Берилл,
Демантоид,
Хризотопаз, —
храм Апполона — Халцедона пласт.
И Аметиста горная звезда, —
чего не угадать нам никогда,
как Грецию и тайну пирамид.
Нам дверцы флюорит не отворит.
Не скажет, где таинственный Урал
растит в себе единственный кристалл.
Не скажет, кто на лучшей из планет
питает звездным светом самоцвет.
Мы можем только взять и огранить.
Разрушить можем или сохранить.
Продать его за тысячу морей…
Надеть на пальцы женщины своей,
и повторять, как Изумрудный сказ:
Берилл,
Демантоид,
Хризотопаз,
как боги Греции, не оставляйте нас.
В яшмовых залах Урала, Китая
В яшмовых залах Урала, Китая,
если Конфуция мы прочитаем, —
золото лотоса.
В яшмовых залах Урала
сердце о милом стучало —
золото лотоса.
Яшмовых стен совершенство,
молчанья блаженство —
золото лотоса.
Все быстротечно, все краткосрочно,
но яшма пластично и прочно
обрисовала
планеты овалы,
звезды колыхание,
любви волхвование,
Духа явление
и воплощение в новом рождении —
золото лотоса.
Вниманье человека привлекла
и в пласт ушла загадочно и резво.
А яшма оживленно расцвела
под бережной рукою камнереза.
Тысяча гор
Тысяча гор и леса —
край мой на зверя похожий.
Хищная эта краса
в нас поселяется тоже.
Знаю тебя и люблю,
брат и земляк мой пригожий,
но злую усмешку твою
и разгадать невозможно.
— Что ты задумал, мой свет?
— Я ничего не задумал.
Тысяча гор — твой ответ,
тайна усмешки угрюмой.
То ли востришь свой топор,
то ль от любви каменеешь?
Весь — будто тысяча гор!
Меньше ты быть не умеешь.
Озеро ль — боль утолить?
Или тайга — заблудиться?
Как же такого любить?
Как от тебя отступиться?
Перстенек
Горный камушек топаз
на меня уставил глаз,
так глядит, как будто что-то
с ним соединяет нас.
Мне от камушка тепло:
буду плавить серебро,
перстенек хочу изладить
для топаза моего.
Перстень, перстень, помоги,
чтоб не множились враги,
чтобы в каменных палатах
вражьей не было ноги.
В дальний путь ли ухожу,
перстень к сердцу приложу,
пусть поможет возвратиться
мне к родному рубежу.
Много пройдено дорог,
но всегда один итог:
сын, прими на веки вечные
заветный перстенек!
За печалью не гонись,
мастерство любить учись,
а в минуты темной смуты
в горный камень поглядись.
В нем прозрачные века,
жизнь умна и глубока,
от его спокойной силы
крепнет честная рука.
В цветах
Ангелы пели в цветах.
Вот где они поселились:
в нежных одеждах небес
райские свищут сады.
Ангелы пели в цветах.
Вот где они примирились:
с духами черной земли,
с духами темной воды.
Молчание
Все глубже, все ближе
молчание вижу.
Под пышным цветением
множества слов
я слышу молчанья священный покров.
Молчание храма, театра, больницы,
где слово — всего лишь
сверканье зарницы…
О чем же, о чем же молчание это,
где каждый молчит, будто лампа без света?
О чем никогда не расскажет отец?
О чем не посмеет правдивый певец?
Об этом молчит удивленная мать.
Прозрела, но детям не смеет сказать.
Ученый в кругу посвященных коллег,
писатель, астролог, военный стратег…
Об ужасе мира, об ужасе мира,
об ужасе мира молчит человек.
От ужаса мира укрой меня, милый,
любовным, спасительным словом твоим!
Об ужасе мира и мы промолчим.
Завод
Ты знаешь, утром у горы
надежным трубным бастионом
встает завод и красным звоном
приветствует расцвет зари.
К полудню небо грозным блеском
потянется к Магнит-горе,
огонь земной, огонь небесный
вскипят на заводском дворе.
А ночью по заводу слышен
подземный гул, работный шаг,
и ветер зарево колышет,
как развевающийся флаг.
Красивой будь
— Красивой будь, —
ворчит моя семья,
и за прическою моей
следит ревниво,
и огорченно понимаю я,
что просто быть обязана красивой.
— Будь счастлива, —
твердят мои друзья,
так искренне твердят,
так терпеливо,
что несчастливой быть уже нельзя,
я просто быть обязана счастливой.
Был голос искренне невинный
Был голос искренне невинный: —
Скажите, в чем моя вина?
Я — половина, половина,
но почему же я одна?
Разрежьте яблоко — погибнет,
орешек прогниет до дна.
Я — женщина, я — половина,
я не умею быть одна.
Кого глазами ищут гости,
сочувственно кивая мне,
а за кого вбиваю гвозди
я в щель на лопнувшей стене?
А вы, мужчины, в самом деле,
взлелеявшие всю страну, —
как вы, всесильные, посмели
оставить женщину одну?
И для чего назвали сильной?
А для кого же я сильна?
И чью, скажите, половину
я за двоих несу одна?
В самый полдень, в расцвет июля
В самый полдень, в расцвет июля,
в полдень жизни твоей и моей,
безудержно нас потянуло
слушать песни июльских полей.
Это пение ближе и звонче,
вот уже различимы слова:
ты — мое полуденное солнце,
я — твоя луговая трава.
Но июльские переклики
нас с тобою в леса увели.
Даже мякотью спелой клубники
мы насытиться не могли.
Стану облаком — ты мой ветер,
стану ланью, оленей — ты…
Ах, как вызрело наше лето!
Огнецветны его цветы.
Постучи в мою дверь
Постучи в мою дверь,
мой милый,
ты любил ведь входить
в мою дверь.
Только ветер бубнит унылый:
— Не теперь. Не теперь.
Поцелуй мне скорее ладони.
Ах, ладони мои раскрой…
Старый клен под окошком стонет:
— Он не твой. Он не твой.
Может, завтра придешь, не сегодня.
Ты скажи, подожду и год.
Тонкий месяц глаза отводит:
— Не придет, не придет.
Жизнь и так сокращает сроки,
за улыбку готовит стон.
Так зачем нам с тобой пророки:
ветер, месяц да старый клен?
Крестам по пояс поднялась трава
Крестам по пояс поднялась трава.
Никто ее на кладбище не косит.
То здесь, то там качаются колосья,
то здесь, то там нечаянные сосны
печально образуют острова.
Я здесь впервые. Я — почетный гость.
Меня ведут на мамину могилу.
И говорят, — покуда были силы,
все мама о свидании просила,
да просьбу передать не привелось.
— Как передашь, когда грудным ребенком
тебя в чужую отдали семью… —
Вторая мама отошла в сторонку
и, глядя в землю, скорбно под гребенку
в тяжелый узел прячет седину.
— Ах, мамочка, не надо отходить,
и не впервые плакать нам с тобою.
Не для корысти и не для обид,
но кто-нибудь все время норовит
тебя или меня назвать чужою.
Я зло дралась с ватагою ребят,
я зло пытала, бедную, тебя:
«За что меня приемышем прозвали?»
А ты в слезах повязывала плат,
шептала: «Это Гитлер виноват», —
и отводила детские печали.
Крестам по пояс поднялся покой
увенчанный солдатским обелиском
Мы обе, мама, матери с тобой,
и знаем: как целительной травой,
Земля объята наша материнством.
У скал
Где же профили скал,
где ущелья, где бороды мха,
где венки, что сплетали
мне люди лесные?
Все прошло,
лишь взволнованный шорох стиха
повторяет на память
поступки мои озорные.
Ты, смеясь, мои косы
в брусничной росе полоскал,
как цветы собирал
самоцветные камни.
Мы тогда заблудились
среди притаившихся скал,
и тогда же прошла
чья-то тень между нами.
И тревожно и резко
грибами запахло в лесу.
От глухих родников
потянулись гортанные звуки.
Ты сказал мне тогда:
«Я с собою тебя унесу…»
Так сказал мне за час
до решительной нашей разлуки.
Ожидание
Была свободна я, ты приходил,
чтобы моей свободе удивиться,
и вот однажды тихо попросил
свободою с тобою поделиться:
«Послушай, широко шумит река,
никто ее пути не преграждает,
но у реки есть тоже берега,
без берегов свободы не бывает.
Смотри, вот эти две мои руки —
нежна одна рука, сильна другая, —
и бережнее берегов реки
они твою свободу охраняют…»
И я дивилась преданным словам,
я твоему дивилась удивлению.
Свободу разделила пополам
и пополам с тобой — сердцебиение.
Ушел. Меня оставил в берегах
рекою полноводною катиться.
Ах, как природа берегов строга:
не обойти и не освободиться!
Метнусь налево — неприступный лес,
направо — известковые обрывы.,.
Где моя воля, с плеском до небес,
где нежности обещанная сила?
За днями дни сухие, как стога,
и месяцы так бесконечно длятся…
Все жду, когда же эти берега
в живые твои руки обратятся.
Ну только раз, хотя бы раз приди —
моей неволе, что ли, удивиться!
Ничем со мной не надобно делиться.
От ожидания освободи.
Родник
Быки напились
и ушли по еловым отрогам,
родник замутился,
и в сердце забилась тревога;
а я-то усердно
ту капельку влаги искала,
три дня и три ночи
глубокое ложе копала,
потом берега
плитняком подорожным крепила,
родник засветился,
и влага меня окропила.
И все для того,
чтобы эти тупые копыта
прошли и оставили
русло испитым, разбитым?
Вот так я роптала,
осколки камней собирая.
Гляжу, а родник мой
наполнился снова до края!
Поправила камни,
засеяла берег травою:
— Живи без обиды,
живи и пои все живое.
Не верю, что меня искал
Не верю, что меня искал,
хоть голова твоя в поклоне,
не верю, что за руку взял,
хотя еще тепло в ладони.
Не верю, что вчера могла
встречать приветливо другого,
не верю, что сама ждала,
не верю, что увижу снова,
что можно жить в таком тепле,
стремглав щенком бросаться
к двери…
Тому, что есть ты на земле,
никак пока я не поверю.
Голуби, соколы, лебеди
Голуби, соколы, лебеди —
редкие в доме друзья,
вот что за тайной беседою
нынче проведала я.
Проворковали мне голуби,
тронув ладони мои:
— Только в любви наша молодость,
молодость только в любви…
Сокол окраину облака
срезал точеным крылом:
— Место оставь и для подвига
в сердце упорном своем…
Лебедь, летя с лебедицей,
дали мои огласил:
— Чашу с живою водицей
ты по земле пронеси…
Чаша моя переполнена,
хватит ли силы поднять?
Лебеди, соколы, голуби,
не оставляйте меня.
Лодки
Две лодчонки на приколе,
гладь реки,
крепко держат их в неволе
ржавые замки.
Лодок легкие изгибы,
да узор резной,
будто лебеди могли бы
реять над волной.
Мимо горы и поляны,
рощи, васильки,
выбегали б поселяне
к берегу реки.
Люди с берега б кричали:
«Вас куда влечет?»
Лодки-лебеди б молчали
посредине вод…
Гроза
Когда на небе вздыбится гроза,
величественно взвинчивая тучи,
к земле послушно припадут леса,
наполовину ниже станут кручи,
игрушечнее — пышные стога,
весь горизонт яснее и знакомей,
и озеро, означив берега,
похоже станет на глубокий омут.
А молнии все ближе, все грозней:
все уязвимей обнаженность мира…
И люди станут тише и дружней
в своих уютных маленьких квартирах.