Архив стихотворений Романа Солнцева

Счет у меня, судите сами,
за убиенного отца
(сначала ложью, а потом врачами…),
за опаленные до дна леса
сияющими бомбой небесами
(когда пугая бездною конца,
вожди махали кулаками).

Не как в старинном букваре,
где, помните?.. мужик с котомкой хлеба
выглядывает дерзко на горе
за край земли… и там, за ситцем неба,
колеса видит, сотни фонарей
и думает: здесь поработать мне бы!..

Нет, хоть на нас – и шапка, и пимы,
за ближний холм не сунемся – опасно…
отрубят хвост… Вот так и жили мы,
считая, что живем прекрасно.
И было наше небо ясно,
и славили его уста и лучшие умы.

Но вдруг он, треснув, откололся,
кусочек мутного стекла,
где нарисованная радуга цвела.
И мы увидели, что из угла
огонь волшебный разошелся!

Пока мы в темном погребе своем
кричали, глядя косо друг на друга,
что лучше всех живем –
там жили, говоря: всё – Божия заслуга.

Работали, жалели тихо нас.
Боялись в дни торжеств – у нас гремели танки.
Светили щелками Бутырки и Таганки.
И пробил час.

Но где ж ответчики?! Все – в качестве истца!
Стоим, воздевши кулаки, на дне ущелий.
Но кто же, кто ответит за отца,
и сына, и за лживый дух учений?!

Самое таинственное общество –
музыки классической любители,
нам всегда уединиться хочется,
чтобы криком, храпом не обидели,
пусть на чердаке, в любой обители,
где лишь пламя свечки нервно корчится,
мы сидим – да в небе вроде росчерка
моцартову молнию мы видели, –

а виолончели, скрипки нежные
нас в миры уводят запредельные,
за моря зеленые безбрежные,
за поля угрюмые метельные,
но сосуды, так сказать, скудельные,
мы идем ослепшие, потешные,
при мерцанье музыки безгрешные,
позабыв редуты и котельные,

и сюда ворвись ОМОН, полиция:
что, мол, собрались, и что тут слушали?..
кажется, и публика приличная,
спирт не пили и вино не кушали,
но спокойно разойтись не лучше ли?..
знаю и во сне все наши лица я –
гордо не ответим! Пусть измучили
где-то нам подобных! Плакать лишнее…

Мы не назовем им ни Бетховена,
ни Чайковского да и ни Моцарта!
Пусть потом все будем похоронены –
но смолчим! А эти будут досыта
бить нас! Только мозг майора Пронина
не поймет нас! Ах, луна обронена
в реки золотые… в травах росы там…
Наше общество вспомянет Родина!

Так долго и нежно светало,
как будто бы наше светило
во снах, в облаках ли витало,
Венере ли тайно светило.

Так долго светало, смеркалось,
что многим с утра показалось,
что день, засмеявшись, уступит –
и сразу же вечер наступит.

Таинственный свет бесконечный
бродил над землею с лесами,
над бездной, над речкою млечной –
и это мы видели сами.

Так громче любого движенья
и ярче любого пожара
того ожиданья томленье,
смущенье небесного жара.

Нам ещё далеко до финала.
В старом бархате красных кулис,
что знамёнами были сначала,
мы столкнулись с тобой, обнялись.
Где-то рядом, внизу, в темном зале
в ожидании дышит толпа.
И двух слов мы с тобой не связали,
а уж сыплется снега крупа.
И шипит режиссёр наш великий:
– Больше темпа! Гореть, как огонь!..
А тебе я принёс земляники,
а ты медлишь, уткнувшись в ладонь.
И куда нас, куда нас торопят?
Скоро занавес рухнет, шурша…
– Этим кончится жизненный опыт? –
пораженно тоскует душа.
Час всего-то и был нам отрадный:
на заре, на заре незакатной
мы трудились, тащили свой крест…
и мы верили – не надоест…
Не включайте свой свет беспощадный.
Не вставайте же, ангелы, с мест.

Там, где в новых каменных дворах
есть еще последние избенки,
там играют радостно впотьмах
скрытные мальчишки и девчонки.
Роются средь всякой ерунды,
в кирпичах, жестянках и дощечках,
и на них брадатые деды
смотрят, стоя босо на крылечках.
Гуси рядом бегают, шипят,
кот надулся на столбе совою.
В долгом мраке визг и смех ребят,
и квадратно небо золотое!

Здесь бульдозер страшный пробренчит
по асфальту сумрачным ножищем.
И толкнет, и в тучу превратит
этот дворик с сеном и жилищем…
Что же вы, играйте, ребятня,
посреди прекрасного бетона!
Вот вам вместо мака шестерня!
Вот вам жук зеленый из нейлона!

Босиком не ведено ходить.
Огурцы немытые – опасны!
Бегать – можно шею застудить.
Все твои товарищи ужасны.
Телевизор, так и быть, включи!
Чай, теперь мы стали городские.
На экране посмотри ручьи,
лошадей и птиц, стога сырые…

Мальчик спит коротким, жарким сном.
Видит – где-то есть на белом свете
средь лесов последний старый дом,
с золотым жуком за косяком,
с чудным перекошенным окном…
В нем живут по очереди дети.

Как медленно идут письма!
Встать над страной и следить,
как за полетом пчелы
в замедленной киносъемке
мимо застывших на грозном ветру лилий…
Медленно, как занавес, опускается дождь.
Рев реактивного растягивается в аплодисменты.
Медленно!
Медленно!
Бредовое царство!
До безумия,
но нетерпеливого скрючивания пальцев в сапоге!..
Вот медленно ты в руки берешь конверт,
три часа достаешь,
полчаса опускаешь листочек на стол,
целый час
он распрямляется под собственной тяжестью
и вследствие законов упругости – ты же его
неловко помяла…
Ты долго читаешь,
глаза твои под ресницами
двигаются так медленно,
как где-нибудь пресс-папье
по исключительно важному,
опасному документу…
Ты медленно пишешь ответ.
Перо забывает в невероятной задумчивости,
какую закорючку сделало в полсантиметре слева –
ведь прошло четыре часа…
Медленно, лунатично
увозят письмо машины.
Самолеты висят на месте – как они не падают?!
Через три годы
к моей палатке
каменно, как в истории средних веков,
на лошади подъезжает Витя-конюх,
толстощекий, с отвислыми ушами,
и зубы его медленно перемещаются,
будто меж ними зажат замороженный,
серебряный хлеб.
И я слышу:
– Еще…
письма…
нету…
23-е.
24-е.
25-у.

… А где-то вдали рекламы гонят по крышам сумасшедшую зеленую кровь, и безмолвно, как тени громадной листвы, разбегаются машины, и смеющаяся твоя головка дергается, будто склеванный поплавок. Вечный пир, праздник скоростей!

Смотрю на ваше темное веселье,
на скудость ваших умственных затей,
где в золотых штанах вы на постели,
где вам играют скрипки и свирели
и каждый столик просится в музей.

Поверили вы в истину – не ту!
Получите вы в сердце пустоту,
смеясь над прочими в своей свободе,
оттаптывая пальцы на плоту
спасающимся в реве половодья.

Не зарекайся, говорит народ,
ни от тюрьмы, ни от сумы… и скоро
вас приберет не служба прокурора –
он сам сегодня кормится у вора,
у вас, у вас… Но высший суд грядет.

И ни крестом вам золотым метровым
не заслониться… ни дворцом своим…
Рассыплется все мартовским сугробом!
А все могло быть спасено одним
раскаянья и покаянья словом.

Книги, деньги я теряю, потеряю и пальто…
только нашу тетку Раю не отдам я ни за что.
У нее беда такая – сын в загуле, внук в тюрьме.
Тетя Рая, тетя Рая, ты без лампочки во тьме.

– Что ли, стала экономить? – Да я думала, светло…
Ходит молча в длинном доме, пальцы старостью свело.
– Скоро осень уж, пороша… Ты сама покрыла клеть?
Отвечает: – Жизнь хороша, да охота помереть.

– Ничего, вернется внучек и забросит сын питье,
да жену еще научит имя уважать свое.
Вижу, новые галоши, телевизор и буфет…
Повторяет: – Жизнь хороша, да охота на тот свет.

Громко бабушка вздыхает и уходит с топором.
Слышу, чурбаки пластает.– Пособлю давай! – Потом.
Не мужичье это дело, ты б с антенною помог…
Трехметровый крест – антенна – как на кладбище у ног.

– Говорят, что надо выше, чтоб картинки запоймать…
Прохудились доски крыши.– Что ж ты мать? – А что я, мать?..
Затопила – малой внучке, средней дочери, еда.
Всюду куклы, авторучки. С рук отбились, вот беда.

Да уж, если дома нету мужика – пиши пропал…
Села около портрету, на который муж попал.
Муж с изломанным погонцем, криворотый и лихой,
с шашкой маленькой под солнцем, обернулся, дорогой!

Ну, а тут беда такая – сын в загуле, внук в тюрьме…
Тетя Рая, тетя Рая, что за рай был на уме –
посреди седой России, где полынь да львиный зев,
православную крестили, имя в святцах присмотрев?

Тетя Рая, тетя Рая, очи светлые, как льны,
кипяток крутой гоняя, на картошке три войны…
Вместо мужа по дровишки, вместо лошади в санях,
сама резала, в кровищи, кур, теленочка в сенях.

Рухнет мужнина гармошка, на ружьишке ржавь и цветь.
Чистит, драит.– Жизнь хороша, да охота помереть…
Видит, я сижу угрюмо. Рассмеялась: – Бог с тобой!
У тебя-то что за дума? Одинокий, молодой!

Хочешь свежего горошка? Вот малинки набрала!
Ты не думай, жизнь хороша, я маленько наврала.
Сын зашел в кино, известно, внук вернется к ноябрю.
А уж девицы – невесты, я про них не говорю.

Захотят – своротят горы, председатель хвалит их,
подъезжают ухажеры из поселков заводских.
В печке уголь догорает, будто щелкают кнуты…
– До свиданья, тетя Рая, верю – всех дождешься ты.

Ухожу я. Ночь сырая. Гаснет свет, но за окном,
знаю, знаю, тетя Рая все сидит там за столом.
Там горячая картошка, хлеб да масло, сладкий квас…
Это правда, жизнь – хороша, но беда, коль не про нас.

Но я знаю, знаю, знаю, никого в России нет,
кто сутулой бабке Рае не желал бы долгих лет.
Все коровы и телята… Овцы, куры, воробьи…
Пни, шумевшие когда-то в свете теткиной любви…

Звезд ликующая сила, запах радостной земли
скажут нам, что – заслужила.
Только б люди помогли!

А помнишь, мы клятвы давали
в каком-то вонючем подвале?
Фонариком тускло светили,
три гильзы зажав как святыни,
поднявши багряные флаги
из мятой газетной бумаги…

О чем были клятвы ночные?
О счастье ли вечном России,
о том ли, что храбрыми будем
и славу Отчизне добудем,
сгорев, словно свечи растаяв, –
как Пушкин и как Чаадаев!
Нам снились тачанки и танки…
Любили нас Галки и Таньки.

Сегодня же бродим седые
по нищей угрюмой России.
И нынче смешна, будто кряква,
любая высокая клятва.
Кому это клясться? А в шею
не хочется вам, фарисеи?!
Про честность вопя не вчера ли,
не все золотишко собрали?

Сойду я в подвал по привычке,
со мною – советские спички.
А нынче здесь вовсе не хуже:
валяется даже оружье,
шипят бегемотами трубы,
и спят на них бомжи, как трупы…

Но что это? Входят подростки?
Мерцают у них папироски…
Иль это фонарики тлеют?
О чем они там говорят?
А вдруг они всё разумеют,
высокие клятвы творят?
И слышится мне: – Только кровью…
И кто-то в ответ: – Лишь слезой…
И кто-то всех громче: – Любовью
мы выбор докажем им свой!

И слышу я, как запаленно
они разбежались во мглу.
И вижу я – словно иконы,
там книги мерцают в углу.
Шагнул я со спичкой поближе –
здесь Лермонтов, Пушкин и Блок…
Сказал я себе: так смотри же!
Ты, кажется, не одинок!

Трудная речь… препинанье заики…
мысль тяжела, как в мозгу гематома.
Как же мне выдавить, вымолвить крики,
те, что услышал я в поле и дома?
Мы не привыкли к речениям грозным.
Только лишь в книгах с испугом читали.
Щебетом птичьим и шумом березовым
ропот страны передашь ты едва ли.
Кровь пролилась… и от вопля земного
рвутся в ушах у меня перепонки…
Как же все тихо теперь! Будто снова
мир и покой… только тени как волки…
только неслышные катятся толпы…
красные падают под ноги розы…
И уступают каленые строфы
место для белой и ласковой прозы.

Дрожа, скользит железное корыто
в ночной воде, над вечной мерзлотой…
Хоть мы с тобою живы, не убиты,
здесь почему-то страшно нам с тобой.
Днем видели кренящиеся пихты,
а ночью зреет негасимый свет…
Хоть мы с тобою точно не убиты,
но и в объятиях покоя нет.
Здесь лагеря как в землю провалились.
Здесь нынче тундра, да мошка, да гнус…
«Я не вернусь сюда!..» – душа томилась,
и каждый раз я знал, что я вернусь.
Наверно, оттого, что пламень красный
позвал отца наивного в ЧК,
где вел борьбу он с контрою опасной
на уровне соседа-мужичка.
Жег самолично церкви и мечети,
ходил в лаптях, но со звездой во лбу,
рожь отнимая… богатеев этих,
он свято верил, надобно к столбу!
А то,что Пушкин из дворян, – случайность!
Тукай богатым был, зато страдал!
Отныне победила чрезвычайность –
и на зубах, и в голосе металл…
Так будьте прокляты, обманы века:
и лысый демон, тот полуеврей,
что до сих пор в стекле (вторая Мекка –
его, как краб на горле, мавзолей!),
и восхищенная шпана с вокзалов,
бездельники, надевшие очки,
насильники в наганах и кинжалах,
усами призакрывшие клыки!
Вы обольстили пьянкой, обманули
Россию, запугали до кишок,
хоть вас потом самих сразили пули,
и вы ушли в цемент или в мешок…
Но жаль доверчивых крестьян России,
неграмотных зевластых работяг!
Теперь, когда виски уже седые
у внуков – светит Китежем ГУЛАГ.
Не знаю, что отец пред смертью думал,
бутылку водки пряча от врача,
но мне как будто демон в душу дунул,
и нечисть обступила, хохоча.
Мол, ты-то что тоскуешь? Дело в прошлом,
а сын не отвечает за отца…
Но я ответить как-то все же должен,
не знаю, как, – ответить до конца.
Молиться за невинно убиенных,
за тех ли, кто не ведал, что творил,
при свете золотом небес надменных
на Севере, где не хранят могил?..

Ты уехала в город – и в нашем лесу
утром крыша пустила слезу.
Отпечаток ладошки на мягком снегу
обхожу и забыть не могу.

Я об этом охотнику-другу сказал…
Долго он головою качал.
– Это что!.. Есть на свете чужая страна,
и там улочка в парке одна.

На асфальте, что был специально прогрет,
звезды мира оставили след.
Кто в сапожках, а кто босиком… и теперь
там охрана и медная дверь.

И останутся вечными эти следы
вдалеке от огня и воды.
Ну, а снег твой растает, лишь солнце прижмет…
Я ответил: – Вы странный народ!

Что мне звезды кино, шулера, короли?
След не якорь – навеки ушли!
Ну, а ту, что оставила след на снегу,
я позвать телеграммой могу.

Пусть хоть пламя пройдет по снегам, по земле –
та ладошка блестит в полумгле!
Рядом белки, синицы глядя на нее –
на холодное счастье мое!