Архив стихотворений Петра Потёмкина

Солнце сбрызнуло росой
Кочки да канавки.
Ой, не мни ногой босой
Заревые травки.
Подвязала черень кос
Желтеньким платочком
И бежишь через покос
По неверным кочкам.
Только ступишь в мягкий мох,
Змейкой защекочет —
Ключ студеный кожу ног
Тонкую промочит.
Дух захватит, через край
Расцветешь улыбкой,
Точно милый невзначай
Обнял стан твой гибкий.
Путь далек еще, далек,
Да трибы-то белы.
Давит новый кузовок
Локоть загорелый.
Добежала до леска,
Отдохнуть присела,
Больно белая рука
С ноши онемела.
Наколола ноги ей
Жесткая атава…
Пляшут птички меж ветвей,
Им заря — забава.
Растиликался щегол,
Залилась синица,
И забыла про накол,
Задремав, девица,
Прикорнула у ствола
И, ей-ей, украдкой
До полудня проспала
Сладко, сладко, сладко.

Когда я с ней заговорил,
Она стояла на площадке,
Сжимая поручни перил
Рукой в коричневой перчатке.

Кичилось солнце неспроста
На ярко-сияем небосклоне —
Была такая духота!
И места не было в вагоне.

Я вышел. Отогнув поля
Уже поношенной панамы
И взор надеждой окрыля,
Уставился на шляпку дамы.

О, шляпка милая! Как ты
Напоминаешь шляпку Жени,
Как много редкой красоты
В твоем простом муслинделене!

И черный капюшон манто
С двумя бубенчиками… Боже!
Пускай манто совсем не то —
Но как оно на то похоже!

А этот милый гибкий стан!
(Она спиной ко мне стояла)…
Восторгом томным обуян,
Я стал похожим на нахала.

И мудрено ли, что рукой
Коснулся милой мне перчатки:
«О Женечка, какой судьбой
Ты здесь, со мною, на площадке?

И вдруг на ласковый привет
Услышал ухом сиротливым
Такой обыденный ответ:
«Мужчина, угостите пивом!»

В сентябре росой студеной
Умывается заря.
Нет поры душе влюбленной,
Бабьим летом умиленной,
Розовее сентября.

На гаоляне, между елок,
Рыжик пыжится поднять
Тяготу гнилых иголок,
Гнет их тяжек, гнет их колок,
Солнца бедному не знать.

А под елками лихие
Мужики-боровики
Прячут шапки дорогие.
О, затворники седые,
Им-то солнце не с руки!

Ну, а взбалмошный обабок
У березки золотой,
Бодр и весел, шапка набок,
Даром что немножко зябок,
В солнце лезет головой.

«Мы-ста вместе с солнцем красным
Поживем да поцветем!
Только жаль, в одном беда с ним —
Не дружит оно с ненастным,
Добрым, ласковым дождем.

А уж мы бы показали!
Только некому казать,
Все, как есть, поуезжали —
Видно, глупые, не знали,
Что настанет благодать.

Да и тоже — ходят, бродят,
Палкой тычут, мнут бока…
Половины не находят,
Только даром тень наводят
Да валяют дурака.

Нет, уж я привык, и знаю:
Коли вижу сапоги,
Я себя не унимаю,
Темной шапки не скрываю
От подобной пустельги».

Но упиться негой речи
Не пришлось ему до дна,
Протянулись издалече
Чьи-то руки, чьи-то плечи
И… сорвали хвастуна.

Солнце палит, солнце пышет,
Разморило небосклон.
На трубе, у самой крыши,
Тянет песню Филимон.

Стену дома кистью мажет
И поет, поет, поет…
Что поет, никто не скажет
И никто не разберет.

Красят капли яркой краски
Запыленный известняк:
Глазки, лапки, лапки, глазки —
Пестрый фай, а не плитняк.

На ступеньке, у парадной,
Чьи-то кошки мирно спят,
Где-то слышен визг трехрядной
И «халат, халат, халат!».

Тяжело от нудной пыли,
Ест глаза противный жар;
Хоть бы дворники полили
И меня, как тротуар.

Хоть бы злое солнце село
Поскорее за дома
И измученное тело
Обвила ночная тьма.

Нет, не сходит с небосклона!
Нет пощады! Душит зной.
Только песня Филимона
Знай висит над головой.

Целый день он кистью мажет,
И поет, поет, поет…
Что поет — никто не скажет
И никто не разберет.

Баллада

Жили два клоуна, Тобби и Том,
Жили, ходили всю жизнь колесом.
Том выдувал кэк-уок на метле,
Тобби крутился волчком на столе.
Том был серьезен, трезв и женат,
Тобби был ветрен и выпивке рад.
Том и за делом был груб и угрюм,
Мрачно одетый в лиловый костюм.
Тобби, весь в желтом, с веселой душой,
Портил арену своей головой.
Оба, в расцвете приехавши к нам,
Были любимцами ветреных дам.
От неизвестных, но милых персон
Много им писем носил почтальон.
Том, не читая, их комкал и рвал,
Шел и жену горячо целовал.
Тобби, напротив, большой дон-жуан,
Прятал все письма в жилетный карман.
Жили б и жили б Тобби и Том,
Жили б, ходили всю жизнь колесом —
Да дернуло Тобби в обществе дам
Про друга, про Тома обмолвиться: хам!
С помощью милых, влюбленных персон
Том был сейчас же о всем извещен.
Он две недели думал, как быть,
В среду, на третьей, решил отомстить.
В доску, где Тобби вертелся волчком,
Маленький гвоздик он вбил молотком.
Тобби двадцатого в десять часов
Череп себе провертел до мозгов.
Сорок три дамы рыдали по нем…
Так отомстил добродетельный Том.

Обложен пухлой ватой,
Дороден что калач,
Иван Петров Щербатый
Типичный был лихач.
Носил он для огласки
Фасонные часы
И, не жалея краски,
Нафабривал усы.
Надув насосом шины,
Довольством упоен,
С шестого половины
На биржу ехал он.
Живя с девицей Дуней,
Он был порою мил
И даже муфтой куньей
Ей сердце ублажил.
Но просто с господами
Он был наглец большой.
Подкупленный рублями,
Молчал городовой.
Бывало, за простого
Его иной сочтет, —
Не вымолвит ни слова,
Лишь взглядом обругнет.
И так-то стыдно станет
Иному, что он вмиг,
Как камень в воду, канет,
Поднявши воротник.
А, стиснут пухлой ватой,
Скривив в усмешку рот,
Иван Петров Щербатый
На козлах прикорнет.
И, простака приструня,
Он будет спать, пока
Захороводит Дуня
С деньгами седока.
А выгодную сделку
Пошлет им щедрый рок —
Махнут тогда на Стрелку
Он, Дуня и седок.
А утром (в мыле сбруя)
Уж путь держа домой,
Он Дуню, зло ревнуя,
Ругает — сам не свой…

Я шел по этой стороне,
А ты по той;
И ты слегка кивнула мне
Задорной головой.
Цвели весенние лучи —
Небесные цветки,
И были лужи горячи
И широки.
Их позабыла здесь зима,
И в них, как в зеркала,
Гляделись кровли и дома,
И купола.
Надвинув крышу набекрень,
И наш гляделся дом,
А наша улица весь день
Горела серебром.
Дороги не было; была
Везде одна вода.
Ты шла на музыку, мила,
Как и всегда.
Твое кичливое эспри
Слегка торчало вбок,
Румянил первый луч зари
Округлость щек.
Ты шла, а в луже вдруг возник,
Украв твои черты,
И шел с тобою твой двойник —
Другая ты.
И так вы шли к ступне ступня —
Два странных близнеца…
Прошли, взглянули на меня,
На тень крыльца…
И мимо окон и домов —
Всё тех же тут и там —
Пошли, вверяя стук шагов
Гнилым мосткам.
Но страшно было видеть мне
Тебя вниз головой…
Я шел по этой стороне,
А ты по той.

Солнце красное хохочет —
Радо завтрашней весне.
Каждый колокол хлопочет,
Каждый колокол лопочет
В золоченой вышине:
Ух, метели
Улетели!
Не скупись, Весна,
Расцветай, ясна,
Растопи снега,
Переполни берега:
Тут, там,
Тут, там
Прокатись по лесам
Зеленым клубочком,
Медом смажь по цветам,
По дебелым почкам.
Певчих птичек-
Невеличек
Разбуди, пришли
Из-за тридевять земли,
Чтобы были,
Не забыли,
К нам.
У ворот на красной лавке
Три красавицы сидят.
На груди у них булавки
Бирюзовые горят.
Пальцы в кольцах, алы губки,
Щечки стиснуты платком.
Накрахмаленные юбки
Так и дыбятся горбом.
Не спеша, что толку в спешке, —
Нынче праздник, божий день, —
Им кедровые орешки
Щелкать, чмокая, не лень.
Там, за площадью, за Томью,
Где синеется тайга,
Манят к воле и бездомью
Запоздалые снега.
И тоска проснулась в дамах:
Что ж такого, что с утра
Ходят мимо все в азямах
Новых парни, кучера?
Скажет кто: «Христос воскресе», —
Похристосуются с ним
И опять на дальнем лесе
Станут взором голубым.
Не понять им, что такое —
Им и больно, и легко…
Голубь-солнце золотое
Высоко так, высоко…
Дам лучи его щекочут,
Жгут и колют — не со зла…
И хлопочут, и лопочут
Вдалеке колокола.

В Румынском оркестре
Появился в этом семестре
Новый тапер.
Одетый в род казакина,
Как и все остальные,
Он был похож на румына
Так же, как я на Венеру.
Светел был взор
Больших не в меру
Северных глаз,
А кудри его завитые
Были похожи цветом
На белый квас.
Но при всем этом
Он был воспитан на Григе,
На Глюке, на Бахе,
И только — жертва интриги
Одной девицы из Риги —
Оставшись в одной рубахе,
Бросил упорствовать
И начал таперствовать.
О, как далеки
Были ему кэк-уоки!
Он немец был очень гордый
И, стиснув зубы до боли,
Брал поневоле
Ненавистные сердцу аккорды,
До-диезы и ми-бемоли.
Зато он, бывало, в антрактах
Отдыхал на любимых тактах
И играл затейно,
С манерой почти Рубинштейна,
Родимые сердцу напевы,
Вроде «Молитвы девы».
А барышни за столиками
С подкладными в прическах роликами,
Кушали,
Слушали,
Пивными стаканами звякали
И ужасно плакали.

Жили-были
В театре «Стиле»
Две сестрички,
Певички.
Одна была постарше —
Танцовала разные марши,
Другая получше —
Танцовала качучи,
И обе вместе пленяли толпу
Ки-ка-пу.
Была у них маменька с тальмой,
С черным старинным током,
Нарумянена свекольным соком…
Каждый вечер под пальмой,
В фойе в уголочке,
Она сидела, болтала
С продавщицей цветов
И до трех часов
Поджидала —
Скоро ли кончат дочки.
А дочка сидели в зале
С лысыми и с брюнетами,
Угощались конфетами,
Икру жевали,
Мочили губы в бокале,
А в три часа уезжали.
Судите сами —
Одни или с гостями?
Так жили-были
В театре «Стиле»
Две певички,
Сестрички.
Одна была Марья Степанна,
Другая Фанни Иванна,
А маменька была старая дева
Шмулевич Ева.

Весна Москвой играет,
То ласкова, то зла,
Целует и ласкает,
Голубит купола.
И радостные льются
Из полной сулеи,
Рокочут и смеются
Весенние ручьи.
Вон там, внизу, у моста,
Там, вдоль Москвы-реки,
Что летняя береста
Белеются ларьки.
— Базар! Какой, не знаю,
Но мне родной и свой,
От краю и до краю
Запруженный толпой.
Узорными цветами
Пестрят, горят платки,
Снуют над головами
Проворные лотки.
Остатки льда и снегу
Раскисли от ходьбы,
Вон привезли телегу,
А в ней одни грибы.
Всё время без запинки,
Влюбленный в свой же крик,
«Сарпинки! Эй, сарпинки!» —
Орет седой мужик.
Держа в руках подолы,
Толпятся стаи баб,
Их дух весной веселой
И похотлив, и слаб.
Вот, весел, пьян и молод,
Идет-бредет туляк,
Бумажный розан вколот
В его рябой армяк.
«Эй! барышни-касатки,
Ужель я нехорош?
Поставлю без оглядки
Ребром последний грош!»
Блестят на солнце зубы
У девушек и баб:
Им смех и удаль любы, —
Любая обняла б.
Шумит, кричит, стрекочет,
Гудит, цветет базар,
Поет и лясы точит,
И пьяный вьет угар.
А солнце, голубь ясный,
Голубит с высоты
И этот рокот красный,
И крыши, и кресты.

Солнце колется сегодня,
Колокольни высоки,
А в колоколах свободней
Вьются, бьются языки.
Не уйти, везде догонит
Красный, страстный перезвон,
Щеку тронет и утонет
В синеве, где небосклон.
Всюду разлит трепет ясный,
Далеко ушла зима,
Лица радостны и красны,
Подрумянились дома…
. . . . . . . . . . . .
Только я душою блеклой
Нынче мрачен и угрюм…
Вон, в воротах с толстой Феклой
Похристосовался кум.
Смачно чмокают их губы,
Насчитал я до шести,
Отчего бы, почему бы
К ним и мне не подойти?
Нет, не в силах, слишком стыдно;
Скажут: я сошел с ума.
Как обидно, как завидно —
Я не кум и не кума!
Эх, пойду на карусели!
Что сидеть, глядеть в окно?
Нету дела, нету цели,
Ну так что же? Всё равно!..
. . . . . . . . . . . .
Спины радостно толпятся,
Жмут бока и давят грудь.
Ни за что не протолкаться
Как-нибудь к чему-нибудь.
Вон, в зелененьком платочке,
Бродит баба, дня ясней,
Я за ней, и в уголочке
Похристосовался с ней.
Опоила приворотом,
На качели с ней полез.
Ну, как хлопнемся? Чего там!
Всё равно! Христос воскрес!
Вся тоска моя пропала.
Растеклась в сияньи дня,
Замотало, закачало,
Затрезвонило меня.
Всё равно! Валяй, Емеля!
Закусил я удила.
Больше, больше в душу хмеля
Лейте вы, колокола.
Шире грудь открою песням,
Размахнитесь до небес.
Всё равно! Умрем — воскреснем!
Всё равно! Христос воскрес!

У моей подружки Кати
Пианино на прокате,
У моей подружки Фени
Лисья шуба из Тюмени…

Плохо мне жилось весну
Без милова друга!
Что ни вечер — то взгрустну,
Ночь реву белугой.

Как одной мне выйти в сад,
Ах, без кавалера!
Это очень, говорят,
Скверная манера.

То ли дело, например,
Если ходит рядом
Черноусый кавалер
С деловитым взглядом.

Удивляется народ,
Сзади нас шагая,
Шепот, ропот, гул идет:
«Кто она такая?»

Я всё лето прождала
На скамейке сквера,
Только осенью нашла
Сердцу кавалера.

И теперь пускай у Кати
Пианино на прокате,
И пускай себе у Фени
Лисья шуба из Тюмени.

На Красную горку
Женят Егорку.
Славный был малый
Егорка Беспалый;
Дворником жил он
В номере пятом,
Старшему был он
Двоюродным братом.
В красной рубахе,
В форменной бляхе,
Семь раз в неделе
Мел он панели.
Не пил сивухи,
Но пил понемножку.
Медную в ухе
Носил он сережку.
В праздник, бывало,
Солнце не встало,
Уж он у парадной
Пилит на трехрядной.
Барышни были
Во власти Егорки,
Так и валили
К нему на задворки.
Ночью, что кошки,
Стерег он окошки —
Нет ли в предмете
Дамы в корсете?
Жить бы, да жить бы,
Да горя не знать бы,
Свадьбы-женитьбы
Век не искать бы…
Не выдержал малый,
Егорка Беспалый, —
На Красную горку
Женят Егорку.

Мой жребий
Уж давно
Весною горек.
Светло на небе,
Но окно
Мое
На узкий дворик.
А там белье,
А за бельем
Забор и сад
Соседний.
Там за столом
Намедни
Я видел двух
Немецких дочек.
Был нежен дух
Кленовых почек…
С мама, с отцом
Они за кофе
Сидели,
Без философий,
Полным ртом
Печенье ели
И всё смотрели
Без устали —
Не пусто ли
В чашке папиной
С желтой крапиной.
Потом привстали,
Прибор убрали
И вместе с мамой
Завязали.
А я за рамой
Своей оконной,
В тоске бездонной,
Сидел, скучая,
За чашкой чая.
Отчего нет у меня дочки,
Чтоб вязать чулочки,
Когда пахнут почки,
Чтобы весной тиховейной
Смотреть без устали,
Не пусто ли
В чашке кофейной?
Увы, что проку
В вопросах праздных,
В соблазнах разных!
Смотрю без сроку
В окно через дворик,
И чай мне горек
Как парегорик.

В цилиндре, сверкающем
Шелком,
Шел он по лужам, тающим
И вновь замерзающим,
Шагом мерным,
Толком
Не зная куда,
Но знал, как всегда,
Что нужно быть мужем
Верным.
Мимо катили
Автомобили,
В весеннем раже
Неслись экипажи,
Лицо задевали
Вуали,
И не раз
Ловил он взор
Увлекающих,
Обещающих,
В упор
Глядящих весенних глаз.
Точно боясь оступиться,
Перед каждой девицей
Опускал он глаза,
Боясь соблазна…
Но вновь и вновь
Разнообразно
Злая любовь
Расправляла тенета.
Пришла гроза,
И кто-то,
Именуемый Верой,
В кофточке серой,
Заманил его,
Подхватил его
Тихомолком
И повел в цилиндре, сверкающем
Шелком,
По лужам
Тающим,
Чтоб стал он неверным мужем.

Околоточный Иванов злым домой
Из участка полицейского вернулся.
Хлопнул дверью, двинул пса ногой,
А на вой собачий и не обернулся.
Прямиком прошел Иванов в кабинет,
И фальшиво не свистел он «Периколу» —
Нынче времени на «Периколу» нет,
Нынче он идет излавливать крамолу
Приставом своим назначен нынче он
В лекционный зал на реферат дежурить,
И ему придется прения сторон
Олегалить, оскопить и оцензурить.
Ну, а как цензурить, если Иванов
(Иль Иванов, это, в общем, безразлично)
Не знавал значенья иностранных слов.
Кроме слов «шикарно» или «симпатично»?
И решил Иванов бедный почитать
Хоть немножко перед лекцией по книжкам —
После обыска на Курской, сорок пять,
У него брошюр имеется с излишком.
Вынул книжку, начал разбирать — куда!
Ничего не понял и позвал сынишку,
И сынишка-гимназист не без труда
Начал объяснять ему лихую книжку.
Через час взопрел и младший Иванов:
«Нет, папаша, будет! Я вам приготовлю
Список нецензурных иностранных слов,
С этим списком и ступайте вы на ловлю».
Так и сделали. Сынишка написал
Сорок с лишним измов, уций, аций,
Бебель, Каутский, и Бокль, и «Капитал» —
Все сюда попали, даже сам Гораций.
Только Маркса околоточный изъял,
Вычеркнув из списка и испортив строчку:
Карла Маркса знал он, ибо получал
«Ниву» с приложеньями семь лет в рассрочку.

Было много женских лиц
На обычном вернисаже:
Дам, подростков и девиц,
И седых старушек даже,
Но среди носов и глаз,
Буклей, челок и накладок
Тотчас я заметил вас
И привел себя в порядок.
Как стрела, как быстрый стриж
Над речною гладью звонкой,
Вы, куда ни поглядишь,
Проносились с компаньонкой,
Наконец я вас поймал
У портрета дамы в черном:
Взор ваш милый засверкал
Чем-то радостным и вздорным.
Не успел я рта открыть,
Как уж вы мне рассказали,
Что с утра вы во всю прыть
Здесь носились и устали.
А когда я вас спросил,
Для чего вам нужно это,-
Вас давно и след простыл,
Только смех звучал ваш где-то…
И один остался я,
Ничего не понимая,
Но пришли мои друзья
И сказали мне, зевая:
«Боже правый, как ты глуп!
У нее же кличка лани.
Вернисаж же — это клуб
Для рекламы и свиданий».
«А картины?» — «Ну, холстов
Тут, наверно, не заметят,
Разве только в шесть часов
Электричество засветят».

Шутки

1. Шмит-Рыжова

Шмит-Рыжова падка
К рифмам на «адко»,
Все очень сладко,
Тона — помадка,
А в общем…

2. С. Городецкий

На грязной рогоже
Рожа на роже…
Художе —
Ство тоже!

3. В. Бурлюк
(«Моя сестра»)

Коль у тебя фантазия востра —
Взгляни-ка на портрет «Моя сестра»
И объясни: чем разнится от бурдюка
Сестрица Бурлюка?

4. Д. Бурлюк
(«Зимняя баня»)

Пальцем, выпачканным в сажу
(В бане не был я давно)
Я все мажу, мажу, мажу
Терпеливо полотно.
И нечистый плод исканий
Называю «Зимней баней».

5. Статуэтка

Колено, изрытое оспой,
Будет весь век колено —
Это нередко,-
А полено, изрытое оспой,
Будет уже не полено,
А статуэтка.