно
входя в ночные поезда,
от физиков уходят жены.
Они уходят навсегда.
Мужья им робко плечи холят,
сидят за водкой у стола.
Уходят, жадные, уходят,
скользя, как по листу стекла!
Не разлюбив, но навсегда…
Какая разница – куда!
Фанатики! Творцы истории!
И что же вы себе устроили?
А ты ко мне приходишь, Света,
не слеп я – зла ты и умна,
ты говоришь: есть песня света
и для тебя, и для меня,
что так тебе запал я в память,
что ты ждала меня с восьми…
А он, наверно, славный парень,
быть может, гений, черт возьми!
Ты говоришь, что жалко… очень…
Но все подружки в эту осень
уснуть не могут, дорогие,
и только ночь сойдет, темна,
под руки грубые, другие
бросают слабые тела…
Разубеждать тебя коряво?
Гасить сомнения в хмелю?
Ни в чем тебя не укоряю.
Ни в чем себя не похвалю.
Холодные, как изваянья
Холодные, как изваянья, и глупые, как воробьи,
загадочные созданья – о женщины не мои!
Одна, которой я верен, понятна, как день без вина…
А вы, глядящие в двери, поющие из окна,
а вы, летящие в танце, бледнеющие при луне,
с цветами верхом на танке и голые на коне,
шалаш называя «мой замок», кричащие в ночь о любви,
неужто, выскочив замуж, вы станете просто людьми?
Обыденными, как масло, простыми, как медный таз…
Свеча одиноких погасла? Зажгись, помучай хоть раз!
И может, семей бы не надо? Покуда любишь – лови…
О чайки, русалки, наяды… змеи и соловьи…
Фуражка
Я показал стихи однажды
отцу, он хмуро их прочел.
Вдаль посмотрел, по трассам пчел,
где дым стелился наших сел…
И вдруг сказал: – Вполне отважны
твои попытки написать
про родину, любовь и мать.
Но ты, сыночек, загляни-ка! –
фуражку бросил он в траву. –
что там под ней? – Ну, земляника…
– Я трав тут сорок назову,
не потому ль, что здесь живу…
А ты? Вот этот малый круг,
как руку, изучи-ка, друг,
и все былинки перечисли!
Всё пыль – восторженные мысли,
патриотизма словеса,
коль смотришь только в небеса!
И он ушел. Я закурил.
Растратчик перьев и чернил,
я побежал в библиотеку,
зашел, ботинки сняв, как в Мекку,
у бабушек порасспросил.
Запомнил я названий двести
не только трав – жуков, стрекоз…
(Как бы фуражка та на месте!)
Да, я готовился всерьез.
Но ждал я понапрасну лета –
отец мой умер в феврале…
Но как же все мои ответы?!
Отец! Ты слышишь ли во мгле?!
Ромашка там росла, цикорий,
и медуница, и шалфей…
(Я называю с комом в горле
все травы родины моей!)
И вот на холмике, на взгорье,
как бы привет души твоей –
расцвел забытый мной репей!
Он алым пламенем играет,
он смотрит мощно сквозь века,
коснусь щекой – меня прощает
твоя небритая щека…
Часы
Часы висят над мастером часов –
и все показывают разное время,
как будто на выбор себя предлагают –
какой час кто любит.
Целый день скрипят ворота
Целый день скрипят ворота,
дребезжит в окне стекло.
Поднимается ворона
против ветра тяжело
и, не выдержавши крена,
отмахавшись кое-как,
мчится по ветру мгновенно
в полный сумрака овраг!
Прислоненная к забору
на ветру визжит коса.
И, насколько видно взору,
на холмах желты леса.
Мать, одна ты в доме этом…
Были сын и дочки две…
Смотришь в окна.
Темный ветер
катит яблоки в траве!
Через много лет
Самолет, на котором летишь, –
не моя ли стальная ладонь?
И окошко, в котором сидишь,
и полночного неба огонь, –
все открыто, как дьяволу, во мне,
все я вижу и ночью, и днем,
в бесконечной тревожной стране…
Но вошла ты, прекрасная, в дом –
и экран моих мыслей погас.
Я не знаю, ты с кем и о чем
говоришь в этот сумрачный час,
поводя по привычке плечом…
Чему ты учен, синеглазый лешак
Чему ты учен, синеглазый лешак?
Словами пустыми вокруг поливаешь:
– Ах, милая женщина! Надо же так –
ты все понимаешь… ты все понимаешь…
И кажется ей, что в чужую судьбу
вошла долгожданной и неумолимой.
Но утром ты гонишь ее, как сову:
– Ты все понимаешь…
– Конечно, любимый…
Но разве заслуга – другого понять?
Мы всё понимаем. Мы все понимаем.
Друзей обнимаем. Потом умираем.
А если умрем – не родимся опять…
Так если ты кем-то не понят – живи
с тетрадью своей, звездолетом, сараем!..
Мы лучшие мысли поддержим твои.
Мы всё понимаем. Мы все понимаем.
Поймав на концерте, увидев на тризне,
не нужно смущать никого и нигде
причастностью к странной бессмертной звезде,
причастностью мнимой к загадочной жизни…
Через 40 лет
Я б так хотел, чтоб все они вернулись,
мои соседи – в новое село,
с тех сталинских, краснознаменных улиц,
где в окнах не у каждого стекло,
где, если рухнет молния на крышу,
соломка, мигом высохнув, горит,
где я с утра и под подушкой слышу,
как на столбе центральном гимн гремит…
Увы, хоть и мелодия все та же,
и красный флаг вновь ходит по стране,
но нет народа… не осталось даже
учительниц бессмертных… где они?
Здесь фермеры из города… их дети
нарядные пред лужею стоят…
Здесь иностранцы по новейшей смете
скупают землю – черный шоколад…
Нет, никого я не виню отныне.
Я тоже убежал. К чему суды?..
Осел в очках, хожу в родной пустыне.
Хотя другим здесь видятся сады.
Здесь всё другое: двери здесь – стальные,
как в Польше – окна, как в Китае – верх…
Теперь пора бы и самой России
переменить название навек.
Чтобы не ранить душу непрестанным
напоминаньем о глухой судьбе…
Иль выгнать нас – чтоб по дальним странам
мы раскатились сами по себе.
Цыгане! Верно, мы не понимая,
что ждет нас, так любили страстно вас!
Ты спой мне, дева, дерзкая, чужая!..
Бери в ладонь – моей слезы алмаз!
Бери, бери! И стану я холодным,
циничным и веселым, так и быть.
Коль повезет – богатым, нет – холопом,
умеющим под вечер день забыть.
Бери, бери, я приплачу рублями,
но только забери… чтоб никогда
не жгла мне веки долгими ночами
проклятая соленая вода.
Честно
Проходя по вечернему свету,
как сквозь речку, в бору голубом,
мельком вспомнил я девушку эту,
что любил в красном детстве моем…
Но попал в полусумрак лиловый,
в черноту волчьих ягод и пихт –
и забыл эту девочку снова…
Точно так же я буду забыт.
Читая ветхий завет
«Кто не с нами, тот против нас!»
Но ведь облако это – не с нами,
и река, что сияет слоями, –
в час вечерний насквозь зажглась.
И угрюмая роща вдали,
волки в ней и замолкшие птицы,
и с живыми стихами страницы –
волю все, наконец, обрели.
А кто с нами, те – против нас:
эти лживые фарисеи,
их придуманные музеи,
фотографии в профиль и фас…
Что испытываешь ты
Что испытываешь ты,
ночью выйдя в неизвестность –
в сумрак, призрачную местность,
где вдруг движутся кусты,
тени лезут под мосты,
обретает пар телесность,
всюду шорох…
Если честно,
что испытываешь ты, –
ты, кладущий на ладонь
днем с улыбкой змей гремучих,
храбрый, дерзкий и могучий,
псов бросающий за тучи,
в шахтах прячущий огонь?..
Что помню
Анатолию Кобенкову
Что помню? В чистом поле волки…
метель и сани во дворе…
и: – По вагонам!.. – третьи полки…
и: – Все выходят! – на заре…
Что в прошлом? Ночью крик: – На помощь!
По целине багровый пал…
без сновидений засыпал…
А если сон и был – не вспомнишь,
что это было – мать звала?
Иль тёплый дождик детства крапал?
Ложилась тень от рамы на пол
и молния в ведре цвела…
Что ты хочешь найти
– Что ты хочешь найти? – Я не знаю…
Все тетрадочки перебрала,
перемерила платья, вздыхая,
смотрит в розовый лес из угла.
– Что ты хочешь увидеть?.. – Не слышит.
Лес морозный царит на заре,
словно печь раскаленная пышет,
но войди – зябко там в декабре…
– Что ты хочешь увидеть? – Не знаю.
Эти птицы – они снегири?
– Воробьи. Просто стая седая
покраснела при свете зари.
Что ты хочешь? Что маешься нынче?..
Неужели опять, как всегда,
к нам явилась в туманном обличье,
ищет точного слова беда?..
Что ты увидел, скорей расскажи
– Что ты увидел, скорей расскажи.
– Да ведь и ты не слепой?!
– Но интересней послушать про жизнь.
В книге прочесть роковой.
– Нет же! Своими глазами смотри.
Ухом своим улови.
Скоро ведь кончится тайна зари,
кончится тайна любви.
– Но ведь у Пушкина солнце сильней,
А уж у Данте любовь…
– Видишь, погнали за рощу коней.
Мальчик сгрызает морковь.
– Но ведь у Моцарта сладостней звук…
– Слышишь, мурлычет пила?
Жизнь мне дороже обычная, друг,
хоть потому, что была.
Моцарт же, Пушкин и Данте – вовек
будут стоять, как стоят
церкви и звезды… А ты – человек.
Должен быть дышащим рад.
– Но от живых истекает лишь зло.
Страшно средь них, я не смел.
С Пушкиным – сладко, и с Дантом – светло,
с Моцартом – век бы летел…
– Но не своею ты жизнью живешь!
– Да почему ж не своей?
В этой зато мне неведома ложь,
кровь да измена друзей…
Чтоб не слышать этот вечный
Памяти Е. К.
Чтоб не слышать этот вечный
гром, не слышать ржавый грай,
ты на дудочке на тоненькой
с улыбкою играй.
Даже если гром заглушит
и потянет жёлтый дым,
что играешь ты, – увижу я
по пальчикам твоим…
Чтоб мы оценили смысл явленья
Чтоб мы оценили смысл явленья,
должно пройти какое-то время.
Но время, как толща воды, подводит,
как чистая, скрадывающая глубину:
ты руку сунешь –
а руку сводит,
а близкое дно –
уходит ко дну…
Шахты
В детстве мне не снились яхты, в синем море адмирал.
А тогда мне снились шахты, где народ мой умирал.
Умирал он, это ясно, в век минувший, при царе,
но, наверно, не напрасно бабки пели во дворе…
Шахта, шахта дорогая, во широкой, во степи,
вот копейка золотая, мужа-друга уступи…
Говорят, в тебе там жарко, говорят, там чернота,
говорят, глотает шахта – только пламя изо рта!..
Пели тетки, сестры пели, вся родня, вся родова
над стряпней, над рукодельем, выезжая по дрова.
В деревушке нашей серой без парней какая жизнь?
Все на заработок верный к южным шахтам подались.
Кто-то деньги присылает, кто-то сам себя привез.
Думал я – гармонь играет: там, в груди,– туберкулез…
От кого-то похоронка, от кого-то алимент…
Эх, родимая сторонка, что ж у нас-то шахты нет?!
Мне тогда не снились яхты, в белой форме адмирал.
Мы тогда играли в шахты. Лез я в подпол и играл.
Мыши скользкие сновали, и сверкал глазами кот.
Но не боязно в подвале – в щелку сверху свет течет.
Вылезал я, две картошки, будто уголь, вынося.
Мать кричала понарошке: – Как у негра, морда вся!..
Умывала, отмывала, уносилась по делам.
И мне снилось – из подвала дядька мой выходит сам!
И выходят наши люди, все, пропавшие вдали,
и у каждого на блюде – горкой смятые рубли…
Шахта, шахта дорогая во широкой во степи,
вот копейка золотая, мужа-друга уступи…
Говорят, в тебе там жарко, говорят, там чернота,
говорят, глотает шахта – только пламя изо рта.
Вот как время совместило то, что было при царе,
с тем, что тетка говорила, тихо плача во дворе.
Времена теперь иные, в шахте редко кто помрет.
Но меня в большой России каждый, кажется, поймет.
Ну, не шахта, так иная темнополая дыра,
лес иль тундра ледяная, иль железная гора…
Было, было роковое, хлеб да квас, да тяжкий труд.
Пала лошадь из забоя… Только песни не умрут.
Изменилась та долина, нет избушек, нет и нас.
Изменилась и чужбина. Где она? Поди уж – Марс?
Ничего-то не боимся, по карманам – паспорта…
Только вспомнивши, затмимся вдруг от страшного стыда.
Ничего, перебороли… ничего, перемогли…
но от этой страшной боли зубы в зубы проросли!
Ешьте, пейте, дорогие, много всякого добра…
Пролетают молодые птицы белого пера.
Шел дождь
Шел дождь. И я в окно глядел.
Шел крупный, чистый, как из воску.
Шел дождь Он медленно седел,
как пальцы, мявшие известку…
Дождь вдруг устал наотмашь бить,
а стал он ветру подчиняться,
он научился вбок скользить
и даже кверху подыматься!
Он все рыхлел и все белел
(растерянно березки мерзли).
Мне что-то дождь сказать хотел,
да все отмахивался: после!.
И замирал в квартирах смех,
все льнули к окнам запотевшим.
А он уж был совсем как снег –
мохнатым! Беленьким! Потешным!
А он уже от всей души
валил! И хлопья важно плыли
светящейся, беззвучной пыли…
И фары жгли автомобили.
А люди с зонтиками шли.
И кадки выставлены были…
Школьный учитель
Вчера увидел я в газете
под фотоснимком в уголке:
прощаясь, письма пишут дети.
И он стоит. Цветы в руке.
Кумир девчонок, школьный гений,
с глазами дерзкими моржа
от голода и унижений
шагнул с восьмого этажа.
Летел он, верно, две секунды…
ну, может, три… кто скажет нам?
Страшнее пули и цикуты
полет по каменным дворам…
А я-то сочинил когда-то,
что было на земле, пока
сбегала капля узловато
в грозу с зеленого листка.
Писал: пока она летела,
любили люди и дрались,
под маскою белее мела
играл актер чужую жизнь.
Царя свергали. Жгли иконы…
Так я строчил – и мне потом
Москва кивала благосклонно:
ты с каплей просто молодцом..
Но что светящаяся капля
иль прочий красочный предмет,
когда летит как крест иль цапля
живой учитель и поэт?!
Покуда он летел, наверно,
нам не икнулось никому.
Вся жизнь текла обыкновенно.
Но почему? Но почему?..
Покуда он летел, учитель,
все капля смерзлись на листве,
заплакал в небесах Спаситель…
шли презентации в Москве…
Покуда он летел, бедняга,
младенцы мерли в матерях,
и выла, будто волк, дворняга
от дома в четырех шагах…
Покуда падал он звездою
лохматой черной на асфальт,
мы что-то пили тут с тобою
за счастье Родины, за фарт.
А он в окне летел, раскинув,
как ангел, легкие крыла…
И в воплях митингов и гимнов
жизнь нескончаемая шла.
Шторм
Я встал на берегу. Мой голос тонет в громе.
Вдоль берега шипит прибойная гряда.
Свивает свиток свой мрачнеющее море,
как ангел – небеса в день Страшного суда!
Отныне ни к чему ни звезды, ни планеты…
отныне ни к чему дельфины и суда…
Я ухожу туда, где водку пьют поэты,
и ангел пиво пьет в день Страшного суда…
Скрутилось нынче все: высь, и земля, и реки…
Но если ж засияют вновь небо и вода,
будь счастлива везде, будь счастлива вовеки,
будь счастлива хоть с кем, будь счастлива всегда!..
Эконда
Занесло нас э куда!
Топит печи Эконда.
Вся фактория встречает
наш замерзший самолет.
Летчик вниз рюкзак бросает –
тот, как перышко, плывет!
По рукам – конверты, свертки,
куль с мукою и ружье…
Напряженно солнце смотрит
прямо в существо мое.
Отбегая понемногу
с белой взлетной полосы
летчикам дают дорогу
вечно дремлющие псы…
На снегу лежат олени.
И недвижные стоят.
Нынче время восхваленья
всех охотничьих бригад.
Куча грамот, водки ящик –
разрешил купить райком.
Строганины брус блестящий.
Неостывший хлеб с дымком.
Хлеб посыплю желтой солью,
буду я иметь в виду:
– Молодец, хороший соболь
в нынешнем ходил году…
Нет честнее человека
на планете, чем эвенк.
Врет эвенк – и у эвенка
глупо губы лезут вверх.
Врет эвенк – так видно сразу
по смеющимся глазам…
И внимаю я рассказу –
лишь рукою по усам!
Тут всего для споров хватит:
нож давай… олешка, стоп…
На малиновом закате
с желтой лампочкою столб…
В полутьме под бокарями
бак с бензином и дрова,
и собаки за дровами –
их не различишь сперва.
Уравнялись в стуже, мраке
все они в своих правах:
и дрова, и эти баки,
и собаки на дровах…
Горевать мне некогда.
Тихо гаснет Эконда.
Гаснет медленно пространство,
полон снега Звездный ковш
И душа твоя прекрасна –
от такого не уйдешь…
Эти критики мои
Эти критики мои –
просто золото.
Оптимисты они – просто прелесть.
Все советуют: «Выше голову!»
Так, наверное, легче
бить в челюсть!