Облака, как большие солонки,
у которых сломались заслонки.
В черном воздухе делая штрих,
чем-то беленьким сыплет из них.
Не комочки сметаны, не вата —
это снег, и его многовато.
Даже я его вдруг опасаюсь
и за собственным веком спасаюсь.
Вот так снег! он ложится на лица
и на крышах домов мускулится.
И сосулька, как белый носочек,
холодит магазина височек.
И за крошевом белого хлеба
искажается линия неба.
И жучок в возбужденьи навозный
забирается в глаз мой нервозный.
Снегопад, как большая ресница
укрывает которому снится.
Паучковая страсть в каждый нерв забежала
Паучковая страсть в каждый нерв забежала.
Я не смог, не хотел отклонить ее жало.
Эту нервную дрожь укротить я не волен.
И стреляет в груди запотевший револьвер.
Жизнь моя преломилась, как голая ветка.
И в усталой груди сотрясается клетка.
Ребра в ней дребезжат, как в буфете посуда.
На опухших глазах — паутинка сосудов.
Пузырьки альвеол наполняются газом.
Тусклый мозг, как язык, воспаленный ин.язом,
порождает сумятицу образов, мыслей.
Жизнь ложится на нёбо, и вкус ее кислый
выстилает язык, как кроватку – перина,
запихав под язык белый диск аспирина.
Я сутулый скрипач с наведенным смычком
Я сутулый скрипач с наведенным смычком.
Мои пальцы — глаза с удлиненным зрачком.
И в колючих суставах, не ломок не цел,
наполняется кровью их сбитый прицел.
Только клавиатуры гармошечный ряд,
как больной бумеран, намозоливший взгляд,
распрямлял белый шрамик хрустящих идей
и вылизывал лица замерзших людей.
Холод щек твоих влажен, мой славный дружок,
наполняется паром твой красный рожок.
Как о жаркую свечку мохнатая моль,
истекает янтарной слезой канифоль.
И стоят десять лип, содрогаясь корой.
И топорщится снег ноздреватой горой.
И лениво втыкается сонный смычок
в наглотавшийся ветра холодный зрачок.
Забежали в горло паучки
Забежали в горло паучки,
разбросав мохнатые крючки.
Так на вкус приятно кисловат
пьяных слов мясистый киловатт.
Бросьте! Он не наш! В уме мозгов
не найти расколотых кусков.
Так стояла мама у плиты,
вытирая темные следы.
А из глаз вонючий запах хлорки
выбивал размокшие подпорки.
Я знал бы, как
Я знал бы, как. Но тщетно, друг.
Один квадрат меня вокруг.
Как корабельный грустный кок,
я стал внезапно одинок.
Перо возьму, но лист угрюм.
Как крысу, мысль пишу я в трюм.
А в трюме зябкость, дряблость век,
нигде не виден человек.
И, недосказанно малы,
в зрачок втыкаются углы.
Срисуй с них крик, потом смолчи,
ведь в связках голос где ключи.
И мне знаком, как мох со скал,
их в горло вставленный металл.*
*(вариант: солоноватый их металл.)
Съедает ночь твои слова
Съедает ночь твои слова.
Увы, они совсем не те.
Как инфракрасная сова,
я слишком вижу в темноте.
Так ищет сломленная ветвь,
искомкав белый хохолок,
зеленых контуров ответ
в морщинах скрывших потолок.
Ты в лапку прятал гибкий трал,
потел над склейкой паутин,
в ладонях жизнь перетирал,
как снятый с трупиков хитин.
Как он был жестк, так ты был слеп.
Но слюдокрылых этих стерв
ты одевал не в шелк иль креп,
а в собственный дрожащий нерв.
Сова в задумчивых очках.
Не больше внятности у слов,
чем жизни в липких кулачках
твоих растянутых узлов.
произошло в 1998 году; по моему, весной
Зимняя газета
Ковыляя на трех ногах, улыбающаяся собака
переходит дорогу. Я смотрю ей вслед и шепчу: «Однако».
В небе темно и мрачно, под ногами от грязи зыбко.
Пешеходный мост впереди — как перевернутая улыбка.
Дворник сыплет на тротуар горстки бурой соли.
Улица морщит лицо и шипит от боли.
Пешеходный мост, как мальчишка, таращится на машинки.
И люди по нему пробегают, как по лицу — морщинки.
Останавливаюсь у «Дикси», подсчитываю монету.
На курево не хватает. Хватает лишь на газету.
Нашарив в кармане увядшую плоть окурка,
иду покупаю газету. Называется — «Литературка».
Критики хают поэта, твердя, что легко и свободно
должен течь стих, и что дольником в наше время не модно
писать. И делают стойку, как доберманы
на загнанного ЗК, увидев анжамбеманы.
После этих статей в душе у поэта остается вмятина,
как от удара лопатой. Он шепчет: «Фигня, бредятина».
Или с усмешкой цедит: «Какое скотство».
И критик жмурит глаза, почувствовав свое превосходство.
2005
Событие
Скучно жить, мой Евгений. Куда ни странствуй…
И. А. Бродский
Тусовка бубнит про ужасную «порчу души»
попавшего в ощип «хорошего, в общем» поэта.
Кричит «лизоблюд» и спешит подсчитать барыши,
которые мнил он слупить за «предательство» это.
Поэт уличен и наказан, как пойманный вор,
оплеван и выпорот плетью (пылай, ягодица!)
С утра и до ночи он слышит про «стыд и позор»
от тех, в основном, кто в подметки ему не годится.
Морщины, извивы… Лицо — как исписанный лист.
А губы бубнят: «Разрезвились… Ну, прямо, как дети.
Всё пишут и пишут они. И никто так не чист
и так не прекрасен душой, как писатели эти».
Уныло дымит сигарета. Канатики жил
покрыли удавкой натертую шею воловью
того, кто еще полстолетья назад заслужил
прощенье и надпись: «Евгению Рейну, с любовью».
Теперь отовсюду несутся стенанья и ор.
И в толстых губах у поэта дрожит сигарета.
И сотый по счету лихач, журналист-матадор,
втыкает свой «паркер» в мясистый загривок поэта.
Оргвыводом в морду поэту — не дергался чтоб.
Язык холодит валидол… Перестанут? Едва ли.
Как будто хотят поскорей укатать его в гроб
и, грохнув стаканом об стол, прохрипеть: «Потер-ряли».
А после — коньяк и вино в ЦэДээЛе лакать,
давать интервью журналистам и плакать под скрипку
и, фонд основав, сочиненья его издавать,
твердя в предисловьях про «грустную эту ошибку».
февраль 2005
Когда ты о чем-нибудь рассуждаешь
Когда ты о чем-нибудь рассуждаешь, ты словно танцуешь танго
с розой в белых зубах, в разряженной атмосфере
зала. А я нападаю на тему с нахрапистостью мустанга,
стучу тяжелым копытом по балкам в глухом вольере.
В баре «Веселый мельник», наполненном врагами,
болеющими за «Зенит» (я слышу их горький плач),
приятель изрек мне: «Мы мыслим накачанными ногами,
пиная мысль по площадке, как круглый футбольный мяч.
Что толку, что мы сильны? Войны ведь поблизости нет.
Не стоит бросаться в атаку, как глупый юнец Патрокл.
Остерегись, дружище, коварен любой предмет,
зовущий, чтоб ты его исследовал и потрогал».
Мужская мысль тяжела. Куда веселей мечтать!
Красться на цыпочках чувств, как Франсуаза Саган и
Сапфо. Скользить по предметам взглядом и улетать
в небо, как это делают летучие рыбки сарганы.
Мне ли спорить с тобой? Туманен мой окоем.
Мысль погружается в хаос, глубокий, как облегченье.
Но до поры, до срока спокоен твой водоем —
оттого, что подводных лишен течений,
мелей, коварных рифов, страшных подводных глыб,
спрятанных нам на погибель аж с ледниковой эры.
Но сколько же в нем загадочных донных рыб:
рексии, фотостомы, батилесты, химеры…
Петр
«Как будто стучатся?…» (Рабы головни разложили
и дули на них, чтоб неверный огонь не угас.)
Служанки впустили Петра и спросили: «Не ты ли
был с тем человеком, которого судят сейчас?»
«Не я», — он ответил и вздрогнул, услышав, как звуки,
покинув гортань, отразились от каменных стен…
Он спрятал глаза и подул на озябшие руки.
Сноп искр озарил перекрытья и балки. И тень
Петра изогнулась и так же к ладоням склонилась,
как будто пыталась задуть полыхающий жар
от слова Христова, который, как высшую милость,
апостол в сухих, растопыренных пальцах держал.
Знаменитому поэту
Вы стоите в середине пантеона,
а вокруг кружатся черные икринки
ваших строк. Вот так иголка патефона
бродит, шаркая, по венам грампластинки.
(Не пластинка — срез эбенового древа.
И не линии на ней, а кольца судеб.
Хорошо б ей ошалеть от перегрева
и расплавиться. Но этого не будет.)
Впрочем, нет. Ваш голос — он иголка шприца.
Раструб губ торчит, как порванная вена.
В скольких юношеских душах отразиться
пестрым снимком поляроидным ваш тенор?
Все пройдет, и жизнь с изношенного века
одинокою слезой стечет незримо.
(Как пожухлая трава, торчат из снега
ваши волосы, переживая зиму.)
Будет новое гореть средневековье,
обреченное на подвиги и муки.
Ваше круглое лицо снеговековье
обовьют потомков маленькие руки…
Сколько жутких подмахнул ваш быстрый росчерк
договоров? Для кого вы драли глотку?
Кто из двух — Харон иль ангел-перевозчик
вас посадит после смерти в свою лодку?
(Доберетесь до причала — позвоните.)
Все же верю, опуская все изъяны:
ваши строки — не единственные нити,
по которым вы подниметесь из ямы.
Нету выше и пронзительнее тона,
чем у вас. Ваш голос стукнется о плиты.
Семь котлов есть в бане мрачного Катона.
Там вы будете до косточек отмыты.
Ну, а нет, так не беда. Не огорчайтесь.
Не берите в ум, как молодое племя.
Вы на чаше посильнее раскачайтесь.
Может, вынесет «авось»? Еще есть время.
Что же я… Желаю вам доплыть до Рая.
(На странице строчка, как копченый угорь —
на тарелке). Даже дерево, сгорая,
превращается не в пыль — в древесный уголь.
Нынче впору вам, укрывшись за бравадой,
над костром потухшим, съежившись, без спешки,
авторучкой, словно палкой сучковатой,
ворошить, кряхтя, сухие головешки.
Все пустое. Для расстройства нет причины.
Время — море? Пусть. Зато слова — не тонут.
Лишь по телу разбегаются морщины,
как круги от камня, брошенного в омут.
Три голоса
«Вот и пришло Рождество. А с ним к нам пришел тот свет,
Который светил младенцу две тысячи с лишним лет
Назад. Он тускло мерцает, как лампа сквозь тюль метели.
И настоящее чудо в том, что мы его не проглядели».
«Две тысячи лет назад еще не было веры, блуда
И предательств, а был лишь пар из ноздрей верблюда.
И ты видишь сейчас, как, взлетая над холщовым мешком заплечным
Этот пар устремляется к небу и путем застывает Млечным».
«И две тысячи лет спустя, такою же точно зимою
Любовники шепчут во тьме: «спасибо, что ты со мною».
И их шепот сливается с шорохом снега и ветра.
И сам становится снегом». «Как мраморная Деметра».
«Среди белых, застывших сугробов, подсвеченных фонарями,
Невесомо чернеют деревья в оконной раме,
Как написанное иероглифами японское стихотворенье,
Где за строгим, печальным тоном прячется надежда на счастье и избавленье».
«И все повторяется вновь —
На мохнатые спины верблюдов пристроив мехи с вином,
Смотрят волхвы в пространство, обернувшееся полотном
Питера Брейгеля-старшего, на котором охотники торопятся на свиданье
С родными людьми, уставшими от предчувствий и ожиданья.
По колени в сугробах бредут они к детям своим и женам,
Но, наткнувшись на вечность, застывают, как статуи, в воздухе напряженном».
«И все повторяется вновь —
Деревья чернеют — без листьев и тени, словно в самом начале творенья, —
Как написанное иероглифами японское стихотворенье».
«И их всех заметает время — волхвов, пастухов и все прочее.
Лишь следы человека ведут по пустыне, как скорбное многоточие».
Отрывок из Геродота
«…Но были и такие люди — когда они засыпали,
глаза их, как летучие рыбы,
подпрыгивали вверх и зависали
над ровной поверхностью океана,
которую — напомню — эти существа считали своим небом.
Мало что удавалось им увидеть.
И еще меньше сохраняли они в своей памяти.
Кому-то удавалось увидеть грозу,
и красные вспышки молний
навсегда отпечатывались в их выпуклых зрачках.
В ужасе погружались они тогда на дно
и под толщей вод находили успокоение.
Другим открывалось спокойное синее небо
с задумчиво плывущими облаками,
в которых рыбы-глаза распознавали лики
своих переменчивых богов.
И когда они погружались на дно,
они приносили всем утешенье.
И им говорили:
спасибо! спасибо!
Это благодаря вам вокруг нас парят
прозрачные, искрящиеся облака икринок,
бесплодные и пустые, как наши сны,
как полустертые воспоминания о лучшем мире,
где нас нет и никогда не будет…»
Набросок декорации
Цветок гвоздики — воплощенный крик
фанатика — застыл в хрустальной вазе.
Тетради, авторучка, стопка книг,
резистор «Шарпа», сдвинутый по фазе.
С ТВ, передающего финал,
в окошко на изменчивое лето
глазеет эротический журнал,
заложенный тростинкою «жиллета».
Здесь желтые стенные стеллажи
развешаны по плану Бруннелески
и Корбюзье. В желудках голланд джин
здесь смешивают с пойлом жигулевским.
Дым сигарет, нависший над столом,
сплетая кольца в виде позументов,
настолько густ, что вместе с топором
удержит гроздь слесарных инструментов.
Здесь плитка (чтобы ужин согревать)—
зимою накаляет атмосферу.
Здесь до того широкая кровать,
что не могла и сниться пионеру.
Два ветхих кресла в пятнах и в пыли
стоят, как соломоновы палатки.
По вечерам у скошенной двери
теснится обувь в шахматном порядке.
Здесь, дополняя общий колорит,
блестит из-под вина пустая тара,
что твой Клондайк. На гвоздике висит
беременная звуками гитара,
к которой, как завзятый акушер,
подходит временами пьяный автор
и, словно скальпель, запускает в щель
свой обоюдоострый медиатор.
Здесь три медведя, сидя на бревне,
соседствуют с изображеньем Стинга.
И в зеркале овальном на стене
порою отражается блондинка,
когда она — в желанье превозмочь
тоску свою печальными стихами —
приходит, чтоб остаться на всю ночь,
наполнив сумрак сладкими духами.
Под вечер, путь держа в родной бедлам,
пройди сквозь тополей архитектуру
(бульваром то есть), с горем пополам
ступенек одолей клавиатуру.
Войди, как в храм Эфеса Герострат,
и заключи при помощи эскорта
из темных штор и лампочки в сто ватт
все мирозданье в рамки натюрморта.
1994
Еврейская мелодия
Пусть равви, раскрыв золотой Таннах,
подрежет мне стержень — я не обижусь.
Три дня, как монах, в четырех стенах
бледнею, хирею, ни с кем не вижусь.
Вертеп — то, что надо; жаль, нету прачки.
На стуле пылится предметов свалка:
цыганка с платочком на черной пачке
«Житана» и красная зажигалка
с чеканной строкою; часы, как фига
Сатурна, какую не взять руками.
Еще в переплете большая книга
с чужими и пошлыми стихами.
Под стулом паук, насекомых враг,
вытягивает из добычи жилы.
При виде чего тараканы, как
объятые паникой пассажиры
по доскам «Титаника», вкривь и вкось
снуют по столу среди луж и сора.
И силится стол провалиться сквозь
паркет от бессилия и позора.
В дыму сигареты, как под вуалью,
над глазом окна нависая бровью,
пытаюсь заполнить листы печалью.
(Хоть вовсе не пахнет здесь любовью.)
Не стало азарта. И денег мало.
Шкаф мрачен, хоть в недрах его незримых
есть сало, но — фи! — для желудка сало,
как сальная шутка для душ ранимых.
Сознанье заводится с пол-оборота
на злые слова, избежав укора.
Так плохо, что съел бы сейчас кого-то.
Смотрю на будильник: семь сорок. Скоро
откроются двери, впорхнет рагу
под соком и примется охать, ахать.
Брюнетка. Терпеть ее не могу.
Но деньги заплачены — надо трахать.
Воскликнет: «Какой у тебя бардак!»
Накрашенный глаз пробежит по блюдам
с бычками и пеплом: «Не дом — кабак!
Зверинец! И ты в нем сидишь верблюдом».
Пусть так, Пасифая. Потушим свет.
Я высушен страстью животных вьючных.
И чешутся руки, не руки, нет —
а пара похабных и цепких крючьев.
Я дал все, что было — полста гринов.
Но личико стоит такого прайса.
Скрип двери, приветствие, пара слов
о жизни. «Соскучился?» «Раздевайся».
И милая дева затеет возню,
давая понять, что грядут стенанья.
(В такие часы для мужчины ню —
единственно важный объект вниманья.)
Сняв кофточку, освободит свои
две белых ладьи, отшвырнет чулочки,
возляжет, раздвинет копыта и…
Но, кажется, здесь я дошел до точки.
Как в скареда замке старик эконом,
я взвесил слова и забыл проклятья.
Я миррой запасся (как пел Соломон),
но время пришло отклонить объятья.
В десятках ночей прошуршав одеялом
и сильно привыкнув к таким шарадам,
я отдал тебе половину, дьявол!
Но Бог ведь, наверное, тоже рядом.
Я дунул на лампу — и свет погас.
В сознанье сомнения — ни на волос.
Со мною Господь говорил сейчас,
я слышал его хрипловатый голос:
«Запри на замок свою дверь, не то
не сдюжить тебе полового зуда.
А лучше обуйся, накинь пальто,
возьми сигареты и — ПРОЧЬ ОТСЮДА!
1995
Портрет Солера
Чуб упрямый откинут назад.
В бледных пальцах зажатая трубка
чуть дымится. Рассеянный взгляд
предвещает расстройство рассудка,
одиночество, скуку и плен
щербиною забрызганных стен.
Худощав, полстолетья небрит,
с желтой масляной краскою в поте,
хрупче мрамора и пирамид,
но зато долговечнее плоти,
он портрет. И ему до конца
не сменить выраженья лица.
Не поспать, не сходить в ресторан,
не напиться, не броситься в Сену.
Когда люди спешат по домам
в пять часов, отпахав свою смену,
он не может вскочить и уйти.
Никогда. Даже после шести.
Как бы, верность здоровью храня,
не берег свою бренную тушу,
смерть приходит. И просто мазня
не спасла бы ни тело, ни душу.
Но портрет, разложенью назло,
сделал мастер… Ему повезло.
В наше время и формы не те,
и материя как бы… зависла.
А зависла она в пустоте.
То есть в полном отсутствии смысла.
Пустота — это небытиё.
Став холстом, он ушёл от неё.
Жаль, что губы разверзнуть нельзя.
Оживи же трахеи и связки,
он с улыбкой сказал бы: «Друзья,
может, все эти кисти и краски
не значительней жизни лица,
но творение — круче творца».