Архив стихотворений Романа Солнцева

Сказала девушка: – Везде одно и то же!
Стихи слагают о звезде, а сами – тоже…
руками лезут, прячут взгляд и ржут, как кони…

– Я, девушка, не виноват. Я пью «боржоми».

Сказал актер, мой друг седой, с гитарой лежа:
– Одно и то же, боже мой, оно и то же!
В девятом царстве до сих пор – господство лени…
Холодный, как трава, костер на главной сцене…
А где талант, чтоб как набат, – смешите, злите ль?..

– Мой друг, я разве виноват? Я только зритель…

А врач сказал: – Мечтанья? Бред! Тоска по свету?
В людских метаньях смысла нет! Гони монету!
А если интеллект крылат – кроссворд в субботу!

– А я-то что? Я виноват?! Идите к богу!

Сказал господь: – Одно и то ж я вижу в мире.
Своих ханжей, своих святош вы раскормили.
А сами курите табак и пьете что-то?
И это долго будет так? Какого черта!.

И хмыкнул черт: – Меня опять ругает Боже.
Нашли вы на кого пенять. Одно и то же!

И тут поднялся человек один из многих:
– Я прожил свой недолгий век в занятьях строгих.
Я стал варил, я тес тесал, был с детства весел.
Летели искры из кресал и пыль из кресел!

Но думать – времени на то мне было мало.
Или топор иль долото не отпускало…
Выходит, я и виноват! Меня вините!
Идет войной на брата брат? Уж извините.
Горят цветы? Ликует мрак? Визжат пластинки?
Вас обманули? Как же так?! Меня простите…

Теперь я не смогу уснуть! И я встревожен!
Ведь я придумать что-нибудь сегодня должен.
Есть еще ветер на крыле. И солнце красно.
Одно и то же на земле?
Ну, вы напрасно.

В плащах блестящих ходят по пятам.
В руках – кулек конфет Два дуновенья.
– Мы вас узнали Расскажите нам
про славу и про всякие гоненья!

– Меня преследуют и ночь и день
застенчивая яблоня соседей,
сцепивший пальцы памятный плетень,
тень женщины печальной, дождь осенний…

В плащах блестящих ходят по пятам.
Под мышкой – книга модного тисненья…
– Так расскажите все-таки вы нам
про славу и про всякие гоненья!

– Меня преследуют и ночь и день
застенчивая яблоня соседей,
сцепивший пальцы памятный плетень,
тень женщины печальной, дождь осенний…

Снится мать, хоть побывали снова
мы под кровом домика родного,
да всего недельку, как всегда…
Снятся эти красные герани,
грамоты почетные собраний,
профиль Ленина, во лбу звезда.
Снится мне, согбенною старухой
с нашей собачонкою безухой
мать за солью и’дет в магазин.
Ночью перед печкою горящей
с новой белой кошкой говорящей
говорит, какой хороший сын.
Есть, наверно, в небе некий провод –
слышу из углов я зимний холод,
ветер в огороде, шум ветлы.
Мать поет – но нет, не про лучину,
а про комсомольскую дивчину,
дочку настоящего муллы.
Нынче в погреб убрана картошка,
и дровец я наколол немножко,
но меня измучат эти сны.
В город ехать старая не хочет.
Нас все отговорками морочит.
Говорит, что хочет тишины.
Что весну переживет едва ли…
Говорит, чтоб дом не продавали,
а вернулись жить большой семьей.
Мы ей врем, конечно, что приедем…
А уж обещали дом соседям…
Пусть пока присмотрят за родной.

Не однажды с тобой в чужедальнем краю,
где над морем белеют домишки,
мы мечтали: пожить бы тут, словно в раю,
взяв с собою родные лишь книжки.
Иль в степях, разглядев голубые дворцы,
с золотыми шатрами озёра,
мы вздыхали: последние б наши часы
здесь побыть вдалеке от разора…
Но чем дальше, тем явственней в жизни своей
понимали: не будет такого.
Наша родина здесь, где барак, мавзолей
и неправды печатное слово.
И разбой, и слепое от дыма окно,
и вода, что сжигает тарелку…
Нам все это навеки судьбою дано –
не уйти за волшебную реку.
Ах, отчизна моя, лубяная моя,
пламя желтое в полночи шумной!
Не сокрыться в горах, не сбежать за моря,
как от матери старой, безумной…

Как говорится, еду с ярмарки.
Уже давно за пятьдесят…
Не для меня литые яблоки
в садах за ситцами горят.
Не для меня играет музыка
и льется жаркое вино…
А для меня – дорожка узкая,
и вся чужая, как в кино.
От Красноярска до Елабуги
стоят пожары иль закат?…
Я, впрочем, был на доброй ярмарке,
но что там делать без деньжат?
Я шел сквозь ленточки шелко»вые,
вдыхал дым шампуров и гам,
ел хлеб и пил пивко дешевое,
кивал хорошим лошадям.
Еще сорвал детишкам сладости –
в забавных играх – со столба…
А впрочем и за эти радости
благодарю тебя, судьба!
А что не лез я в рукопашную
во имя славы и седла…
Я слышал – эта жажда страшная
не одного с ума свела.
И что не воровал я золото
да и полмира не скупил –
я слышал, этот черт исколотый
не одного навек сгубил.
Зато могу глазами честными
смотреть в глаза вам по пути,
да и стихами неизвестными
тост за жену произнести!

Свет не может кончиться,
как кому ни хочется.
Пусть хоть в злобе корчится –
свет не может кончиться.
Не свеча, так свечечка,
не рассвет, так печечка,
не огонь, так книжечка,
где слово к слову нижется.
Клавиши ли музыки,
взгляд ли милой в сумраке,
звезды ли, что умерли,
но горят для публики…
Как кому ни хочется,
кем там ни пророчится
злая тьма-порочница, –
свет не может кончиться!

Под этими прямыми ветрами
не вздуть костра, не взвесть курка.
Кубическими километрами
перемещается пурга.
И в вечном сумраке наверченном,
чтоб телу слабому помочь,
ты, перепутав утро с вечером,
сам установишь: день и ночь.
И не важны тут совпадения
со сменой солнышка и звезд,
что происходит в удалении,
в краю колхозов и берез.
В твоей палатке пискнет рация,
как дверь, открывшаяся вдруг
в квартиру, где рюмашки красные,
смех и к порогу – недосуг…
Но ты умеешь быть и собранным.
И делать дело до конца.
И кружку с чаем, черным, сахарным,
тихонько гладить, как скворца…
Здесь, где свобода абсолютная,
ты установишь сам себе,
что можно, что нельзя… И смутные
пройдут восторги по тебе!
Ведь так спокойней и привычнее.
Так можно выжить. Будет ночь.
И будет день. Хотя отличия
меж ними мне не превозмочь.
Но с пионерами, с поэтами
берусь я славить вас всегда!
Кубическими километрами
перемещаются снега…

Был свой блаженненький у нас,
как и в любой деревне.
Гонял лягушек в мокрый час,
все сватался к царевне.
Но то ли с грязью на штанах
не нравился ей очень,
а то ль волшебной в тех местах
и не было в ту осень…
Еще блаженный наш Сергей
дружил с березой Ниной.
Любил смотреть на голубей,
рот вымазав малиной.
Волос солома – был красив,
ходил, головку на бок,
как будто слышался мотив
ему из трав и яблок…
А в том году – и это мне
сегодня снится, снится,–
от молний, в воющем огне
сгорело изб штук тридцать.
Ох, горе! Вёдра молока
коровок самых черных
спасли ну разве два куска
наличников узорных…
И наш блаженненький Сергей
с безумием отваги
лез в пламя, черный до ушей,
с шестом – подобьем шпаги!..
И как-то, лишь ушла гроза, –
горел закат над полем…
И кто-то вдруг шутя сказал:
– Вон потушить бы, понял?
И только ахнули – Сергей
схватил ведро с водою,
походкой валкою своей
он чесанул тропою!
И говорили старики:
– Побег на край аж света.
Помрет без соли, без муки…
И подтвердилось это.
Нашли его через три дня
на кромке сенокосной.
Не добежал он до огня.
Лежал худой, серьезный…

Сизый туман
утром в окне.
Море воспомнилось мне.
Чайки и – рыба винтами в воде,
мокрый твой плащ при звезде…

Белый туман
утром в окне.
Зимы припомнились мне.
К печке прилипли в лесной стороне
письма твои ко мне…

Желтый туман
утром в окне.
Вспомнилось – мы на войне…
В поезде длинном, на ржавой волне
плакала ты во сне…

Красный туман
утром в окне.
Что это нынче в стране?!
Солнце ли всходит? Иль ты по весне
мертвая едешь ко мне?..

Читали в книгах про измены
и усмехались про себя:
про нас не скажут, что несмелы,
мы не падем, друзей губя.
Начнется ли террор режима
или кровавая война,
но честь для нас не струйка дыма,
и как бессмертье нам нужна.

Но вот явилось время хлеба,
почти дешевого вина.
Здесь предавать совсем нелепо.
Так что ж душа твоя темна?
За место красное под солнцем
или за зонт в лиловый дождь
деремся, милые, с позором,
а на укор готова ложь.

Ведь не в узилищах Лубянки,
где пуля и фонарь в глаза,
а предаем во время пьянки,
или молясь на образа.
И на кону – не радость близких
иль жизнь любимая своя,
а лишний рубль, бутылка виски,
на новый год в цветах свинья.

Сидишь в ночи, в сердцах сломав перо.
Ты с истиною не играешь в жмурки.
Ты видел человеческую кровь
не только в поликлиниках, в мензурке…
Ты видел все, что может повидать
солдат, пройдя и Русь, и пол-Европы…
Лишь на витринах ты узрел кровать.
А для тебя постель была – окопы…
Пожары ночью мрели до небес,
а вы об угольках в печи мечтали.
Вам вместе со взрывчаткой через лес
везли пудами тусклые медали.
За неименьем медных пятаков
глаза бы ими закрывать погибшим…
Хотя сегодня этих медяков
дороже нет по нашим пепелищам.
Их не отменит золотой чекан,
с цепочками серебряная плошка…
Свою судьбу ты вновь перечитал –
годится. И перо летит в окошко!

Сидела нищенка у магазина,
науськивая шепотом собачку
на тех, кто шел с авоськой иль корзиной,
косясь и не решаясь на подачку, –
у всех с деньгами трудно… и болонка,
или неведомой породы шавка,
хрипя бросалась злобно на ребенка,
на старика у летнего прилавка.
А попрошайка красная, хмельная,
курила, выдвинув для денег банку,
и видя, что я тоже не внимаю,
послала вслед мне бедную собаку…
И где б я ни был – кажется, за мною
бежит который день та тварь земная,
трясется вся и лает со слезою,
иной любви и верности не зная.

У синего моря средь смеха людского,
в тени золотистой, как взгляд Гюльчатай,
мне слышится снова призывное слово:
– Перечитай! Перечитай!
Мне что перечитывать – Пушкина строки?
Толстого тома, что иным не чета?
Я помню их… так что упрёки жестоки:
«Перечитай… перечитай»…
Иль мне перечитывать жизни страницы?
Вовек на забудутся труд и беда.
Страница пустая, конечно же, снится…
Но та, что спалили, взошла, как звезда…
И вдруг услыхав итальянское «джорно»,
я понял, что зря понукает тщета,
что это о счастье кричат во все горло:
– Феличита! Феличита!..

Я шел вдоль моря по камням округлым.
Когда все это было? Было утром.
Всё, может, только началось на свете…
Впервые сохли соты света – сети.
Крылом чертила ласточка кривые.
Тень, дергаясь, неслась под ней – впервые!
Все – эполеты крабов голубые,
звезда на маяке – все, все впервые…

Я шел, прочтя сто лозунгов и басен.
Был, говорят, и дерзок, и прекрасен.
И челка, мамой вымыта, лежала
на голове, как школьное лекало!
Мне было одному не одиноко!
Там туфли у воды или бинокль?

Ах, женщины! Вас приближать не нужно…
Я видел весла, пчел, гудевших дружно.
Был черен виноград, пыльцою светел.
Но вот и одиночество я встретил…
Что это значит? Это мысль о смерти.
С чего бы это? Ни к чему, поверьте.

Я закурил. Вдруг рядом – ноги босы…
глаза зеленые чуть-чуть раскосы.
Смеется. На руке от соли бледной
витой браслет блестит дешевый, медный.
Сказала: «Здравствуй!» И пошли мы дальше
по шелестящей, по хрустящей гальке…

Мы шли да шли – не близко, не далеко.
И было нам двоим не одиноко.
Гремел над морем трубный глас Эола.
И что нам встретилось? Толпа у мола.
А он лежал тяжелый, как ребенок,
далекого дельфина дельфинёнок.

Ободранный суденышком, винтами,
и выброшенный на берег волнами.
Винты чернели в общем, беспечально,
как зерна в яблоке, в воде хрустальной!
А он лежал. И пальцами, ногами
все пробовали слизь под плавниками.

Он был облит смолой своею крепко,
как электрическая батарейка!
И голова в песок – до середины…
(Как странно улыбаются дельфины!)
И я сказал: «Дельфин, прости, дружище!
Случайность… Ей законов не подыщешь.

Прости ее слепую непреложность
и гордую свою неосторожность.
В зеленом море неспроста в порядке,
как зерна в яблоке, винта лопатки.
Все повторится: риск, и море это,
и ты, растерзанный, и дым рассвета.

Нам суши – мало! Потому мы лезем,
одетые, обутые железом…»
И к нам сошла с любимой, как сиянье,
боль страданья, мука состраданья.
И тут возникла школьница-девчонка,
чернила на губах, кругла юбчонка.

Худая, некрасивая. Но внешность
скрыть не могла застенчивую нежность.
Слезой, блеснувшей на ее ресничке,
я тоже плакал, разминая спички.
Не знаю, кто она, зачем, откуда.
Но взять ее с собою – не причуда…

И дальше мы пошли. Пошли далеко.
И было нам троим не одиноко.
И что нам встретилось? Палатки дальше.
Что это?! Императорские дачи.
Налево, прямо… А на пьедестале
из снега будто девушки стояли!

Холеный мрамор, голубое диво.
Резец работал здесь неторопливо…
Моя красивая вздохнула смело.
А девочка, пригнувшись, помрачнела.
И было так: свет пристальный, вечерний
рождал в воде свет призрачный, дочерний.

И потемнело вдруг. Из мрака еле,
должно быть, римлян статуи блестели.
А эти?.. чьи же головы они мне
напоминают в зябком влажном нимбе?
Какие же властители тупые
имели очертания такие?

А оказалось – тут шары ограды
курорта «Н». Мне, впрочем, так и надо!
И мы смеялись. И маяк неясный
распахивал, запахивал плащ красный.
Распахивал, запахивал, и воды
дышали вкусом ледяной свободы!

И нам казалось, мы-то уж, конечно,
жить будем только дерзко, только вечно!

И наши разошлись тропинки вскоре.
И каждую из них слизнуло море…

Выпустили рыбку золотую
из аквариума – в быстрину.
Я стою и с берега колдую:
что ж ты, рыбка? Словно как в плену?

Плавает недальними кругами,
хоть и нет вокруг нее стекла.
Шевельнула малость плавниками –
как уткнулась – в сторону пошла!

Я взмахнул руками – заблестела,
взад-вперед, налево и назад,
покрывая вихрем то и дело
тот несуществующий квадрат!

Можно все аквариумы грохнуть,
так, что искры свистнут по земле.
Только даже в синем море плохо
тем, кто жил когда-нибудь в стекле.

Как разбить не этот вот, невзрачный,
пыльный ящик, а вон тот, другой,
тот несуществующий, прозрачный,
страшный ящик в толще водяной?..