Архив стихотворений Рената Гильфанова

Утомившись шляться по знакомым
с бесполезной связкою ключей,
я б хотел быть смуглым насекомым
с наливными рюмками очей.

Чтоб взамен чередованья гласных
и согласных, как живой металл,
я б своею кожицей атласной
средь растений нежно скрежетал.

Чтоб стекала розовая плазма,
будто пот, у солнца по лицу,
чтоб стонали в приступе оргазма
бабочки, роняя с крыл пыльцу.

Я бы спал на травяной подстилке,
а из глаз, как птенчиков из гнезд,
вынул темно-красные прожилки
и на потный панцирь перенес.

Я б на пузе золотистый ворсик
у людей ерошил на виду.
И в конце концов свой хрупкий торсик
наколол на ржавую звезду.

Будь красавцем в темно-синем глянце
или насекомою овцой —
все равно не выскользнешь из пальцев
Божьих, перепачкав их пыльцой.

Все равно твой прах, насупив брови,
упакует в розовый стручок
собиратель насекомой крови,
хладнокровный, умный старичок.

1997

Вечереет. Скоро стемнеет. Но пока — светло.
За окном останавливается машина, похожая на черный гроб.
Невидимая рука опускает тонированное стекло.
Сигарета описывает дугу и врезывается в сугроб.
Стекло поднимается. Выплюнув облако, резко
машина с утробным рыком трогается с места,
набирает скорость, и уносится из среды
в четверг. И снег заметает ее следы.

Следящий за временем, выбитый из седла,
чем больше я наблюдаю, тем тщательнее оно
соскребает мое отраженье с замызганного стекла,
оставляя на нем — от дыханья — маленькое пятно.
И так каждый день: машина… Прискорбный факт,
но тебе я скажу как другу, пока мы с тобой одни:
знай, что эта не просто машина, а чудовищный катафалк,
отвозящий на кладбище вечности умершие дни.
Ветер швыряет вслед ему вместо роз
комья белого снега. В деревьях, словно в венках, —
белые ленты. А на снегу — следы от его колес,
как дорожки от слез, оставшиеся на щеках.

Кожаная перчатка, хранящая теплоту
маленькой кисти. Раструб, скрывающий наготу
маленьких пальцев. И ненавидящий собственную немоту!
(Как же ей рассказать, как на краю дивана,
хозяйка ее, волнуясь, — то снимала, то надевала.
А когда чужие пальцы хозяйке легли на бедро,
перчатка заизлучала собственное тепло.)
Руку жадно обвив, словно плоское жало,
перчатка впивалась в ладонь, она ей принадлежала
каждою порой. А ночью, расставшись с рукою,
хранила в ночи ее запах с волнением и тоскою.
Утром рука не вернулась. Рассвет заляпал
раму желтушным светом. Перчатка упала на пол.
Нелепая, как медуза, выброшенная на сушу,
или как плоть, по ошибке пережившая душу.

«Вот и пришло Рождество. А с ним к нам пришел тот свет,
который светил младенцу две тысячи с лишним лет
назад. Он тускло мерцает, как лампа сквозь тюль метели.
И настоящее чудо в том, что мы его не проглядели».

«Две тысячи лет назад еще не было веры, блуда
и предательств, а был лишь пар из ноздрей верблюда.
И ты видишь сейчас, как, взлетев над мешком заплечным,
этот пар устремляется к небу и путем застывает Млечным».

«И две тысячи лет спустя, такою же точно зимою
любовники шепчут во тьме: «спасибо, что ты со мною».
И их шепот сливается с шорохом снега и ветра.
И сам становится снегом…» «Как мраморная Деметра».

«Среди белых сугробов, подсвеченных фонарями,
невесомо чернеют деревья в оконной раме,
как написанное иероглифами японское стихотворенье,
где за строгим, печальным тоном прячется надежда на счастье и избавленье».

И все повторяется вновь…

«На мохнатые спины верблюдов пристроив мехи с вином,
смотрят волхвы в пространство, обернувшееся полотном
Питера Брейгеля-старшего, на котором охотники торопятся на свиданье
с родными людьми, уставшими от предчувствий и ожиданья».

«По колено в сугробах бредут они к детям своим и женам,
но, наткнувшись на вечность, застывают, как статуи, в воздухе напряженном».

И все повторяется вновь…

«Деревья чернеют — без листьев и тени, как в самом начале творенья, —
как написанное иероглифами японское стихотворенье.
И их всех заметает время — волхвов, пастухов и все прочее.
Лишь следы человека ведут по пустыне, как новое многоточие».

тебе еще реже
снилась трубка и компас,
чем строй и осада.
Кантемир

1

Ни вдохновенья, ни особенного азарта.
В пепельнице — окурок. Не знаю, чей это.
Мозг покрывается пылью, как скомканная карта,
в сундуке моего черепа.

За окном сигналит машина. Судорожно мигая,
сводку погоды, как святцы, бормочет телек.
Муза на холке вопит попугаем,
требуя, как все бабы, денег.

Вот и корпишь, бумагу пером скребя,
делать путь свой крутым, не пологим.
Так, что и, будучи о двух ногах, себя
чувствуешь одноногим.

Мозг, как замшелый ельник, пожирает огонь.
Мысли прыгают белками с ветки на ветку.
Если долго глядеть на солнце, потом посмотреть на ладонь —
увидишь черную метку.

2

Плитка очищена. Стол помыт.
К небу взлетают колечки пара.
Это не пар. Это трубка во рту дымит,
сделанная из бриара.

Ничего не поделать, люблю ее дым —
в кресле, за книгой, усталым.
Трубка не сделает тебя молодым.
Сделает старым.

(Трубка — что-то вроде обрубка
с древа познанья. В том смысле,
что одна — даже плохая — выкуренная трубка
стоит пары хороших мыслей.)

Старым быть не зазорно. Да я и не стар.
Мне всего тридцать два года.
За окном фигуры, используя белый пар,
выстраивает погода.

Остатки тумана. Остатки иллюзий… В листве —
шум цикад. Сушатся белые простыни.
И такое ощущение, как будто ты не в Москве,
а на каком-нибудь острове.

3

Карта местности молнией сожжена.
Пучит брюхо. Харчи — дрянные.
Подписав бумаги, ушла жена.
Позабыли тебя родные.

И никто не приедет тебя забрать,
озабочен твоей судьбою.
Ну, и черт с ними. Главное, чтоб стоять —
одному, на скале, с трубою.

2005

Все просто, обстановка без затей.
Столы да стулья — вот и все убранство.
В углу джигиты пьют вино за тень
того, кто занимал собой пространство
умов уже так много лет назад,
что кажется нелепым совпаденьем
тот факт, что старики еще дрожат,
напуганные этим сновиденьем.

Смех девушек. Шум моря. Щебет птиц.
Короны пальм, насаженные густо.
По вечерам здесь танцы и стриптиз.
А днем, в жару, прохладно здесь и пусто.
На старых балках — потемневший лак.
Официанты на балконе встали
и курят. И густеет полумрак
над столиком, где кушал водку Сталин.

Прохладный бриз доносит детский плач.
Официанты косятся украдкой:
сидит и пьет. И вовсе не палач —
бренд-менеджер с бульдожьей, мертвой хваткой.
Он переводит взгляд на потолок
и хмурит бровь — от сдержанного жеста
по спинам пробегает холодок.
Но молвит он: «Мы все — не совершенство».
И все кивают. Да, о чем тут речь!
Баран был туп, зато шашлык отличен!
Что ж до голов, безвинно снятых с плеч, —
реестр неточен и преувеличен.

Грузин, он любит потчевать гостей
вином и мясом, сам простой, как птица
ворона (и от мозга до костей
всех сложных тут же тянет упроститься),
он щурит веки и глядит окрест,
глаза его пусты, как дула ружьи.
Он знает: Бога нет, а если есть —
то, как лакей, приятен и услужлив.

Он достает кисет и отдает
распоряженье: «Позовите Любку
Орлову. Пусть она того… споет».
Пока зовут, раскуривает трубку.
Потом сидит, качая головой,
над трубкой мрачно шевеля усами,
всегда один, как дух полуживой,
слепыми окруженный мертвецами.

Гагра, август 2004

1

Не нужно больше сирен смешить,
на оттоманке лежать в бреду,
рычать и плакать, домой спешить.
Орфей останется жить в Аду.

Вокруг — приятственный полумрак.
Все близко (путь одного плевка).
Есть пляж. А если Орфей рыбак
или купальщик — тут есть река.

И даже несколько. Мертвый Стикс —
болото, полное карасей.
Есть компаньон — собеседник «икс»
(он скрытен), любит удить. При всей

его загруженности (тащить
он должен в гору большой валун),
он славный малый и любит шик.
И в плане девок — большой шалун.

Мужские игры? Есть как и с кем.
(Играет в ножички славно Брут!)
На морде прыщик? Не нужен крем.
С тебя со шкурой тот прыщ сдерут.

Омолодишься, причем, за так.
Плюс — не дадут отрастить живот.
На въезде в зону — умойся, враг! —
огромный пес охраняет вход.

Три морды. Первая — волкодав.
Вторая — вроде бы как шарпей.
А третья… Только вина поддав,
без страха встретишься взглядом с ней.

Рассказы старцев заместо книг.
И, в общем, жизнь хороша в Аду.
Тепло и сухо. Я здесь привык.
Куда отсюда я жить пойду?

2

Местный расскажет вам корифей,
экскурсовод, полководец толп,
старую байку: здесь был Орфей,
но в соляной превратился столб.

Вон он, у клумбы… Печальный вид.
Сказано — не оглянись! А он
взял оглянулся. Теперь стоит
в скверике. Вылитый Аполлон.

Белая высохшая рука
лиру сжимает. Ты можешь пнуть
или погладить, попить пивка,
столб соляной под пивко лизнуть.

Идол грошовый… Стоит, торчит,
обозреваем со всех сторон.
Как опостылел мне этот вид.
Выйдешь из сквера — и снова он.

За город выйдешь, из-за плеча
глянешь — и в сердце вскипает злость:
памятник снова стоит, торча
в глотке Аида, как рыбья кость.

Страшный, безмолвный, тупой, как боль.
В черной аллее, в ее глуши…
Как кровоточащая мозоль,
на омертвевшем куске души.

28 февраля 2005

Когда художник выходит из комнаты и закрывает дверь,
в мастерской остаются белеть скульптуры.
Вот одна из них — свежая, влажная, словно зверь,
вытряхнутый из шкуры.
Краски похожи на кровь. В заляпанной мастерской —
картины, как лица актеров, забывших роли.
Скульптуры подходят к картинам и трогают их рукой.
И картины поеживаются от боли.
Картины — кожа скульптур, а не
просто картины. Кожа, еще живая!
Шкуры скульптур распластаны на стене.
Скорняк попотел, к багетам их пришивая.
(Шил, стервец, по живому!) Жаркая, как слеза,
скатилась по скуле картины капля масла.
Как у вареной рыбы, белы у скульптур глаза,
гладкие черепа, как у пришельцев с Марса!
Выбоины сознанья, обнаженность идей…
Лица былых знакомых, шорохи, всхлипы, гулы…
Мозг, как скорняк, хранит не события и людей,
а снятые с них шкуры.

2005

Как твердил мне один педрила на Сахалине,
«Жизнь ужасно, ужасно прекрасна! Была и ныне».
Недобитый осколок эпохи, плебей на тризне,
с заспиртованной, словно уродец музейный, жизнью.
Он опухшим лицом прислонялся к оконной раме
и часами глядел во двор. В православном храме
пропадал по полдня (выгоняли его пинками),
возвращался оттуда с пылающими щеками…
Я приехал в тот город внезапно, презрев оседлость.
Мой клиент был не Ирод, не Сталин, а просто серость.
Он водярой и джином накачивался к обеду.
Он пугался всего, и я сделал ему победу.
Глупо жаловаться… Если честно, там было круто.
Я бутылку хорошего виски привез оттуда,
пару тысяч, брезгливость к миру, к его покрою,
и стеклянные банки с блестящей, как кровь, икрою.

21 февраля 2005

Дыша и вздымаясь, поет вещество.
Ах, море, ну что ты за существо?
Я к морю иду по песчаной дорожке
и чувствую море до всхлипа, до дрожи.
Навстречу, прикрыв свои плечи загаром,
шагают соседи — Людмила с Захаром.
И мячик гоняет, рыча, по предместью
собака их, с мокрой, свалявшейся шерстью.
Их детки хохочут и чешут затылки
и пьют лимонад из вспотевшей бутылки.
Их прадед к калитке выводит бабулю,
туда, где их внук продает барабулю,
призывно крича: «Рацион обновите!
Ведь так хороша она в жареном виде!»
Вода — плюс пятнадцать. Немеет конечность.
И ветром от слова несет «бесконечность»,
когда, развалясь, ты глядишь из-под зонта
на ровную, серую гладь горизонта.
И странно, как ловко рифмуется горе
с тем странным, что названо «Черное море».

«Дай руку, подруга. Погода ненастна».
Подруга смеялась: «Ведь я же гимнастка!
А ты неуклюж. Так нужна ли рука мне?»
И сам я тогда оступался на камне.
Она раздевалась и в воду ныряла…
А после — закутывалась в одеяло.
И грустную нимфу собою являла.
И губы задумчиво мне подставляла…
А утром меня увезла поездная
бригада. И где она нынче — не знаю.
Стол, полки, портьера. Простое убранство.
До сумрачной комнаты сжалось пространство.
И как-то уже не рифмуется море
с тем жутким и черным, что названо «горе».

Стук клавиш. Слова выбегают послушно.
Но в комнате тихой, как в погребе, душно.
И времени, в общем-то, минула малость,
но что-то внутри навсегда поломалось.
То главное, что не черты обретало,
но в ребрах пугливым крылом трепетало
и сладкой тоскою наружу просилось.
Что вечером в дом приходило и снилось
во сне голой девой с большими глазами,
с упавшими вниз, мне на грудь, волосами.

2005

Будто ангел, плененный дьяволом,
источающим потный сок,
с грудки, преданной одеялом,
удивленно глядел сосок.
Нежно-каряя оболочка,
глаза радужная халва!
Продолжала собой, как точка,
плохо связанные слова.
Глаз ресницы прикроют шторой
(есть возможность сломать фрезу).
Но от голода каждой порой
кожа впитывала слезу.
Кто-то видел всё это робко
и, улыбкой согнув смычок,
прятал в кожаную коробку
ущемленный в правах зрачок.

Может быть, обитатель звёзд
глядящий на нас с небес,
учует тепло наших гнезд.
Нам нельзя обойтися без.
Алое солнце красит
рамы оконной метр.
Дети пьют простоквашу,
боясь выходить на ветр.
Глядя, как вечер играет
заката красным мячом,
старый отец умирает,
вжавшись в постель плечом.
Пока гоношится ветер,
и вкус простокваши кисл,
он прикрывает веки
и думает свою мысль.
А мысль его незаметна
и также тиха, как он.
Слабей завыванья ветра
и дребезжанья окон.
Мысль не имеет приметы,
лишь имя длиной в строку.
Имя то «смерть», и это
нравится старику.

Я жил в смущении и думал об отце,
сухую тень приклеивал к стене,
когда фонетика на выжженном лице
две складки губ нарисовала мне.

Прижала пальчиком, и я вскричал «пришей!»
И ожило лицо, губами шевеля.
и задрожали смуглых кончики ушей,
Как шляпы фетровой упругие поля.

И, приложив ладошечный узор
к коричневатой, колкой щетине,
я выметал душевный этот сор
в сухую тень, прилипшую к стене.

И воспалились жилки круглых глаз,
вращаясь, словно стрелки на часах,
и выражения лица противогаз
терялся в за ночь выросших усах.

Смешное слово в горле булькало «пророк».
Но Айседорой у судьбы в клешне
мечтал стянуть я темный бугорок
яремной жилы шёлковым кашне.

Теперь вот в полусумраке рябом,
в нутре своих расшатанных систем
кручу башкой и упираюсь лбом
в шершавый шёлк царапающих стен.

И шкурой просится на пику тело бычье.
И в жарком сердце вызревает безразличье.