Архив стихотворений Риммы Дышаленковой

Поздней осени печальнее
только ты — холодный май.
В поле — черное молчание,
не предсказан урожай.

Задержалось благовещение,
в небе — зимняя звезда.
Сциллы, крокусы, подснежники —
возле самой кромки льда.

И шмели и пчелки майские
неуверенно гудят,
чуть попьют нектара райского
и, потерянные, спят.

Нет веселья теплокровного.
Будто буря — тишина.
Свисты-посвисты любовные
студит мачеха весна.

Ну, вот на домовых
и кончилось гонение.
Явился невидимка
со свечечкой в руке
и, протирая воск
на импортном ботинке,
лепечет на старинном
русском языке.

«Когда есть домовой,
есть кошки и коровы,
есть бабушки и птицы,
не надобно газет.
Достаточно на сон
послушать домового,
он знает все про белый
да и про темный свет.

Что нужно домовым?
Любовь под крышей дома,
а дом качают звезды,
как маленький ковчег.
Но если домовых
мы запрещаем просто,
то просто остается
бездомным человек…»

Мне нравится болтать
с домашним демократом,
мне нравится его
патриархальный вид.
Но этот грозный мир
такой замысловатый!
Боюсь, он домовых
навеки запретит.

Моя знакомая сова
в ночном лесу коров пасла,
а по ночам устало
подругам сообщала,
что из села, где люди спят,
коровы скоро улетят,
но надо постараться
просить коров остаться.
Шептала сонная сова:
им здесь не нравится трава.
Когда трава плохая,
коровы улетают.
И оказалось, что сова
была по-своему права:
сегодня в самом деле
коровы улетели.

У нас собака и петух
читать любили книги вслух.
Они тайком входили в дом,
снимали с полки толстый том.
Теперь уж нечего скрывать,
да я и не скрываю,
хотелось очень мне узнать,
про что они читают.
Читали книжки про принцесс
и про технический прогресс,
про кораблекрушения
и про землетрясения.
Потом шептали: «Да-да-да!»
и добавляли: — Вот беда!
А что творится в мире,
в Мали и на Памире?
Ведь это в Африке, в Мали,
страну сугробы замели!
Ведь это на Памире
слоны заговорили!

У нас собака и петух
читать любили книги вслух.
А это, как известно,
не менее чудесно.

Мама вымыла руки,
в подойник плеснула воды,
теплый хлебный ломоть
равномерно посыпала солью,
полотенце взяла
и отправилась Зорьку доить
в не просохшее за день,
навозом пахнувшее стойло.

И пока Зорька тихая
щурит блаженно глаза,
хлеб соленый жует,
широко и спокойно,
мама моет ей вымя,
затем полотенце берет,
мажет маслом соски,
ополаскивает подойник.

Звонко струи молочные
тенькнут в пустое ведро
и с напором пойдут,
выбивая высокую пену.
«На ночь Зорьку доить —
значит прожитый день проводить,
утром Зорьку доить —
ждать в судьбе перемену».

Весной хочу к земле поближе быть.
Мне надобно ладони погрузить
в припухшее распаханное поле.
Из почвы тесто жизни замесить.
Водой живою семя оросить
и выпустить растение не волю.

Могильное, бесплодное на вид,
сурово поле черное молчит,
полно большой космической печали.
Но месяц встанет на волшебный рог,
от звезд примчится вестник-ветерок, —
и зерна, будто звезды, зашуршали.

И я тружусь, и трудится звезда,
и космос световые льет года,
и волны жизни мощно излучает,
чтоб маленькая нежная земля,
ресницами зелеными звеня,
давала это чудо урожая.

Сладко речкой плыть
в полуденный зной
гулевой волной.
Сладко жить-любить
да счастливым быть
с молодой женой.
А еще слаще,
знает всяк говорящий,
слова звук родной.
Слово круглое, ладное,
как молочко прохладное,
будто дитя, забавное,
будто земля, заглавное.
На языке родном
надо сказки сказывать:
о добре — добром
и о зле — добром,
да заветы потомкам наказывать.

Поэма

1. Родословная

Осыпались с громом два века.
Урал безымянный, прости,
ты крепко держал человека
в оковах железной цепи.
Девчоночка в джинсах считает
своей родословной пути.
Счастливая, знать не желает,
что предок сидел на цепи.
Вот в этом забитом забое,
вот в этой пещерной дыре,
вот в этой забытой тобою и мною
замшелой уральской горе
все слышатся зовы и звуки,
и шепот ползет в тишине,
все тянет железные руки
мой прадед подземный ко мне.
Девчоночка в джинсах не знает
забытое это былье.
Счастливая, знать не желает,
какая земля обретает
и образ и имя ее!

2. Присказка

Смирен люд на Руси,
да не все же караси!
Есть и ведьмы-разбойнички,
и вампиры-покойнички,
и Степаны-гулеваны,
Емельяны-горлопаны,
и Петруши-перескоки,
и Ильюши-лежебоки,
летуны, вертуны, вьюны,
плясуны, воины…
Под опалу попал —
на Урале пропал!
На Урале — двор — на запор,
на гвоздок — топор:
далеко ли сосновый бор?

3. Крамола

Ограды каменный отвал,
приюты и заслоны.
Вот здесь мой предок сохранял
крамольные иконы.

То дева зраком горяча,
то пьяненький угодник,
то Спас в обличье Пугача,
то Николай-разбойник.

Таил в одежке из тряпиц,
как хлебную ковригу,
от грозных храмов и столиц
отторгнутую книгу.

Впадал в немыслимый раскол:
по праздникам великим
смотрел, как ссыльный колокол
качался безъязыкий.

Затем в заводе у горы
горел в кузнечном цехе,
ковал кому-то кандалы,
клепал ному-то цепи,

И от его рукомесла
крамольно и лукаво
игра потешная пошла
детишкам на забаву.

Игра звенела возле стен
(забытая совсем).
— Кондалы! — Закованы!
— Раскуйте! — Чем?

4. Воспоминание о 1812-м годе

По Уралу были ходят,
песня старая живет
про Двенадцатого года
героический поход:

Мы — уральские ребята,
удалая сторона,
нас водил усатый Платов
по штыкам Бородина.

От Урала и Сибири
сила грозная лилась,
под знаменами святыми
вся Россия собралась.

Шли народы скорым ходом
мимо славного Кремля.
От великого похода
сотрясалася земля.

Не давали в битве спуску:
поминай святую Русь,
не ходи на землю Русскую
ни турок, ни француз!

5. Женская доля

Коснусь солдатского ремня,
спросив у Бога прежде:
— Есть ли надежда у меня?
— Нет, ты сама — надежда.

Гляди в седые времена,
ведь ты была и прежде:
война, война, опять — война,
и лишь в тебе — надежда.

Но, уходя в кромешный бой,
целуют легионы
всегда чудесный облик твой, —
пречистую икону.

Тебе оставили они
сиротские кручины,
твердя: спаси и сохрани
и жизнь, и дочь, и сына.

Любовь, надежду, веру дай
иль упокой навеки,
и дом весельем наполняй,
и хлебные сусеки.

— А как же я? А кто же я?
— Кто ты — никто не знает.
Тебя и небо и земля
Надеждой называют.

6. Столица и деревня

Недаром говорилось встарь,
когда был церемонен слог:
столицу не покинет царь —
деревню не оставит бог.

И что есть царь, и что есть бог,
как не закон и благодать?
Когда в столице царь убог,
тогда деревне бедовать.

Слуга царев возьмет топор,
опустошит крестьянский лад,
тогда крестьянин станет вор,
тогда столице — мор и глад.

Непредсказуема земля,
угрюма неба высота,
когда столица без царя,
когда деревня без креста.

7. Картофельный бунт

Слышен хохот по Расее,
расчехляются штыки:
не хотят картошку сеять
на Урале мужики.

Победители француза,
сыновья богатырей
не хотят кормить от пуза
окружных да писарей.

Не хотят на медных фабриках
глотать зелену медь.
Не хотят! Да разве можно
мужику чего хотеть?

Надвигается расплата:
неработа — значит, бунт!
Голяков опять солдаты
сквозь шпицрутены ведут.

Отбивают спины, руки
у отцов и молодцов:
вот вам царские науки, —
в двести палок, в семь концов!

Слышен хохот по Расее,
протираются штыки:
не хотят картошку сеять
на Урале мужики!

8. Ярмарочный лубок

Во престольную столицу
я с обозом наезжал,
слышал слухи-небылицы
про дремучий наш Урал.

Будто мы умишком слабы,
будто водку любим пить,
нам и сабли не изладить,
нам и пушки не отлить.

Будто золото пудами
воровской народ крадет,
потому и батогами наказуется народ.

За горами, за лесами
мир заморский говорит,
будто хуже нету камня,
чем уральский малахит.

Будто вовсе нет Урала,
будто мы — не арсенал,
будто мало льем металла,
будто плохонький металл.

Будто все мы виноваты:
разорили-де господ!
Так что, судари-ребята,
нечем потчевать живот!

9. Сходка

— Гни крестьянина в ухаб,
он, пожалуй, будет раб.
А рабочий на заводе
он силен, брат, словом, — брат.

— И о чем ему страдать?
В поле рожь не убирать,
хлеб хозяин привезет,
чтоб ворочался завод.

— Водки в кабаке нальют,
спесь нагайкою собьют,
дальше шахты либо доменки
поди-ка не сошлют?

— А на домне да в забое —
друг-обидчик; не ходи!
Тут не царские покои,
под огонь не угоди.

— И на шахте — ад,
и на домне — смрад,
много наших-то обидчиков
на кладбище лежат.

10. Новая песня

Верил я в бога, бог обманул.
Богу я правду на ухо шепнул.
Думу я славил, кормил всю страну,
министр отправил меня на войну.

Гибнут народы, поет пономарь.
Германии продал меня государь.
Вот я в окопе убитый лежу.
Встану, всю правду народу скажу.

«Царь испугался — издал манифест:
мертвым — свободу, живых — под арест!»
Встанет рабочий против царя:
мир содрогнется, качнется земля.

11. Громотуха

Отправляюсь по дороге,
вдоль дороги — таволга,
свищет иволга в овраге,
брызжет влагой радуга.

Речка — камешки со стуком,
по прозванью — Громотуха.
В этой речке искони
колотили простыни.

А над речкой — деревнюха,
то же слово — Громотуха:
сто домишек, три крыльца,
церковь — луковица.

Двести лет тому, кажись,
те домишки завелись,
каторжане-грамотеи
грамотухами звались.

Гору видишь за селом:
Громотухою зовем,
там и камни выбираем,
там и ягоды берем!

А река несет со стуком
самоцветы мимо глаз,
под обрывом носит щука
в животе большой алмаз…
Громотуха, Громотуха
много ведает про нас.

В тихом небе медленная древность,
и такая притча наяву,
будто бы испуганной царевной
в теремке забытом я живу.

Поджидаю что-нибудь такое,
что бы очень полюбилось мне.
И в мое окошко лубяное
пусть ты въедешь на луне.

Под окном веселые лягушки
рты раскрыли, лапками звеня.
Дождались придворные подружки
жениха и счастья для меня.

Яблонька цветы бы осыпала,
соловей плескался в серебре,
и луна на привязи стояла,
будто конь буланый на дворе.

Но сказал невидимый прохожий,
видимо, ослепший от вина:
просто дева глупая в окошке,
просто в небе глупая луна.

Испугалась бедная царевна,
покосился лунный небосвод.
Ах, и мне пора в ночную смену
на металлургический завод.

Бедный мальчик перед дамой
становился на колени,
бедный мальчик через свитер
грудь мадонны целовал.
У него впервые — осень,
и мужское воскресенье,
в коммунальном коридоре
офицерский карнавал.

Бедный мальчик поцелуя
в жуткой страсти добивался,
доставал из-под жилетки
вороненый револьвер.
Голова его седела
от любви к прекрасной даме,
но еще стыдился мамы
этот юный кавалер.

Все равно приходит осень,
и другая будет дама,
и жена его, как мама,
будет мужа укрощать.
И, вставая на колени,
убегая к океану,
будет он любви и смерти
револьвером угрожать.

Для чего ты, бедный мальчик,
на планете уродился?
Чтобы падать на колени,
чтоб живое убивать?
От убийства поцелуя
и до лагерного плена
бедный мальчик шлет проклятья,
догоняющие мать.

Детдомов, как госпиталей!
Страна сирот и инвалидов.
Отец, отец! Душа в обиде, —
мне было горько на земле.

Я и поныне, как упрек.
Хотя не требую участья.
Меня не пустят на порог,
как нищету в дома, где счастье.

Сиротство тянется сто лет.
Испуг мой — в третьем поколении.
Мне — дома нет! Мне — крова — нет!
И срока нет для избавления.

Сиротство множит цепь утрат,
и цепь солдат, и судеб сходство.
Отец, отец! Ты виноват
в моем наследственном сиротстве.

Когда рабочий, хлебороб,
забыв про молот и про пашню,
крушит штыком свой день вчерашний,
какую песнь скворец поет?

Горюет птица, что птенцы —
в кусте горящем, плачет птица,
в крапивном семени гнездится,
чтоб не перевелись скворцы.

Воитель, сокрушив отца,
лелеет хлеб в ладони темной
и мучится, как зверь бездомный,
что — вот! — не покормил певца.

Потомок более всего
скорбит у певческого праха:
ему рабочий или пахарь
как бы не стоят ничего.

Скворец — живой земли певец.
Он смерти песню петь не станет.
Ни жить, ни петь уж не заставит
его ни стронций, ни свинец.

Памяти Бориса Ручьева

Обалдевший могильщик
на исходе луны увидал,
что явился и выжил
тот, кого он давно закопал.
Заявился воскресший
не к неверной любимой жене,
принимай, помертвевший,
гостя в доме при ясной луне.
Не с упреком пришел,
не предателя взять на испуг:
закопал хорошо,
как надежный и преданный друг.
Оказалась, могильщик,
не погибелью — пухом земля,
вот и выжил, явился,
а другим и явиться нельзя.
Он рассказом нездешним
не потряс небеса.
Просто выжил, сердечный,
знай, могильщик, что есть на земле чудеса.
Дважды в землю закопан,
он пришел в твои грешные сны,
чтоб стоять против окон
вместо солнца и вместо луны.

Где заведен крутой машинный вал,
где трудятся гремучие заводы,
за их спиною грудится отвал
с необходимостью пустой породы.

Пустой породы сумрачный массив —
как бы нашествие безликой силы.
О, сколько зерен почва, не сносив,
в надсаженной утробе загубила.

Прозрачные седые ковыли,
плантации заречной земляники,
птенцов прилежно-хоровые вскрики
отвалы равнодушно замели.

Верша закон отвалочных пород —
в обряд необходимости рядиться,
здесь пепел деловито гнезда вьет,
и шлак воинственно искрится.

Уже отвал нельзя не замечать,
уж он — пейзаж, характер и картина.
Ночами начинает величать
себя железнорудною вершиной.

Может, в третьем, а может быть,
в тридцать четвертом мартене,
под гудящею крышей
укрывшись от зова огня,
я читаю стихи заступающей смене,
и людское внимание холодит,
словно совесть, меня.

До сердец далеко,
огнестойка рабочая роба,
но от доброго слова
кто станет сердца защищать?
Привели тишину цеховую, непрочную, чтобы
я могла металлургам
стихи о любви прочитать.

Тишина, я все помню,
я вижу любимые руки,
их надежную крепость,
крутую покорность плеча…
Я его называла возвышенно чуть —
металлургом,
где-то здесь он работал,
на бесчисленных этих печах.

Он сюда уходил,
от сердечной обиды спасаясь,
от капризов моих,
от ревнивого, детского зла,
он сюда уходил,
где теперь, повзрослевшая, каюсь,
что такой бестолковой,
такой сумасшедшей была.

В этом городе, вставшем
на магнитных отрогах Урала,
будто чьи-то заветные,
чьи-то большие дела,
я, беспечно смеясь,
золотое кольцо потеряла.
Потеряла и вот
до сих пор отыскать не смогла.

Он добывал железную руду,
ковал мечи и звонкие подковы,
а я у Святогора на виду
росла морошкой зеленоголовой.

Когда мои неверные шаги
терялись в полутьме лесных дорожек,
я в пустоту шептала: «Помоги!» —
и знала, он немедленно поможет.

Когда обидой полнились глаза,
пугала подозрительность людская,
Гремела с гор священная гроза,
обидчиков моих предупреждая.

Я помню первый радостный задор,
его прохладный страх был слаще хлеба,
когда Урал — могучий Святогор —
меня легонько поднимал до неба.

Ушел по пояс в землю Святогор,
в его морщинах ящерки играют,
у самых глаз шумит сосновый бор,
А я его уроки повторяю:

— Трудны в грозовых высверках пути,
заманчивы пути первопроходства,
но ты, мой друг, смотри не допусти
в живой душе душевного сиротства.