Архив стихотворений Романа Солнцева

Друзья мои от Омска до Читы,
умеющие спичку резать волосом
на две, умеющие тихим голосом
рассеивать влиянье темноты,
я помню вас, бродяги, мастера!
Как пес, что лезет на берег из озера,
я лапами сучу, ворча незлобливо,
за пишущей машинкою с утра.
Но если кто мне телеграмму даст,
куплю билет… И на лесной полянке
я плюну на бессмертье ради пьянки:
на что мне вечность, милые, без вас?
Или из вас любому – без меня?
(А все мы вместе – точно! – не бессмертны.)
Налейте ж мне. А ты оставь советы,
печальный страж невечного огня!

Почему изменяет мечта:
«До свиданья!..» –
словно птица меняет места
обитанья?

Друг любил меня, но уж давно
смотрит лось, а не друг мой в окно.
Мой корабль научился качаться,
но вчера разлетелся, как чашка!
И любимой прекрасное тело,
словно лист у огня, заболело…

Почему изменяет мечта:
«До свиданья!..» –
словно птица летит от гнезда,
на себя обращая вниманье?
На зеленой на зябкой земле
как понять эти штуки?
Может, меньшие выпали мне,
обманув меня, муки?
Боль предательств, пожарища дым,
смех глумленья –
от какой же огромной беды
вы спасенье?!

1.

Я – ангел в каменном небе.
За моей спиной
одно крыло серебряное – русское,
другое золотое – татарское,
золотое тяжелее,
поэтому летаю кругами.

Внизу трезвонит колокол церкви,
и с минарета кричит муэдзин –
вижу открытое горло,
в которое опускается снежинка…

Война приходит –
и седеют маленькие женщины,
а трубы заводов, работающих на войну,
распускают и расчесывают
черные, черные, черные волосы!..

Я понял, почему Христос и Алла
являются людям лишь в страшные дни.

Стекла домов лежат на земле –
и в них отсвечивает красное солнце,
в них видит Господь свое отраженье –
красное – в красном, желтое – в желтом,
думает стало много озер…

Но я-то знаю, там стекла и кровь,
я-то знаю: сам был там,
это теперь я здесь – и лицо свое вижу,
отраженное в красном стекле,
отраженное в горе народном.

Теперь я здесь –
в чугунном и каменном небе,
называется Моабит.

2.

Чего ты хочешь от меня,
молодой человек СС?
Ты красив, если может быть красива
гиена со змеиной головой…
Чай заварил ты, ровесник,
умело – баней не пахнет,
где-то достал чак-чак –
знаешь, потчуешь татарина…
Но ты забыл – я еще и поэт!

Ты говоришь:
«Будут у вас четыреста жен,
Будет вокруг дома расти четыреста дубов.
Будет в доме четыреста окон
(И в каждом окне – далеко, далеко на земле
мама моя лежит?!.)
Что с того, что нищая рвань вас не поймет,
упрекнет?
Родина – это земля, на которой – ямочка
от вашей детской ступни.
В ямочке этой больше вина вместится,
чем в самые огромные царские чаши.
В ямочке этой больше спасется ваших стихов
от забвенья,
чем в любом подвале Кремля!
(Дались им эти подвалы!)
Подумайте!» – ты говоришь.

Ты не забыл, что поэт.
Но ты забыл, что я – мусульманин.
Ты забыл, что торжественный мой язык
может только с громом сравниться!
А грому не пристало отсиживаться в табакерке!

Или плохи твои дела,
что ты не можешь меня расстрелять?

Мой пистолет – будь проклят он…
Думал опенок пули
сквозь тело мое прорастет…
А ты опять говоришь – о моей Родине?!

Рот твой кривится,
как дождевой червяк в ладони

Ты говоришь:
«Родина – это чистенький домик,
овцы курчавые, клумба с цветами, служанка,
корова с розовым выменем – словно с тяжелым
штурвалом…»
О замолчи, молодой человек СС!
Мы никогда не поймем друг друга!

3.

Дочка моя, ты – лунный луч
среди кирпичных стен
Луч поворачивается, как ключ –
и я выхожу в степь.
Как далеко ты достала меня,
Чулпан, как далеко!
Через высокий рубеж огня,
пёсье их молоко!
Они сосут огонь, сосут –
пушки, нацисты, шпана…
Гитлер кривляется, словно шут, –
шерстью покрыта спина!
Милая дочь моя, ты веди
меня в Татарстан, в лён.
Здесь голубые шумели дожди
прялись сто веретен,
здесь защемленный стонал Шурале
в красных осенних лесах
Но тишина теперь на земле –
холод в моих волосах!
Все на фронте – люди, любовь,
шум, смех и гармонь…
Здесь же – куриная только кровь
и плавящий жатку огонь,
два-три человека делают танк
молотом и кайлом.
Женщины в галифе и унтах
на коровах верхом…
Милые сестры мои, мы вас
оденем еще в шелка!
Знаю, что сразу, в победы час,
этим займется ЦК…

Дочь моя, ты – лунный луч
среди кирпичных стен
Луч поворачивается, как ключ, –
и я к поверке успел…

4.

Ну, что еще скажите, молодой человек СС?
Вы меня переводите в камеру, где на столе –
цветы!
Вы распустили слух, что отныне –
я татарско-немецкий поэт?
Думаете, там поверят?
Они же знают – Муса
никогда никому не лгал…

– В тихом омуте больше чертей.
– Я не верю в чертей.
– Вы говорите сейчас не о том.
– Ни сейчас, ни потом!
– Вас проклянет ваша земля.
Ваши стихи сожгут.
– Значит, достоин этого я.
Зер гут!
– Ваше имя станет как брань
мерзким в людских устах…
– Лишь была б золотая Казань
в звезда’х!
– Ваша жена уйдет с другим,
сменит фамилию, сны.
– Только пусть останется дым
картофельной той стороны…
– Ваша дочь разлюбит вас,
другого отцом назовет… –
И эсэсовец щурит глаз,
втягивает живот…

5.

Дочка моя, – ты лунный луч
среди каменных гор.
Луч поворачивается, как ключ –
распахивается коридор.
Мы выходим. Нацисты спят,
собаки во сне скулят.
Блестит немецкий в углу автомат –
пустой, как костыль, приклад.
Что делать мне, доченька? Я попросил
бумаги себе, карандаш.
Пока во мне есть остатки сил,
я все еще наш, ваш!
Пока я пишу – я верю, живу.
Быть может, мой блокнот
потом попадет в Казань и Москву,
в праздник бокал шевельнет…
Чтоб дали возможность писать, я молчу,
пью чай по-татарски, ем,
хоть знаю, что это не скроют ничуть
и – станет известно всем!
Чтоб дали писать, я в татарский взвод
вошел – в гармонь-колесо,
хоть знаю – концерты ничто не сотрет,
и станет известно все!
Но может, это тщеславье и трусость
сказали мне: ты пиши,
и этим жизнь свою искупишь,
и немецкие балеши?
Поэт я, поэт… да вдруг не настолько,
чтоб это простило меня?
Не гений, не голос родного востока,
где льна голубого моря?..
О, если так, то нет мне прощенья!
…Нет, нет, мой удел таков:
работать, надеясь на воскрешенье
через строки стихов!
Я знаю: я так не писал доныне.
Быть может, я был слабак.
Пуля к пуле, рябина к рябине
проходят в моих словах!
Слова тяжелее заправленной лампы.
Слова, словно порох, сухи!
Как солнце, прозрачны. Как ветер, крылаты.
И это – мои стихи!
И я с хорошим одним бельгийцем
уже сговориться успел.
Он тоже по скользким отстрелянным гильзам
скатился в немецкий плен…
Прости мне, дочь моя, если правда
я не гений… Ну, что ж!
Тщеславье – в мирной жизни отрава.
А здесь положение – нож…
Дочь моя, передай своей маме,
что я не предал вас.
Когда-нибудь к речке коснется губами –
откроет губами мой глаз.
Я к вам вернусь – и в дегте,
и сплетен на лбу кресты…
Но только стихи мои вы не трожьте,
спрячь – ты!
Дайте мне хоть денек, дня три хоть,
как раньше молили, что их –
и это не вздор/ и это не прихоть –
чтоб не похоронили живых!
А если – друзья мои – не найдутся,
пусть эти листы – сгорят!
Пусть письменно скажут люди и устно,
что хотят…

6.

Молодой человек СС,
итак, я без родины, я оклеветан?
Я ненавижу тебя! Стреляй,
нажимай на все крючки
всех своих пистолет-пулеметов,
как на стручки стальной акации… Я не боюсь!

Родина! Золотая Россия…
Сколько веков грызли тебя…
У всех врагов золотые зубы.

Родина! Если б ты была не земля, а льдина, –
давно бы твои погранзоны
обломились от тяжести, –
полные пуль, бомб и сабель…

Если б солнце было не солнце, а лицо Господне –
давно б затянулось морщинами,
как лицо пня!

Судьба моя, ты выше меня?
Ты можешь сделать так, что я покажусь
предателем?
Но я-то знаю, кто я и что.
И если прошу, то не для себя –
судьба, будь справедливой!

Все положи на место свое –
камень на змею,
лампу на подоконник,
поэта к ногам дочери…

Таких артистов еще не бывало,
они гениальны в своих ролях.
Бездарным – не помидоры на сцену
(о, если бы!) – головешка с огнем!..

Мама моя, молодая татарка,
словно цыганка – в бордовом платье,
словно индуска – с точкой на лбу,
ты ли не знала сути звонков
ночных телефонных в избе деревянной –
как будто летят на тебя трамваи!
(Наверно, поэтому после, в столице,
ты так боялась трамваев…)

Отец появлялся на пару дней,
опять исчезал, оставляя дома
медаль, или звездочку, или просто
спичечный коробок, забитый
горелыми спичками: вот привычка!
Привычка разведчика не оставлять
даже горелых спичек…

… Когда же
в траурных рамках вышли газеты,
а тюрьмы запертые распахнулись
и потянули в домах сквозняки –
и многие пока отделались гриппом… –
как он, отец, убивался! Как
он пил! Он сдал револьвер, документы
и попросился на мирный пост –
ушел на «фронт кукурузы»…

И ты не плакала. Ты улыбалась!
Отец поседел. И ты улыбалась!
Он пил и пил. А ты улыбалась,
так жалко и вымученно… Да кто ж
тебя научил улыбаться, мама?
Отец мотался по темным задворкам,
с какими-то женщинами – говорили,
и ты поскальзывалась не раз,
как на арбузных корках, на сплетнях,
ты видела: люди не врут… Но ты
не плакала. Улыбалась!

(Когда мне час пробьет – умирать,
я вспомню твое лицемерье святое,
твою улыбку страшную, мама…)

Ты высохла, ты ходила согнувшись,
мои волосы гладила пальцами
жесткими и горячими,
порою чуть кожу сдирая со лба…
Кого ты любила – так это меня,
я мальчик твой чистый, умный, единственный…
когда я хворал – ты с ума сходила,
от взгляда темного твоего
ртуть в термометре зябко сжималась!

И вот ухожу я – мечтаю об армии!
Я от тебя ухожу – целина
дразнит ковыльными древними копьями!
А вот и женитьба. Чужая женщина
гладит брови мои и волосы,
и пальцы у ней легки, как ручей…
И ты не плачешь – ты улыбаешься!
И ты не плачешь – ты улыбаешься!
Святое жуткое лицемерье!
Заплачь хоть раз, заплачь, моя мама!
(Мы ездим в дальние командировки,
спорим о стихах Пастернака,
лежим в траншеях у космодрома
и редко пишем своим матерям…
и те – еще реже…
Ведь некуда!)

Тебя навестив, я вновь уезжаю.
Выходишь в старом бордовом платье
и по старушечьи – в белом платке,
одна (отец – он вернется, конечно…).
Я говорю о секретном заводе,
где я работаю… кажется, хвастаюсь –
мол, каждый день немного опасен…
но ничего!
А рядом со мной
стоит жена моя, девочка русая,
с недоумением и испугом
смотрит в седые глаза твои.

Ведь ты не плачешь – ты улыбаешься!
Под все рассказы ты улыбаешься!
Мама! Любимая! Я прошу,
заплачь хоть раз! Я боюсь чего-то…

Было раньше
(мания величия?) –
глядя оспенно и озаренно,
вскинув длань и ничего не слыша,
заходили три Наполеона.
Гладя плеши, зарево щетины,
шли Рамзесы, Пушкины, Шекспиры…
Толстенькие,
жалко-невменяемые,
имена свои они меняли.
Было раньше
(боль уничижения?) –
тоненько крича из-под рубашек,
семенили, присогнув колени,
выдавали себя за букашек.
Сунув пальцы в рваные подмышки,
пробегали белки, птички, мышки..,
Худенькие,
грозно-невменяемые,
имена свои они меняли.
Пред тобой –
иная панорама.
Или люди изменились, или?..
Но клиент назойливо, упрямо
повторяет собственное имя!
В сотый раз, хоть машешь ты рукою.
Смотрит недоверчиво на бланки.
Чтобы точно – адрес, все такое.
И что дома, скажем, три собаки.
Повторяет имя с горьким вызовом,
словно хочет кто его отнять…
Ты угрюмо затянулся «Visant»ом.
Ничего не можешь ты понять!

Поэту робкому непросто спорить с богом.
Но сам зато ко мне явился сатана.
Он улыбается, он в облачении убогом,
как вся моя родная сторона.
Он говорит: – Ну что ж, вы этого хотели,
молясь на ваши золотые образа?
А я был прям, как командир артели,
я за собою звал – вы прятали глаза.
Теперь не видите ли: лучше лук да редька,
чем вам обещанный небесный виноград?..

И если бог ко мне домой приходит редко,
то этот – каждый день, как друг иль брат.
– Ну, что вам дали ваши глупые моленья?
Что принесли при вашей бедности посты?
А я – за жизнь, я – за любовь и вдохновенье,
ну разве что чуть-чуть в мельканье темноты…

Повторяем часто: – Все там будем…
Но внезапно, как пожар в овсе,
Валентин Григорьевич Распутин
говорит, что будем там не все.

– Как же так?! – воскликнешь, обмирая. –
В жизни был ты прав иль виноват,
ежели не примут кущи рая,
то уж, верно, примет темный ад?

Все пути-дороги позабудем… –
Но опять, как пламя в колесе,
Валентин Григорьевич Распутин
говорит, что будем там не все.

Самодержца ли в крови и в гриме,
иль певца, что сеет зло и ложь,
но земля кого-то и не примет –
камнем станет, бомбой не возьмешь!..

В чем нам каяться? Мы же не Каины,
братьев родных не убивали.
Разве лишь муравьев нечаянно,
да и то, признаться, едва ли.
В чем нам каяться? В том, что верили
и второму вождю, и шестому…
а в итоге в очках, как Берия,
сами ходим бочком по дому…

Наши первые строчки туманные
о строителях, о дорогах
были радостно приняты мамами
на истертых, как седла, порогах…
Толька где они нынче, те радуги,
сёла детства и чистые речки?
Вера в правду была взаправду ли?
Иль была – как записка в печке?

А вот если б мы все, сочинители,
все полтыщи поэтов русских,
закричали: уйдите мучители,
вы, Дантесы, свиные ушки!.. –
посадили бы нас, наверное…
Но народ всколыхнулся бы – точно.
И страна засияла бы вербная.
И явилось бы счастье досрочно.

Ну а мы, осененные славою,
под плитой в километр возлегли бы…
Но молчали поэты державные.
Вот и живы, как древние рыбы.
Так что каяться глупо, не правда ли,
стоя в мире холодном и каменном?
Мы – себя убившие Авели,
тень свою назвавшие Каином…

Памяти В. П. Астафьева

На всех иных глядел ты строго,
седой, калёный, как металл.
А вот поэты – голос Бога,
преувеличенно считал.
Ты был уверен: все они
пророческим владеют даром.
И хоть слова у нас одни,
они их говорят недаром.
И было наблюдать смешно,
как ты лохматого повесу
тащил домой, отняв вино:
– Пиши! Веди народ из лесу!
И слово всякое его,
лишённое порою смысла,
ты объяснял как волшебство,
как тьму, где звёздочка повисла.
Как малый сквозь асфальт росток.
Как сон, в котором есть разгадка…
А стихотворец, хоть и бог,
порою матерится гадко.
И обижает он друзей,
и дарит сахар жеребёнку…
Но ты к нему душой милей,
чем даже к своему ребёнку.
– Поэтов надобно любить!
Пусть он себе бормочет еле… –
А впрочем, может, может быть…
кто знает, может, в самом деле…

Прилетела синица и спела
торопливую песню свою.
И за это короткое дело
я крылатую гостью кормлю.
Прилетел и задумчивый ворон,
опустился на ржавый сучок.
Что он ест? И каким разговором
он меня бы обрадовать мог?
Он ведь землю с небес созерцает?
Что ж он видит такого с небес,
что совсем рассказать не желает?!.
Сыру взял – и угрюмо исчез…
Может, думает горькую думу
про меня, про тебя, про людей…
Да не хочет ненужного шуму.
Со словами еще тяжелей.

Мне прислал привет один подонок –
чрез вторые уши и уста.
Ничего себе, скажу, подарок.
И наверно, это неспроста.
Хоть я видел-то его едва ли,
и минуты вместе не курил,
за одним столом не выпивали,
о политике не говорил.
А привет таков, что покраснеешь!
Обнимаю, мол, тебя, старик.
Передавший мне привет армеец
странно хмурясь, предо мной стоит.
Понимаю, на мое злосчастье
слухи полетят… но никогда
с тем говоруном я не встречался –
он из тех, кому и спирт вода.
То воюет месяц на Кавказе,
то по тюрьмам катится, как вор.
С красным флагом по Эльбрусу лазит,
в рыжей бороде с недавних пор.
Он из патриотов, парень темный,
хохотун в компании любой.
И теперь средь полночи бессонной
мне сидеть с тяжелой головой.
Коль послал приветственное слово,
до своих меня он опустил?
Что же сделал в жизни я такого,
подлость ли какую допустил?
Чем я умилил шалавью свору,
что готовы потянуть ко дну?
Не прознал ли он про нашу ссору,
про мою перед тобой вину?…

Пристрастье к серьезным поэтам.
Неявных предательств беда…
– Вам, мальчики, рано об этом.
– Когда будет можно? Когда?

Окончили школу и дальше
взялись рассуждать, дурачье,
о правде, о жизни, о фальши…
– Вам, мальчики, рано еще!

Когда же?! Вот мы инженеры,
нас дети трясут за пиджак.
А нам бы насчет нашей веры,
любви да и просто бы так!

Ведет телевизор о спорте
пятичасовой репортаж.
– Ну, спорьте! Ну, что же вы, спорьте!
Ну, выдайте ваш эпатаж!

Но странное вдруг ощущенье –
привыкли, что есть, как репей,
те вечные ограниченья –
без них как-то страшно теперь!

А дети – к забытым поэтам,
листают трагический том…
– Вам, мальчики, рано об этом.
– Когда ж будет можно?
– Потом.

Прости, мудрец, чрез полтораста
угрюмых лет, кровавых лет
один из многих – не Зарастро –
ищу в стихах твоих ответ.
Я поднимаюсь на вершины,
жгу лазерами облака,
но, в сонные сойдя долины,
могу сойти за дурака.
Я зрю сквозь умные приборы
любого малого жука,
но, в наши возвратясь просторы
я слеп и глух наверняка.
Поскольку тщетно днем и ночью
бью в лоб озябшим кулаком:
зачем же, видимый воочью,
был создан мир с незримым дном?
К чему стихов, симфоний звуки,
к чему великие науки,
к чему и я, из малых сих,
годами мучусь над загадкой,
здесь, под зарею незакатной,
ведь час придет – ненастный, краткий –
и нет меня, и нет других?
А кто же есть? Иль он, Создатель,
кочуя в нас, дразня, слепя,
в остановившемся закате
решает что-то для себя?

Кричали петухи, не лаяли собаки,
сияли лопухи огромные во мраке.
Куда я шел? Я шел, тоской своей гонимый,
туда, в Сосновый дол, где дом стоит родимый.

Он продан уж давно, и люди в нем другие.
Там сбоку есть окно, где стеклышки цветные…
От старости желты, зеленые немного…
Сюда из темноты меня влекла дорога.

И вот когда заря Россию ослепила,
я понял – шел не зря, здесь нынче все, как было.
Дым ластится ко мне, крыльцо блестит резьбою.
И лишь в моем окне стекло уже другое.

Зеркальное оно, теперь такая мода…
Я загляну в окно – лишь сам я да природа.
Им видно изнутри весь мир, а мне до боли –
хоть шапкою протри – сверкает поле, поле…

Фонари на столбах гаснут в третьем часу.
Свет далекий в далеком родится лесу.
Не бандит я с дороги веселых ножей,
но ловлю с чемоданами хмурых людей,
одиноких, кого провожать не пошли
на светящийся край облаков и земли.
Помогу дотащить. И оформить билет.
Постою – словно мне и заботушки нет.
Всех: зареванных девочек – розовый бант –
и глухих старичков, и подпивших ребят,
всех в друзья запишу, коль остались они
в силу многих причин на сегодня одни.
«Провожающим на поле не выходить!»
Провожающим можно кричать и курить.
На вокзале, где пыль и с сиропом вода,
я стою, улыбаюсь…
– Пишите!
– Да-да!..
Мне махать с дебаркадера кепкой не лень.
Провожаю всю ночь. Провожаю весь день.
Встретят вас без меня – и друзья, и родня.
Ну, а я проводил… позабудьте меня…
Как забыла меня на ночном берегу
та, кого я встречаю, где только могу…
Скошен старый каблук мой в блистанье дождей
на наклонном бетоне ночных пристаней…

Пыль месил я на дороге, и теперь вот здесь стою,
чтоб, споткнувшись на пороге,
рассказать вам жизнь свою.
Ничего-то мне не надо – ни воды, ни сухаря.
Все блаженство, вся награда – ваша местная заря.
Ваши речки и дубравы, желудь желтый и резной…
Жить хотел я ради славы –
глупый парень, что со мной?
Слава – красная заплата, как сказал большой поэт.
Хватит мне плаща заката. А покоя в сердце нет.
Я пришел, чтоб проститься
с тягою волшебных стран,
откусивши, как лисица лапу, влезшую в капкан…
Мне холмы у вас дороже всех вулканов вдалеке.
Здесь дремал я средь сорожек
в лодке звонкой, на реке.
Здесь я пел – и вместе с тучей,
вместе с молнией летел…
Я мечтал о доле лучшей. Знал бы я, чего хотел!
Как письмишко, на пороге не сквозняк меня трясет,
а твой взгляд, слепой и строгий, мой народ…
Пропустите же! Отныне буду хоть дворы мести…
ведь не зря мне на чужбине,
в электрической пустыне,
снился сладкий дух полыни, и мороз шел по кости!..

Неужели впустую все муки мои,
эти бури и эти печали?
Неужели напрасно ладошки твои
мою голову нежно сжимали?
Сад шумел, и очная летела вода,
в небе молния грозно сияла..
Неужели напрасно меня ты тогда
в мой измученный лоб целовала?
Неужели впустую перо и листы,
что заполнены были словами, –
и остался весь мир неизменным, и ты
зря стояла молчком за дверями?
Я себя не жалел, ради мысли сжигал,
ради веры, высокой и гордой.
Неужели напрасно я жизнь прошагал
по одной половице нетвердой?
Неужели напрасно, родная, с тобой
мы не виделись долгие годы,
что могли провести под цветущей листвой,
глядя ласково в сонные воды?..