Снег выпал – как в праздник счастливый билет!
Он чудный… Он, знаете, белый, из снега!
Он выпал. На Марсе споткнулся поэт…
А снег на земле – он и справа, и слева.
Сюда выходи! В этот белый разбой.
В мельканье. В паренье. Немедленно! Тотчас!
Ты тихо составишься передо мной
из синих, из черных, из розовых точек…
И будет годами загадочна речь!
И нет на планете любви безответной!
И стану я видеть тебя и беречь
до самой последней до точки бесцветной…
Снежинка
Колесо алмазной колесницы,
на которой эльфы пролетали,
на моей ладони серебрится,
только долго проживет едва ли.
Но, пока и светится, и греет
высшее свидетельство оттуда,
я успею, я сказать успею,
что я верил и в любовь, и в чудо.
Говорят, всего-то лишь водица
на моей останется ладони.
Ну и что? Прильну, чтоб насладиться.
Пьют же воду радуги и кони.
Снежная баба
Из весеннего снега парного
бабу снежную дети скатали,
землю всю оголили вокруг…
Ночь настала – и бледно-лилово
освещая окрестные дали,
ты явилась, нелепый мой друг.
Ты кормила голодного телом,
ты поила меня поцелуем,
ты исчезла, мерцая светло…
Жизнь идет… и порой между делом
мы о чем-то тоскуем, тоскуем…
Что же было? И к звездам взошло?
Снова снег, переходящий в дождь
Снова снег, переходящий в дождь.
Снова день, переходящий в ночь.
Снова мрак, что переходит в свет.
Снова «да», что переходит в «нет».
Полу-«да», и полу-«нет», и дождь.
Полу-«нет», и полу-«да», и снег.
И сквозь все привычно ты идешь,
с тонкою улыбкой, человек…
Совет
Не отвечай случайным словом
на слово жесткое его,
а говори высоким слогом.
Пусть он смеется. Ничего!
Расколется глупей арбуза,
прокуренный до черноты…
Не брось же золотого груза.
Послушай ты, послушай ты –
пусть он твердит, что нету веры,
что счастья нет, что мамы нет…
Ты говори ему про вербы,
что уплотняют лунный свет,
про мак, проросший над порогом,
про дождь, который опадет…
Ты говори высоким слогом.
Придет – и в ноги упадет!
Содрав, как змей, померкнувшую кожу
Содрав, как змей, померкнувшую кожу,
бегу прилечь к сверкающей траве.
На то, что было, нынче так похоже,
с грозой молниеносной в синеве.
С набухших веток, снизу прицепившись,
синички воду медленную пьют.
И ты опять стихи с восторгом пишешь,
и ноготь сбитый синь, как изумруд.
И каждый цветик под арбой любою,
и рокот самолета вдалеке –
все сладостно, любимо так тобою…
Тень иль змея скользнула по щеке.
Современные терцины
Случайные реки
блеснут и погаснут за дымным леском,
и снова навеки
я с ними, скользящими, мало знаком,
как с вами ли, с ней ли,
с оранжево-сахаристым снегирем…
Случайные снеги,
они упадут, проплывут по лицу,
как сон, как спасенье.
Их тени запомню, с собой унесу,
забуду в мгновенье…
Все это загадочно, как по листу –
случайные строки!
Мне встретятся ласточки, ветры, мосты,
печали истоки,
и все позабудется. Явишься ты
и скажешь: «Постойте!
Прислушайтесь все…» – из ночной темноты
случайные звуки:
скрип двери, Бетховен, разбитый стакан
в глухом переулке.
И плач, и похожий на дрему туман…
со свечкою руки…
Все это уходит, как в ночь океан,
как шорохи в шлюзе…
И вновь, покидая свой дальний приют,
приходит и будит,
все это приходит, как только уйдут
случайные люди…
Современная сказка
Не отворяй, сестра Алена,
из всех дверей вот эту дверь.
Там сор, там старые патроны,
там нету ничего, поверь.
Уехал – и она, понятно,
достала ключ из сундука,
в дверь постучала для порядка,
а дверь – как перышко легка!
А что там, что?.. Горят во мраке
как плошки желтые зрачки,
и дух идет, как от собаки,
а больше не видать ни зги.
И стонет чудище живое:
«Алена, полюби меня!..
Все клады я тебе открою,
как шубу, выверну моря.
Что хочешь – золото, опалы,
из красной меди острова…»
Алена перед ним стояла
и ни жива, и ни мертва.
«Не бойся, ты ко мне привыкнешь
не через долгий тяжкий век,
едва к моей груди приникнешь –
я сразу стану человек».
Алена нежная приникла,
а он такой же, что и был.
Затрепетала, как травинка,
а он все жарче говорил.
«Пройдет неделя иль полгода,
и наваждение спадет…»
Слова звучали слаще меда,
но сам он был урод, урод!..
Алена плакала и билась
в его руках – он отпускал…
Поверить вновь она стремилась,
косясь на бешеный оскал…
О Родина моя, Россия,
с наивною своей душой!
Какие страшные витии
желали властвовать тобой!
И властвовали… Но поныне
о палаче, едва жива, –
кому висеть бы на осине –
находишь добрые слова.
Светла, спокойна, благосклонна,
жалеешь всяческий народ.
Не отворяй, сестра Алена,
ту дверь!..
Конечно, отопрет.
Сонет
Отец латыш, а мать еврейка,
а в паспорте сверкает «рус».
Вполне враждебная семейка –
из Риги гонят в б. Союз.
Стоит вагон, рассыпан груз.
Детишкам спать одна скамейка.
Как дальше жить, уразумей-ка.
Я этих детских глаз боюсь.
Но ты видавший и не это,
сын истребленного поэта
в тридцать седьмом, ты пьешь пивко,
сверкаешь бедною бутылкой
и со старательной улыбкой
ты смотришь как бы далеко.
Сосновый, еловый, березовый
Сосновый, еловый, березовый,
то светлый, то замкнутый лес.
И снег то лиловый, то розовый
при свете вечерних небес.
И звуки деревни невнятные,
собачий простуженный гам.
И наши хожденья попятные
по собственным нашим следам.
Чтоб кто-то увидел когда-нибудь,
как шли мы по роще – и вдруг
взлетели с улыбкою на небо,
где нету ни слез, ни разлук!
А если мы все же расстанемся,
то в край залетевши чужой,
быть может, мы сами обманемся
следами – такой же игрой?
Поверим, что есть она – вечная –
любовь высоко в небесах,
идя через рощицы млечные,
плутая в еловых лесах…
Стансы
Что гонит в спину, что толкает
с утра в пучину иль в огонь,
который воет и алкает…
Куда бегу, как старый конь?
И для кого, чего во имя,
с какой обиды иль тоски
я даже и в цветочном дыме
пишу угрюмые стихи?
Век миновал, по крайней мере,
как мой отец, из бедняков,
увидел счастье в револьвере
под знаменем большевиков.
Впервые в сапогах кирзовых
и в новом кожаном пальто
он шел, не пряча глаз лиловых
и мстил, не ведая за что…
Да как за что? Ведь он татарин,
осмеянный в любой толпе,
теперь был важен и фатален
под звездами ВКП (б).
Герой вчерашних анекдотов,
он думал: станет наравне
средь всех недавешних холопов…
Но нет любви в большой стране.
Здесь даже русские не дружат.
Лишь оказавшись вдалеке,
поют в слезах, сомкнувшись туже,
о Волге-матушке реке.
А здесь, в разорванной России,
хлебают красное винцо –
обиженные и пустые,
как Фабержеево яйцо.
Доброжелательность была ли
хоть где-нибудь когда-нибудь?
Высмеивали, убивали,
и можно ли просить: забудь?
Вот отчего тоска и злоба…
вот почему горит Кавказ…
и мирное любое слово
вдруг чем-то оскорбляет нас.
Не замолить в церквах, мечетях
взаимных распрей и обид.
Пройдет, наверное, столетье,
покуда будет он убит –
слепого недоверья вирус…
Вся наша боль – ему как мед,
как солитер, он в каждом вырос.
И только с нами он уйдет.
Среди густого снегопада
Среди густого снегопада
в невзрачном городе чужом
вдруг ты отстала и пропала…
и я во тьме застыл столбом…
– Ты где?!. – но исчезает голос…
Бегу, ищу – да где же ты?!..
Никто не видел? Тьма и холод,
все окна чужды и пусты.
И вдруг бежишь в метели темной…
– Ты?
– Я!..
Стоим в краю чужом,
как будто мы и не знакомы…
все годы счастья были сном…
Старая Матвеевка
Тогда светало ране…
Но по тому лучу
я до сих пор в чулане
пушинкою лечу…
Иль вдруг в тени лиловой
я с Зорюшкой коровой
у ночи на краю
растерянный стою.
И крик мой, что соседи
горят, и ветер к нам,
еще звенит на свете…
Я это не отдам.
Старик
Прежнею эпохою прославленный,
он сидел на празднике, больной,
словно на посмешище оставленный
вероломной быстрою судьбой.
Он молчал, побрившийся аж до крови,
на груди теснились ордена.
Только очи говорили мокрые,
что больна его душа, больна…
Он смотрел с ухмылкою тяжелою
на героев нынешних времен.
Как их целовали полуголые
девки, век не знавшие знамен…
Но хватало и ума, и мужества
всем желать здоровья дополна –
это после прожитого ужаса,
воя, под названием война…
И еще в тени бранчливой хмурости –
это трусость иль святая ложь? –
но хватало полупьяной мудрости
врать, что нынче лучше молодежь…
Старуха
На переходе, между двух лавин –
рычащих пролетающих машин –
на островке асфальта, в час дневной
старушка поздоровалась со мной.
Но кто же это?.. – Здрасьте.
Кто же это?..
Ах, не она ль для всякого поэта
была лет сто партийною грозой?!
Хотя все это нынче мезозой,
но разве я могу забыть, как в страхе
в обкоме, где на всех столах тома
как будто окровавленные плахи,
мы шли гуськом от страха без ума
вот к этой прежде мощной рыжей тете –
с цветком иль посвящением в блокноте,
чтобы в голос ей польстить и обмануть
хоть как-нибудь.
Она же крашеной крутя головкой,
цитатою на память не короткой
из Маркса, Ленина, статьи Цековской
и Маяковского (о, Маяковский!..)
нас поучала… голосок звенел,
и носик вдохновенно пламенел…
И мы, понятно, восторгались ею.
А ведь могла и разъяренно в шею,
но как бы все же разрешала жить…
Ну как забыть?!
И вот стоит бабулечка седая,
на ножках ботики и зонт в руке.
И я, от скуки и стыда сгорая,
закаменел пред ней на островке.
Она меня разглядывает зорко,
поджавши губки, ожидая слов.
Но что скажу? Мол, помню, помню, золотко…
Взгляд жалкий, бабий. А ведь был суров.
За ней машины все летят направо,
за мною – влево мчатся… А страна
не знает до сих пор: да где же правда,
в движенье допьяна разделена…
И надо же как прошлое настигло!
Закрыл я рукавом глаза, как вор….
Махнуть через машины? Тоже стыдно.
И мы стоим лицом к лицу в упор.
Скорей бы ты, зеленый светофор!..
Старинные песни
В этом старом бараке над речкой
собралось нас невидимо лиц.
Где-то лодка со старою свечкой
все чихает и катится вниз.
Скудным ужином мы поделились,
крепким куревом всех обнесли.
И с гармошкой германскою вылез,
мужичок, как барсук из земли.
Могут нож и топор раскровянить,
но никак не достать им души.
Только песня ее раскрывает,
обязательно – в русской глуши.
Только песня об горе-несчастье
всех равняет, как смерть или бред.
Только песне дано достучаться
в душу, даже когда ее нет.
Эта песня опять про бродягу,
словно Русь – кочевая страна.
Про казенную нашу бумагу,
про беднягу, что плачет спьяна.
Про пожары за старым кордоном…
Все уснули, скуля и ворча.
Но все шастают в дыме зеленом
тени Разина и Пугача…
Новый день вдруг наступит сурово.
Взвоют пилы, как волки в грозу.
Распоемся ль когда-нибудь снова?.
Мат во рту и жестокость в глазу.
Шевельнулась с плотами моторка.
Но мелодия – ах, погоди! –
как забытая милой иголка
где-то в маечке, возле груди…
Старый вальс
«Сча-астье мое!..» – эта песенка снова звенит.
Возвращаются нежность и свет позабытых мелодий.
Патефон и гармонь, как седые Кирилл и Мефодий,
снова учат нас жить в парке Горького – там он сидит,
буревестник усатый, на каменной серой скамье…
Рядом люди танцуют, пожилые, с живыми цветами.
А глаза их закрыты. Им видится красное пламя
над Россией, которая вот уже вечность во тьме…
Ах, дождемся ли счастья – да Господи, не для себя!
Уж хотя бы для внуков… иль даже для правнуков малых…
Это что там – слоны? иль кричат поезда на вокзалах?
Это дети шагают? иль войско подходит, трубя?
Мы откроем глаза и в упор наше время увидим.
Буревестник же пусть свои жаркие очи сомкнет.
Это «счастье мое!..» – как-нибудь не во зле, не в обиде
вальс последний пройти… Весь в салютах блестит небосвод.
Жизнь прекрасна! Поклонимся каждой зеленой былинке.
Стрекозе. Муравью. Милой речке с прозрачной водой…
До сих пор на земле мы, любимая, жить не привыкли –
вот уж завтра начнем
мы с тобой, мы с тобой, мы с тобой…
Стихи, написанные в ночном поезде
Страх прошиб. И сон прошел
Как мне дальше жить на свете?
Спят в вагоне бабки, дети,
бьет по струнам комсомол.
Синий жидкий свет в вагоне.
Спят игрушечные кони,
свисли до полу гармони,
сонны мощные ладони…
Ну, а тот, кто главный, то есть
у кого моя судьба,
останавливает поезд
возле каждого столба!
Поезд наш «пятьсот-веселый»,
дымный, плотный и тяжелый,
еду я всю жизнь на нем.
Ты Сибирь моя – Россия,
наши годы световые,
поцелуи, хлеб с вином…
Как мне дальше жить на свете?
Страх пробил, сон миновал.
Вот я прожил треть столетья,
волком бегал, все видал!
Без детей, лишь с чемоданом,
не гонялся за туманом –
как любить издалека?
На асфальте мягче воска
вязла девичья походка,
полумесяц каблучка.
Были первые палатки
и необщие тетрадки,
топоры, костры, снега,
в скалах гулкие туннели,
голубые в небе ели,
в хвойных чашах – жемчуга…
Ну, а дальше? Что же дальше?
Чем помянем годы наши –
ведь не век же молодым?
Синий свет течет в вагоне.
Спят игрушечные кони.
Дети спят. Я был любим..
И наверно, чтоб напомнить,
где я жил, мотался где,
душу мне тоской наполнить,
поезд наш стоит везде:
возле каждой деревушки,
речки, столбика, куста,
возле старенькой старушки
и зеленого листа,
серенького воробья,
маленького муравья…
Стол Державина
Ты тогда-то рос у синего Байкала,
и дремал в прозрачном свитере росы.
На твоем плече кукушка куковала,
а теперь стучат холодные часы.
Ты когда-то набирал в себе колечки
и тянулся убедительно к звезде!
Но теперь тебе – я думаю – не легче:
ад и рай соединил в моем труде…
Здравствуй, стол мой!
Здравствуй, простенький, без лака!
Не о трех – о четырех, как зверь, ногах.
На тебе сияет белая бумага,
но ее я не заполню впопыхах.
Возвращаюсь осторожно, друг мой первый!
И прошу простить мне все мои грехи:
На тебе я резал хлеб, вскрывал консервы
и писал не очень четкие стихи.
Вспоминаю школьный случай и краснею,
хоть не к завучу – к читателю пришел.
Мы – в столице. Мы – экскурсия в музее.
Мы по залам пробираемся… Вдруг – стол.
Стол, как стол. Немножко гайками поржавел.
И в пупырышках местами, как кирза.
А выходит вдруг, что сам старик Державин
на него косил янтарные глаза.
Сочинял за ним послания к царице,
ухмыляясь пьяно – другу-печнику…
Я – робел. А мне хотелось прислониться.
Но учительницы наши – начеку!
Все глядят через стекло уж на медали,
перешли к какой-то сабле со щитом…
И я тут решился (вы таких видали?) –
как в тумане, стол царапнул ноготком!
Если б тут меня схватили и побили,
я и слова бы, конечно, не сказал.
Я стоял. А люди в уши мне бубнили.
Так, негромко поучали. Все же – зал.
Собралась толпа: – Кто разрешил салагам?!
Нашей школе стыд и горе – вот беда!
– Почему ты стол Державина царапнул?..
Отвечал я: – Ну, не буду… Никогда…
Хмуро спрашивали Рига и Сарапул,
деревенский распалялся мой же брат:
– Так зачем ты стол Державина царапнул?
Отвечал я: – Ну, не буду .. Виноват ..
– Не кощунственно ли, вправду, ребятишки?
Этот стол всех русских пережил царей.
Сочинял за ним поэт большие книжки
про цветы, про водопады, про зверей.
Ты, цыган, ну что так смотришь ошалело?
Хулиган, ты что ж – в Историю полез?..
…Я и сам не знаю, как случилось дело.
Ну, царапнул. Представляло интерес.
Много лет прошло – по трюмам и по трапам
самолетным… Но я слышу иногда:
– Так зачем ты стол Державина царапнул?
Отвечаю: – Все неправда. Ерунда.
Все неправда. Как слоны, завесьте уши.
Стол мой дальний, будет яркая строка.
И ее напишет парень, посягнувший
на имущество чужого старика!
Столько лет проникаем друг в друга
Столько лет проникаем друг в друга –
Бог нам в помощь, слова и глаза…
Но порою так страшно, так трудно –
ты чужая – смотрю. Как гроза.
И понять не могу: что же это
между нами угрюмо встает?
Но опять как созданье из света
ты вошла. Рядом, милая, – вот.
Иль разгадка проста, как природа:
миллионами лет были врозь,
и грозит нам разлука… и твердо
кто-то нам говорит: он – не гость.
Страна виноватых
– Во всем виноваты евреи, –
вопит неудачник поэт.
Друг друга как змеи пригрели –
свободного столика нет.
– Во всем дураки виноваты, –
рыдает политик былой,
толпой обойденный когда-то
и брошенный даже женой.
– Во всем демократы виновны!
– А уж коммунистов – в тираж!
– Повеситься должен верховный!
– И местные власти – туда ж!
Повинны соседи, плакаты,
и голуби, и облака…
Весь мир вокруг нас виноватый!
Вот так и бредем сквозь века.
Шагаем угрюмой толпою,
оскалясь, рыча и сопя…
– Проснись, милый друг. Что с тобою?
– Я так ненавижу себя.
Боялся всю жизнь негодяев,
мордастых, как псы в орденах.
И даже порою возлаяв
стоял среди них в сапогах.
И даже послушно порою
лизал золотое крыльцо…
И что-то случилось с душою –
И стало немилым лицо…
Мне лучше с любою синицей
иль кошкой теперь говорить,
в полыни валяться росистой,
в тумане неведомом жить…
Строки
Словно сруб золотой от венца до венца.
Или жаркие шпалы лежат…
Пробегают глаза по строке до конца –
и как будто обжегшись – назад!
Взгляд по буквам ползет – не догнать муравью!
Но немного прошел – как же так?!
Что увидел ты там на краю, на краю?
Что там дальше? Огонь? Или мрак?
Тайна чтенья сладка. Я сижу не дыша.
За окном раскалился закат.
С красной буквы опять начинает душа,
чтоб мгновенно вернуться назад…
Суд
– Ваше последнее слово?.. – скажет устало Судья.
– Господи… мы готовы… это какая статья?!
Можно, я губы подкрашу, волосы чуть причешу?
Выйду на улицу нашу, ветром с лугов подышу?..
– Можно, я водочки выпью, хлебом горячим заем?
Пулей окошечко выбью, где я любил, а затем…
Но про тебя мне известно! Скажешь: – Пустите к нему!
Я обниму, как невеста… просто его обниму!
В звездном сияющем жите, если в грехах он погряз,
все на меня запишите!.. это мне будет как раз.
Только бы он, несурово вспомнивши наше житье,
вместо последнего слова выкрикнул имя мое…
Сумрак рассвета, озябшие губы
Сумрак рассвета, озябшие губы,
снегом метель заровняла дворы.
Только деревья остались и трубы.
Дым, как деревья, встает от горы.
Выйду с лопатой – начнутся раскопки,
словно иду я к тебе сквозь века.
Ваши наши первые тайные тропки,
вот за стеклом – голубая рука.
Я постучусь – и с улыбкою сонной
ты заглядишься в окно и замрешь,
словно из прошлого в час просветленный
видишь меня ты и не узнаешь…
Сучья тонут на снегу
Сучья тонут на снегу,
на свету нагревшись за день.
Рассказать я не могу,
как теперь до жизни жаден!
Выпал звонко поршень льда
на углу под водостоком.
Ты скажи мне только: да…
я умею жить с восторгом.
Я и часу не сгублю.
Если выстрелю – то в десять.
Потому что я люблю.
Потому что я надеюсь.