Собрание редких и малоизвестных стихотворений Риммы Дышаленковой. Здесь мы сохраняем тексты, которые ищут реже, но они дополняют картину её поэтического наследия и подходят для детального изучения творчества. Больше известных текстов — на главной странице поэтессы.
* * *
Унижение красоты
Когда не удивляет красота
живительно зеленого листа,
когда тебя уже не потрясает
река, что никогда не иссякает.
И завязь, и налитый соком плод,
и женщина, что сына принесет!
Когда и сын — не сын,
когда и брат — не брат,
когда и дом — не дом,
когда отец не свят,
не милосердны дочка и сестра,
жена не слышит твоего ребра…
Когда случится униженье красоты,
от ран и боли кем спасешься ты?
Не даст лекарства одичалый лист,
вода не напоит, не исцелит,
отравлен нелюбовью, горький плод
болезнь и разрушенье принесет.
Унижен сын — ему отец не свят,
унижен брат — уже не брат, а враг,
и женщина, унижена в любви,
возненавидит все пути твои…
Тогда и рухнут связи и мосты.
Да не случится униженье красоты.
Вдохновение
Бегите от любви в работу,
крушите монолиты скал,
а в них — бетонно и бесплотно —
ваш и возникнет идеал.
Бросайте яростные краски,
бросайте прямо в белый свет!
И в них стремительно-прекрасный
взойдет возлюбленной портрет.
И встанет ночью в изголовье…
Но лишь коснетесь вы его,
он обернется горьким словом
стихотворенья одного…
И как ни странно откровение,
я знаю, что ни говори:
во всех стихиях вдохновение —
преодоление любви.
И молнии били
И молнии били, но мы приближались друг к другу.
И лезвия их прижигали траву на тропе.
Но мы одолели с тобой вековую разлуку,
пусть будут и молнии в нашей безвинной судьбе.
Послушные мы, не желаем стихии перечить.
Минует огонь эту пядь беззащитной земли.
Какие-то люди сердито идут нам навстречу,
и тоже, как молнии, взгляды свои пронесли.
Как трудно теперь, мой любимый, к тебе прикоснуться,
вдруг молнии-люди над нашей любовью взовьются.
Уехал
Уехал. Заштопать на сердце прореху,
из страха, с размаха, судьбе на потеху,
изведать далекое в далях скитание,
изладить разлады, сыскать сострадание.
Уехал! Вот умница, вот полководец:
дожди иссушил, снегопады развеял.
Теперь при такой чужестранной погоде
дождаться тебя будет много труднее.
А я поджидаю на облачке белом.
Гляжу со слезами сквозь ветер косматый: —
Ну, что ты наделал! Ах, что ты наделал,
мятущийся и без вины виноватый?
Внезапная мудрость
Невежды упорны.
Беспечны глупцы.
Буяны лелеют свою безрассудность.
Но в горе, как в буре,
все люди — пловцы,
и всех настигает
внезапная мудрость.
Четверостишия «Тише вы»
Цикл стихов
Земляк
Среди наших земляков
он один у нас таков:
он и к дружбе тяготеет,
и к предательству готов.
Гурман
Вкушая дружбу, понял я,
что очень вкусные друзья.
Вкусил врага на ужин:
враги намного хуже.
Самохвал
О, если б самохвал был само-хвал!
Он требует моих, твоих похвал.
Беда ли, что не стоит он того?
Беда, что я вовсю хвалю его.
Ханжа
Он созерцал «Венеру» Тициана
для выполненья государственного плана.
Ревность
Люблю родной завод. О, сколько бед
в любви моей, сколь ревности и злости!
Ко мне не ходит в гости мой сосед,
я тоже не хожу к ревнивцу в гости.
На пути к штампу
Его назвали многогранным,
и он доверчиво, как школьник,
гранил себя весьма исправно
и стал похож на треугольник.
Мираж
Реальный, будто новенький гараж,
явился мне из воздуха мираж.
— Уйди, мираж! — сказал я гаражу.
Гараж в ответ: «Обижен, ухожу».
Смешные нынче стали миражи,
уж ты ему и слова не скажи.
Дешевая продукция
Наше промобъединение
производит впечатление.
Нет дешевле ничего
впечатления того.
Я и идея
У меня в голове есть идея.
Я идеей в идее владею.
И случается проблеск иной,
что идея владеет и мной.
А на деле ни я, ни идея
абсолютно ничем не владеем.
История
История, друзья мои, всегда правдива,
история, друзья мои, всегда права.
Об этом говорит всегда красноречиво
чья-нибудь отрубленная голова.
Парадокс
Наука устраняет парадокс,
художник парадоксы добывает.
Но парадоксу это невдомек,
ведь парадоксы истины не знают.
Прекрасное и безобразное
Уничтожая безобразное,
прекрасное сбивалось с ног.
— Но я люблю тебя, прекрасное, —
шептал восторженно порок.
Бессовестная статуя
Когда бы у статуи совесть была,
она бы сама с пьедестала сошла.
Пошла бы, куда ее совесть велит,
Но совести нет, вот она и стоит.
Идеалист и материалист
Спорят два философа устало,
древний спор уму непостижим:
— Это бог ведет людей к финалу!
— Нет, мы сами к финишу бежим!
Творчество
Ученый паучок, философ и жуир,
познал весь белый свет и весь подлунный мир,
и взялся сотворить всемирную картину,
но получилась только паутина.
Дедукция
Этот метод очень важен.
Если вор — прокурор,
то дедукция подскажет,
что судья подавно вор.
Ошибочно
Ни матери не понял, ни отца,
ни старика не видел, ни калеку
и заявлял с улыбкой мудреца:
«Ошибочно считаюсь человеком».
Под каблуком
Зачем ему семья и дом?
Он жить привык под каблуком:
любой каблук повыше
ему заменит крышу.
Трос
От тяжести порвался трос
и стал похожим на вопрос.
Я тоже был надежным тросом,
а стал язвительным вопросом.
Стыдливый страус
Обычный страус не стыдился
от страха скрыться под песком,
а этот от стыда прикрылся
еще и фиговым листком.
Гонение на влюбленных
При всех эпохах и законах
гоненье было на влюбленных.
От страха за такую жизнь
влюбленные перевелись.
И правда, чем гонимым быть,
уж лучше вовсе не любить.
Дитя
Идти боится по лесной дорожке,
страшится муравья и конопли.
Сторонится коровы и земли.
Не ест ни молока и ни картошки.
На Урале
Далеко-далеко на Урале
ящер с ящерицей проживали.
Жили двести лет, а может, триста
между хрусталей и аметистов.
А теперь на шлаковых отвалах
ящеров и ящериц не стало,
да и бесполезных самоцветов
на Урале тоже больше нету.
Любитель тупика
Зашел в тупик —
доволен тупиком.
Но в тупике возник родник.
Вся жизнь ушла
на битву с родником.
А что ж тупик?
Тупик теперь в болотце.
А что ж родник?
Как лился, так и льется.
Обсидиан
На синем краю травостойной, душистой планеты
и море похоже на солнце, и солнце похоже не ветер,
и розы цветут, и кипит молодой виноград,
и персики зреют, и груши усладой пьянят.
Мы двое на море под парусом встречи-разлуки.
И волны морские теплы, как любимые руки,
и камни приморские влажно и нежно блестят,
и губы то руки целуют, то пьют виноград.
Но море уходит, и в камне возникли узоры,
и в камень свернулось пространство беспечного моря:
и море и суша, и роза и груша — теперь талисман,
мерцающий камень в ладони, наверное, обсидиан?
Роза
— Для кого цветешь в долине, роза? —
спрашивал ревниво соловей.
Отвечала красная нервозно:
— Если можешь, пой повеселей!
Ночь провел перед цветком прекрасным
молодой взволнованный поэт:
— Для кого цветешь ты, мне неясно?
— Я цвету не для поэтов, нет…
Утром рано подошел садовник,
землю каменистую взрыхлил,
поглядел на гордую любовно,
безответно руки уронил.
Но когда погасли в небе звезды,
подступило море к берегам,
и открылась раковина розы,
и припало море к лепесткам.
Море розу ласково качало,
и, не помня больше ничего,
роза и цвела и расцветала
на плече у моря своего.
Вся земля покрылась нежным цветом,
в небе стали радуги гореть.
Соловью, садовнику, поэту
оставалось только песни петь…
Окарина
Все море полно совершенства и блеска,
тревоги, любви,
и я не таю удивленные, детские
чувства свои.
Малы, незначительны, необязательны,
мы, может быть, с привкусом лжи,
но лики людские, как волны морские,
подвижны, свежи.
Художник дельфинов из пепельной глины
у моря лепил.
И звук окарины из белых дельфинов
над морем поплыл.
Но звук окарины и белых дельфинов
художник раздал по рублю.
А губы художника в пепельной глине
шептали: «Я море люблю.
Я море люблю, переливы марины
и профиль скалы Карадаг,
но вот сотворяю из глины дельфинов,
у нас, у людей, это так…
В свиданиях с морем искать воскресений,
молить о любви,
о тех, кто вдали и вдали совершенен,
но только — вдали».
Пески и храмы
И люди будут, как песок. Предание
В пустынях стоят маяки:
священные, вечные храмы.
Их кто-то поставил упрямый,
там чистые бьют родники.
Пустыня прекрасна, как смерть,
прекрасен песок-разрушитель:
заносит иную обитель,
и вот уж обители нет!
Но в храме — духовная сила,
она все живое сплотила
для жизни вокруг родника:
оплот в этой бездне песка.
Они равносильны пока:
строитель и разрушитель,
песок и живая обитель…
но в мире все больше песка.
Святыня подвига
Прошли пилоты — русский и узбек,
звездой Чулпан сверкнула стюардесса.
Висит в салоне девичий портрет,
весенний, будто ветер поднебесный.
Наш самолет летит в Кашкадарью,
рабочий рейс на юг Узбекистана.
— Что за портрет, — соседу говорю, —
портреты в самолете — это странно!
Сосед мой виноград перебирал,
был удручен своим солидным весом.
Тогда в салоне голос прозвучал,
высокий голос юной стюардессы:
«Товарищи, в этом самолете
совершила свой подвиг
стюардесса Надя Курченко.
Во время полета по маршруту
Сухуми — Батуми
она преградила бандитам
путь в кабину к пилотам.
Надежда Курченко посмертно
награждена орденом Красного Знамени.
В салоне самолета — ее портрет.
Эта реликвия является залогом
безопасности нашего полета».
Притихли дети, мой сосед
забыл про сетку с виноградом,
все пассажиры на портрет
подняли трепетные взгляды.
В салоне встала тишина.
Одни моторы воздух режут.
Нам улыбается она
с портрета — Курченко Надежда.
Летящая средь летных трасс
неведомой бессмертной силой
святыня подвига всех нас
в который раз объединила.
— Будь счастлива, звезда Чулпан, —
мы повторяли после рейса.
— Теперь наш рейс в Афганистан, —
в ответ сказала стюардесса.
Казахский мотив
В степях песчаных Казахстана,
где нынче хлебно и светло,
вдруг драгоценно и чеканно
сверкнет старинное седло.
Зачем такой изыск высокий
для скудной жизни кочевой?
Вернее нож, — в нем больше прока,
ружье и выстрел огневой!
Нет! Это деве черноокой
творил седло мастеровой.
Красою тронут несказанной,
отброшен от насущных дел,
он от восторга тихо пел,
и сердце в серебро чеканил,
как будто нам сказать хотел,
что путь земной исполнен праха.
Но, чтобы счастье отыскать,
и конь и женщина казаха
должны вперед лететь без страха,
должны, как лезвия, сверкать.
Здесь, у подножия Востока,
жена не знала паранджи.
Ее любовь звездой высокой
(тайком от грозного пророка)
считали мудрые мужи.
Гранатовый куст Ахматовой
И царственный карлик —
гранатовый куст. А. Ахматова
Когда полмира пламенем объято,
когда повсюду, как штыки, солдаты,
отец и сын за каменной тюрьмой,
она — портрет из залов Третьяковки,
она — скульптура в мягкой упаковке,
и свет ее замаскирован тьмой.
Ее колонной мраморной прозвали,
от вражьего нашествия спасали,
везли в Ташкент, как некий идеал.
Она, окаменевшая, молчала
и лишь четверостишия роняла,
как жемчуг, на каррарский пьедестал.
С Ахматовой, ожившей от блокады,
и Дант и Пушкин, и сама Эллада,
как царский поезд, прибыли в Дюрмень.
Глубокий край, во тьме — звезда Востока,
а по камням ступает одиноко
Ахматовой торжественная тень.
Ни знанием, ни скорбью не нарушив
азийские причудливые души,
она глядела в дали твои, Русь.
Ждала исхода битвы богатырской,
молитвою молилась монастырской
и мимоходом дланью материнской
гранатовый благословила куст…
Три слова
Говорят, геолог пропадал в тайге,
в северном походе, на Юган-реке,
будто бы девчонка встретилась ему,
будто допустила к сердцу своему.
Где живешь, красавица? Говорит: «Пыть-Ях!»
Как зовут, красавица? Говорит: «Пыть-Ях».
Веселится, кружится, огонек в глазах.
Обнял юноша ее, вскрикнула; «Юнг-Ях!»
Ночь сгорает на кострах,
тает ягода в губах,
дремлет девица в объятьях,
шепчет милому: «Юнг-Ях».
Северное лето, грозная река.
Только чудо это длится не века.
Он ушел по крыльям первых паутин:
«По моим дорогам я брожу один…»
Тает девица во льдах, растворяется в цветах,
удивляется разлуке, укоряет: «Савысь-Ях!»
В северном походе, далеко в тайге
поселились люди на Юган-реке.
И, конечно, чтили подвиги свои,
но не разлюбили слово о любви.
С той поры и светят в северных краях
Пыть-Ях, Юнг-Ях, рядом Савысь-Ях.
* * *
Пыть-Ях, Юнг-Ях, Савысь-Ях.
По колодам, по болотам — в сапогах.
Это северные будут города,
а пока летят нефтяники сюда.
И строитель вдоль дороги ставит дом,
и тайга теснится хмурая кругом.
Север, Север, факел огненный до звезд,
обжигает ветром северный мороз,
бездорожье, непогода, неуют,
но откуда дети весело бегут?
Если дети прилетели в те края:
в Пыть-Ях, Юнг-Ях, Савысь-Ях,
значит, люди обогреют навсегда
неприветливые эти города.
Тюменские дороги
Не меч и не лазерный луч,
дорога тайгу опалила.
Цепляясь за тряпочки туч,
немного тайга отступила.
Следы отступленья видны:
леса полегли, как пехота
на бранное поле войны.
Да так и гниют на болотах.
Летит над погибелью путь
в края ледовитой погоды,
но просто с дороги свернуть
не смеют нигде пешеходы.
С опаской ребенок глядит
в таежные глуби-трясины:
там нефть, как чудовищный кит
ворочает черную спину.
Еще не закончен расчет
на этих угрюмах и кромах:
тайга от тайги не спасет,
и только дорога несет
к не очень знакомому дому.
С высоты земли
Для чего сегодня улетают,
пропадая в небе, корабли?
Неужели праздник исчезает,
праздник жизни с высоты земли?
Неужель сестрички мои, братцы
приголубить землю не смогли?
Неужели горько целоваться
и молиться высоте земли?
Неужели хлебные колосья,
лета зоревая чистота,
неужель весна, зима и осень, —
более уже не высота?
Неужель младенцы и газели…
Кавалеры, розы и шмели…
Неужели птицы и свирели…
Покидают высоту земли?
Обнимая Божие творенье,
я прошу пощады и любви.
Я зову к себе в стихотворенье
праздник жизни с высоты земли.
Внезапная радость общения с небом
Внезапная радость общения с небом!
По горному гребню блуждают огни,
дома хороши своим кровом и хлебом,
но все же без неба ничтожны они.
Высокое, сильное, стройное тело!
Ну, что бы твоя неуемная власть,
когда бы душа к облакам не летела,
под бурями, как облака, не рвалась!
И все же в безмерную неба пустыню,
где звезды рисуют свои миражи,
людей не безумство влечет, не гордыня,
а поиск такой же летучей души.
И так же, как солнце, багровым дыханием
гонит к зениту стрелы зари,
любимый, с далеких твоих расстояний
с высокой любовью моей говори!
Не имеет любовь моя
Не имеет любовь моя
пограничной своей черты:
я верна тебе, как земля,
по которой уходишь ты.
Будет поезд. И самолет.
Будут лодки и корабли.
Если в море твой путь уйдет,
море тоже — вокруг земли.
Вот какая тебе цена.
И другой не будет, не жди.
А теперь я хочу быть одна,
уходи.
И рубашка твоя льняная
И рубашка твоя льняная
цвета белых берез,
и на губы твои опадает
дождь березовых рос.
Я люблю тебя ясно, звездно,
так что бог со мной!
Я бы стала твоей березой,
мой любимый-мой.
Ты глядишь на меня серьезно,
ветвь сломил одну:
«Я не очень люблю березу,
я люблю сосну…»
Ветка вишни и камин
Вспышка пламени в камине:
камень, дерево, стекло.
В доме женщина с мужчиной,
им любовно и тепло.
За окошком белым цветом
ветка вишни расцвела
и касается приветно
неприметного стекла.
Ветка вишни, ветка вишни,
что ей камень и камин!
Ветка вишни еле слышно
будит женщин и мужчин.