Архив стихотворений Петра Потёмкина

Уж много лет я жил в карнизе
И видел множество картин.
Я видел, как маркиз маркизе
Дарил любовно георгин,
Я видел, как, в тугих лосинах,
В мундире шитом, генерал,
Ища причин во всех причинах,
О Ватерлоо дамам врал.
Но вот сегодня голубь юркий
Карниз родимый стал клевать,
И я, кусочек штукатурки,
Постыдно должен был бежать.
Внизу приехал кто-то важный,
Стоял без шапок весь народ,
И лысин ряд густой и влажный
Смотрел в далекий небосвод.
В тот миг, когда я пал, несчастный,
С карниза в мир страстей и слез,
Мне подвернулся сизо-красный,
Особы очень важной, нос.
И вот теперь лежу в пыли я,
А надо мною конский топ,
И слышу вопль и крики злые:
«Ужасный замысел! Подкоп!
Все это шутки демократов!
Где их притоны?! Кто их вождь?..»
А серый цвет небес так матов
И мелкий так печален дождь!

Романцеро
(Как будто из Гейне)

В лето тысяча шестое
До рождения Христова,
В год, когда еще не знали
Ни эсеров, ни Толстого,
Жил в Сиаме просвещенном
Царь Сиама Магасцевэ…
Был могуч, как Дурново, он
И свиреп, как старый Плеве.
У него дворец был летний
(В зимнем нет нужды в Сиаме,
Там жара по Фаренгейту —
Два с какими-то нулями).
Перед троном на площадке
Было место для балета,
Там плясали баядерки
По законам этикета…
Словом, жил царь Магасцевэ
Так привольно и богато,
Как помещики живали
На Руси у нас когда-то…
Вдруг с царем беда случилась —
Фаворитка-обезьянка,
Что хранила ключ от двери
Государственного банка,
В казнокрадстве самом дерзком
Среди бела дня попалась:
Унести она из банка
Два мильона собиралась.
И созвал царь Магасцевэ
Докторов своих придворных
И министров — пусть решают
В словопрениях упорных,
Что? — преступна обезьянка
Или только заболела
Чем-нибудь таким, что кражу
Совершить она посмела.
И пришел к царю лейб-медик.
«Царь, — он молвил, — мы излечим
Обезьянку, а не сможем,
Так помочь ей больше нечем…
Обезьянке нужны только
Климат новый и не жаркий,
Путешествие морское,
Вина самой лучшей марки…
Царь, пошли ее скорее
В Петербург, там все счастливы,
Люди там здоровьем пышут,
Все свободны, все красивы…
Не клюют там куры денег
(Ибо деньги там — бумажки),
Там народ не понимает,
Что такое каталажки.
Царь, отправь туда больную!
Царь, не медли, царь, не медли!» —
Так сказал царю лейб-медик,
Мудрый старец Игразедли.

Я не знаю, в заключенье
Что предпринял царь Сиама, —
На российской почте, верно,
Затерялась телеграмма.

1.

Каждый вечер у порога
я стою, смотрю за ров:
раздадутся ль звуки рога,
донесется ль стук подков.
В час, когда в ночи потонут
и часовня и погост,
цепи ржавые застонут,
и падет подъемный мост.
В полночь рог разбудить стены,
донесется до меня,
и сотру я клочья пены
с ног усталого коня.
Он приехал, он со мною,
черный всадник, рыцарь мой.
Двери тяжкие открою,
заведу его в покой.
Но забрала не поднимет
и не снимет черных лат,
только ощупью обнимет,
поцелует наугад.
А когда его забрало
я насильно подниму
вместо смелого овала
я увижу только тьму.
Пес мой жалобно залает,
за окном блеснет огонь,
и в ночи опять растает
черный всадник, черный конь.

2.

Хочешь маков? Будут маки…
Все я сделаю — изволь.
Чисто выбрит в новом фраке
принесет их твой король.
Свой букет передавая
он обнимет тонкий стан
и вдохнет, не замечая
запах пудры и румян.
Он уйдет голубоглазый,
поцелуями согрет,
и поддельный мрамор вазы
изомнет его букет.
А смывая на ночь краски
с черных кос и алых щек,
вдруг ты вспомнишь нежность ласки
и нелепый выгиб ног.
Перед зеркалом со смехом
ты промолвишь: Завлекла.
И беззвучно-ясным эхом
смерть ответит из стекла.

Посвящается Людмиле З..

1.

В окошке с тюлевой шторой,
с горшками герани,
оставив все немощи плоти хворой
в бане,
сидит старушонка.
Платком
намокшие волосы скрыты.
Впалы глазные орбиты.
Иконка
тайком
из кофты ночной вылезает.
С озера глаз не спускает.
Чай остывает.
«Мать Троеручица!
Озеро пучится,
вихрь завывает.
Наши то целы ли?
Эка ведь баловни,
что понаделали!
Павловне
ночью недаром
сам Серафим с Николаем
являлись,
а вечерком под амбаром
лаем
Тузик с Дружком заливались…
Мать Троеручица!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Озеро пучится.

2.

Как кончик носа загорел!
Он стал другого цвета
Но так… когда-то, где-то,
я на него смотрел.
Теперь я вспомнил. Старый сад…
пруды, мосты, колонки…
Такой же нос, такой же взгляд,
такой же профиль тонкий.
Но ты была тогда не та…
Ведь ты была статуей?
Ведь ты смотрела из куста
на клумбу с вялой туей?
Тебя из Рима привезли
безносой и безвзорой.
И починили, как могли,
домашние скульпторы.
Тебе был сделан новый нос
и выдолблены глазки,
и много муки перенес
твой профиль от замазки.
Но я любил тебя такой.
Как часто и несмело
я гладил любящей рукой
шершавый мрамор тела.
Потом уехал, — не посмел
потребовать ответа…
Как кончик носа загорел!
Он стал другого цвета.

3.

Бараньи лбы лесистых островов
аллеей тянутся направо и налево.
Кончезеро, чей взгляд всегда суров,
чьи волны не хотят умерить гнева,
не ты ли спрятало в свой бешенный покров
любовь ответную? Напрасно жду напева
«люблю, люблю», душе желанных слов —
мне не пожать посеянного сева.

4.

Не смотри так долго на концы уключин —
в них не видно вихрей бешеной судьбы;
блеск их предзакатный бледен и приучен
только к переливам водяной резьбы.
Зеркала ты ищешь, хочешь знать, что будет?
В зеркале увидишь темный путь свечей…
Рок себя узнает, рок тебя осудит,
оживит истомой сладостных ночей.
И тогда узнаешь о болезни лета,
и тогда постигнешь всю тоску весны…
Твой король закроет черного валета,
и без сна приснятся ласковые сны.

5.

О камень камнем я стучу
— хочу огня.
Прижмись плечом своим к плечу —
люби меня!
Не мне зажечь огонь в кусках
седых кремней.
Не мне зажечь любовь в тисках
души твоей.
Не запылает мой костерь
на берегу.

Но каждый твой невольный взор
я берегу.

6. Кивач.

Тебя я жду, тебя мне надо,
ты не смотрела на меня,
когда в тумане водопада
сияла радуга огня.
Мою любовь ты заглушила
гуденьем белогривых пен,
мне тяжек стал любовный плен,
и я пришел к тебе, Людмила.
Закрой глаза, обвей руками,
скажи «люблю», хотя во сне;
я сны твои развею снами,
весной верну тебя весне.
Мы завертимся в легких брызгах
любовных вод летящих вниз,
и наш восторг, и наш каприз
потонут в водопадных взвизгах.

7. Пор-порог.

Я не могу уйти со скал
прикован обручем железным —
повсюду бешенный оскал
потока, рвущегося к безднам.
Я твой навеки Пор-порог!
Ты взял меня путем измены.
Я сам построил свой острог
из перьев белогривой пены.
Пусть мне назад не перейти —
есть у меня одна отрада:
узоры смерти наблюсти
могу я в брызгах водопада.
Заворожить меня колдун,
и, взвизгнув визгом вожделенья,
на части разорвет падун
меня об острые каменья.
И ты, чье имя без конца
черчу на буром диорите,
не помешаешь в тщетной прыти
орлу парящему в зените,
орлу клюющему птенца.

Посвящается Юлии Т.

1.

Как легка наша лодка:
мы две куклы из жести.
Все так ярко, так четко…
Хорошо нам вместе:
Мы не знаем где остановимся —
так туга стальная пружина!
О себе никому не обмолвимся —
все затянет зеленая тина.
Мы не скажем упругим веслам
для чего нам так нужно солнце,
для чего в камыше низкорослом
так шумит ветерок — веретенце.
Почему и когда остановимся —
Ах, любовь тугая пружина!
Никому никогда не обмолвимся —
Все затянет зеленая тина.

2.

Море солнцем залито.
Пахнет медом почек…
Сколько, сколько на пальто
треугольных точек?
Сколько точек — столько встреч.
Сосчитай — не можешь?
Для чего же встречей плеч
ты меня тревожишь?

3.

Я нашел кусочек жести,
темной вверился судьбе,
с комплиментом полным лести
подарил его тебе.
В день, когда впервые почку
распустил весенний вяз,
я повесил на цепочку
жесть, как редкостный алмаз.
На шелку узорной ленты,
я просил тебя: «Носи»
И, прослушав комплименты,
ты сказала мне: «Мерси».
Будет день и жесть расскажет
то, чем был твой кавалер,
узы общие развяжет,
расколдует лесть манер.
Оживит смешок на губках,
засмеемся веселей,
и из кукол нежно хрупких
обратимся мы в людей.

Не сам ли сделал я любовь
смешной?
Не сам ли сделал я ей бровь
густой?
Не мало краски и белил,
папье-маше
потратил я, чтоб розов был
просвет ушей.
Я сам себе ее создал,
как Бог!
И целовал лица овал,
как мог.
Я вечно свежим париком
ей голову убрал
и сам блудливым стариком
ее в ночах искал.
Свободу дал ей твой оркестр —
ушла белил бледней…
И непонятен стал ей жест
руки моей.
Не сам ли сделал я ей бровь
густой?
Не сам ли сделал я любовь
смешной?

Забудь о том, что прежде знал
созвучья снежных снов —
весна шелками покрывал
закрыла мел снегов.
Не приходи, растаял воск,
и кукла ожила,
и сторожит пустой киоск
слепую сталь стекла.
Ты, весна,
светом своим запыленным
убила.
Пелена,
сохранявшая куклу влюбленным,
уплыла.
И напрасно ты стучишься в сердце,
и взамен
пляшешь светлой пылью scerzo
с ярких стен.
Моему не нужно сердцу
перемен,
в нем закрыл навеки дверцу
манекен.

На стене моей обои
непонятными цветами
говорят мне о любви.
Если скрипки и гобои
будут с хор звенеть с басами,
позови!
Я тебе открою сказки
ста ночей:
Ищет фрейлина подвязки,
перед ней
статный рыцарь на коленях
— сам король:
На серебряных ступенях
увенчать себя позволь!
Нету ордена подвязки
голубей.
Нет загадочнее сказки
ста ночей.
Если скрипки и гобои
будут с хор звенеть с басами
— позови!
На стене моей обои
непонятными цветами
говорят мне о любви.

1

Я напудрен, напомажен,
чисто на чисто обрит,
кок мой к темени приглажен
и хозяином завит.

За окошком по панели
ходит много душек дам.

Вот одна на той неделе
подошла к моим дверям.
Вздернуть носик, алы губки,
просто шик что за наряд!
Подобравши ручкой юбки
на меня метнула взгляд.
Ах, шепнул я, поцелуйчик, поцелуйчик, хоть один!

Вдруг подходит к ней поручик
и какой то господин.
Что то на ухо сказали,
показали пять рублей…
Ах когда-б вы только знали
Всю тоску души моей!

2

Недавно в моем окне
появилась соседка
и все глазки делает мне…
Такая кокетка!
У нее белокурый парик,
на щеке у ней черная мушка,
и букетом поддельных гвоздик
убрана макушка.
Только вечер огни зажжет,
к ней приходит какой-то поклонник, смотрит, смотрит и слезы льет
на подоконник.
Ах, смешнее на свете нет!
Весь оброс он нечесанной гривой
и закутался точно поэт
альмавивой.
Но, я знаю, соседка моя
поэта надует
и, лишь ночь ворвется, стыд затая,
меня поцелует.

1

Этой ночью кот мяукал,
не давал мне спать:
— Полно спать, царицу кукол
Уходи искать.
Отыщи ее окошко,
там точеной, тонкой ножкой
в сердце пронзена,
ждет она.
Я под выкрики мятели,
шорох снежных крыл,
молча встал с моей постели
двери приоткрыл.
Снежный вихрь в окно простукал:
— Ждет тебя царица кукол,
ждет всю ночь одна
бледна.—
Я ушел, я за дверями,
кукольный жених.
Тень играет с фонарями,
прячется от них.
Ветер кровь мне убаюкал…….
Где ж ты, где царица кукол?
Вот твое окно —
в нем темно!

2

Я пришел к моей царице кукле,
сквозь стекло целовал
ее белые букли
и лица восковой овал.
Но, пока целовал я, в окошке
любимая мной
повернулась на тоненькой ножке
ко мне спиной.

3

Я каждый вечер в час обычный
иду туда, где на углу
у вывески «Ломбард Столичный»
могу припасть лицом к стеклу.
Там у дверей с окном зеркальным,
где парикмахер из Москвы,
брожу влюбленным и печальным
в лучах вечерней синевы.
И там в окне, обвита шелком,
на тонкой ножке, холодна,
спиною к выставочным полкам,
меня манит к себе она.
Так каждый вечер, с тем же взглядом,
сулящим мне одну любовь,
она стоить с помадой рядом,
слегка подняв тугую бровь.
Но, на парик парик меняя,
она, что день, уже не та,
и я ревную, твердо зная,
измены нет —она мечта.

И каждый раз я с новой мукой
стою у милого окна,
где и безногой, и безрукой
на тонкой ножке ждет она.