Архив стихотворений Петра Потёмкина

Иван Пахомыч — старший дворник,
Иван Ильич — торговец-шорник.
Иван Пахомыч двадцать лет
Ивану Ильичу сосед.
Ворота дома рядом с шорной,
И только вечер благотворный
Свой сумрак нежный разольет,
Иван Пахомыч у ворот
Ивана Ильича зовет.
Иван Ильич закроет лавку,
Посвищет встрепанную шавку
И, внемля зову, вместе с псом,
Идет к приятелю шажком.
На лавочке, в воротной нише,
Сидят все трое, ночи тише.
Иван Пахомыч из татар,
Иван Ильич и сед, и стар,
А пес некормлен и поджар.
За воротами в темной арке
Сцепились, встретившись, кухарки,
И младший дворник, круглолиц
И боек, — веселит девиц.
Девицы-горничные громко
Визжат, и ржет довольный Фомка.
Иван Ильич не прокряхтит,
Иван Пахомович молчит,
У ног их пес, свернувшись, спит.
Извозчик с седоком подкатит,
Сдаст сдачи, чмокнет, перехватит
Рукой привычною вожжу,
На небо взглянет: «быть дожжу»,
И, голову уткнув в колени,
Заснет от скуки и от лени.
Иван Ильич не прокряхтит,
Иван Пахомович молчит,
У ног их пес, свернувшись, спит.
Часу в десятом оба встанут,
Прощаясь, медленно протянут
Друг другу руки и потом
Пойдут, зевая полным ртом,
И оба думают в постели:
«А славно: нонче посидели»,
Иван Пахомыч из татары
Иван Ильич и сед, и стар,
А пес некормлен и поджар.

Ты горничной графини
Проводишь дни свои,
Тебе не слышны ныне
Родные соловьи.
Ты ходишь в кофте модной,
В прическе городской,
Такою благородной,
Господскою такой.
Ты знаешь все повадки
Субреток записных,
Хоть свет твоей лампадки
Благоговейно тих.
Уж ты краснеть умеешь
Не только от стыда,
Хоть молишься, говеешь
И плачешь иногда.
Сказав: «Их нету дома»,
Ты будто ждешь щипка —
Тебе уже знакома
Нахальная рука.
И, с дворником Иваном
Болтая вечерком,
Не прочь ты дернуть станом
И кокетнуть бедром.
Уж ты постигла кройку
И можешь снять фасон,
И вяльцевскую «Тройку»
Поешь под граммофон…
И всё-таки, Дуняша,
Весною иногда,
Когда светлей и краше
Вечерняя звезда,
Ты, верно, у окошка
Стоишь и смотришь вдаль…
Дуняша, ведь немножко
Тебе деревни жаль?
Деревни, где не надо
Ужимок городских,
Где сонно бродит стадо
И дымный вечер тих?

1

Не ходи, мой друг, к соседке, не ходи,
В час условленный к беседке не ходи.
Путь любви опасен юным, путь любви
Без потерь проходит редкий, не ходи.
Пусть быстры любовью ноги, пусть быстры
Взгляды глаз твоих и метки, не ходи.
Пусть вы с ней клянетесь оба, пусть вы с ней
В днях любовных однолетки, не ходи.
Ждет обман тебя в любви, тот обман
Испытали наши предки, не ходи!
Вместо ласк тебя обманут, вместо ласк
Ты услышишь возглас едкий: «Не ходи».
Ты идешь? Ты мне не веришь? Ты идешь?
Что сказать мне напоследки? — Не ходи!

2

Зреют нивы знойным солнцем,
Спеют сливы знойным солнцем,
В тишине прибрежных склонов
Грезят ивы знойным солнцем.
Всё согрето, всё — от розы
До крапивы — знойным солнцем.
В мире людям всё подвластно,
Люди живы знойным солнцем.
Я же… Пусть забыт я буду,
Несчастливый, знойным солнцем, —
Мне у милой вечно светят
Кос извивы знойным солнцем!
С ними сам я скоро стану,
Сиротливый, знойным солнцем!

3

Месяц на небе потух поутру,
За горой кричит петух поутру,
В берестяную дуду по овец
Загудел вдали пастух поутру.
Загудел и перестал, и опять
Задремал лентяй лопух поутру.
Я проснусь и посмотрю вкруг тебя:
Нет ли мошек, нет ли мух поутру,
Не целуют ли они без меня
Милых губ чуть зримый пух поутру…
Но боюсь — не промолчу, разбужу —
Ревновать не надо вслух поутру!

И я сидел в кафе, и я смотрел на вас,
Деревья чахлые заплеванных бульваров,
И больно резали мой непривычный глаз
Огни приветные вею ночь открытых баров.

И видел я шелка павлино-пестрых дам,
И груди белые парадно-черных фраков.
Я взглядом шел своим за ними по следам,
Но взгляд ответный их у всех был одинаков.

В нем не было любви, в нем не было стыда,
Была у всех одна зеркальная улыбка,
И, улыбнувшись мне, шли так же господа,
Как госпожи их, вызубренно-гибко.

Их гибкости такой учили зеркала.
И совесть зеркалом они сменить сумели,
Повесивши зеркал повсюду, без числа…
И на меня они, как в зеркало, глядели.

Молодой человек
Приятной наружности,
С зубами
Невероятной жемчужности,
С губами
Немыслимой алости,
В отличном смокинге,
С розой в петличке,-
Был достоин жалости,
Ибо он, не только
Не имевший дурной привычки,
Но даже понятия
О шокинге,
И имевший занятия
В учреждении весьма благородном
И модном,
Был пьян настолько,
Что шел и покачивался
И всем озадачивался.
Кто-то в Государственной Думе
(Должно быть, кадет,
А может, и нет)
В общем гаме и шуме
Обидел его начальство,
И он, не терпевший бахвальства
И непочтения,
Был, без сомнения,
Этим очень задет.
Шел он по Мойке.
Светало…
Приятно для взоров
Алели постройки,
Много моторов
Мимо него проезжало,
На моторах девицы…
У моторов яркие спицы…
И вот, замечтавшись
О министре юстиции,
Он загляделся на спицы и
Споткнулся —
И растянулся.
Но, не показав и виду,
Что ушибся, поднявшись,
Громко и быстро
Крикнул он: «Я не дам в обиду
Моего министра!»
Так и не дал…

Сыпется, сыпется ласковый пух
С темного неба к лучам фонарей.
Снегом покрыт серебристый лопух
Шляпки твоей.
Кутая горло пушистым боа,
Давишь ты ласковый снег каблуком.
Знаю тебя: ты одна, ты вдова —
Но я не знаком.
Знаю, уверен, в квартире твоей
Много открыток, «Журнал для всех»,
Веер японский и, чуть поправей,
Штуковский «Грех».
Мебель в цветочках и пуговках вся,
Розовый в рюшках кривой абажур,
Лампочку держит, глаза скося,
Коротконогий амур.
Знаю, уверен, ты любишь страдать
По вечерам, надевая капот.
Горько страдая, ты будешь сжимать
Чувственный рот.
Памяти мужа ты очень верна,
Плачешь ты долго и много по нем,
Если, конечно, ты не одна,
А вдвоем.
Ты на меня посмотрела вчера,
Смотришь сегодня, но я не таков.
Мне не нужна, непонятна игра
Серых зрачков.
Не потому, чтобы синий капот
Мне не понравился, не потому
Что Штук и открытки, — я их без хлопот
Со стенки сниму.
Быть может, назло неучтивой судьбе
Я был бы с тобой познакомиться рад,
Но я, ей-богу, не нужен тебе —
Ведь я женат.

Я, розовый цветочек
Дешевеньких обоев,
Живу на фоне почек
И листиков левкоев.
Чертой крутой на славу
Мой контур обрисован,
Как будто я в оправу,
Что редкий шерл,закован.
О, я ревнив, люблю я,
Чтоб на меня смотрели,
И, если взгляд, минуя,
К иной стремится цели,
Я, как огонь, краснею
И, чувствуя измену,
Назло, назло злодею
Бельмом ложусь на стену.
Тогда уж не посмеют
Изменчивые взоры
Смотреть, как тихо тлеют
Закатных туч узоры,
Как ласковы, как сини
Глаза любимой Тони,
Как много тонких линий
На ласковой ладони.
Не дам ему упиться
Ни лаской, ни любовью,
А будет спать ложиться —
Приникну к изголовью.
В мозгу зажгусь пожаром,
В одно все мысли скучу
И тягостным кошмаром
Бессонного измучу.
Пока, вконец измаян,
Измучен в злом застенке,
Не оборвет хозяин
Меня с родимой стенки.

Мне не очень нравится
На дагерротипе:
Я была красавица,
А теперь вся в сыпи.

Мухами засижена,
Точно в оспе черной,
Я живу, обижена
Жизнию упорной.

Но увы, из плюшевой
Рамки нет исхода.
Знай сиди выслушивай
Колкости урода.

А урод — племянница —
Тетку ненавидит.
Всё-то к рамке тянется —
Снимет и обидит.

Застрекочет колкою
Речью стрекоза,
Выколет иголкою
В пятый раз глаза.

Разольется хохотом,
Радостью спесивой:
«Что, старушка, плохо там,
В рамке, быть красивой?»

Долго ль ей забавиться?
Чем я виновата,
Что была красавица,
А она горбата?

На камине, на карнизе,
Я стою, пуглив и дик,
И фарфоровой маркизе
Всё кажу, кажу язык.

Голова моя качается, качается, качается,
И язык фарфоровый извивается.

Став в насмешливую позу,
От меня невдалеке
Стережет маркиза розу
В нарумяненной руке.
Только день пробыть спокойным,
Головою не качать —
И маркиза сердцем знойным
Будет мне принадлежать.

Голова моя качается, качается, качается,
И язык фарфоровый извивается.

О хозяева, тираны,
Сжальтесь, сжальтесь надо мной!
Не касайтесь свежей раны
Легкомысленной рукой!
Я смешон своей маркизе!
О маркиза, не кляни,
Каждый день в слепом капризе
Кок мой дергают они!

Голова моя качается, качается, качается,
И язык фарфоровый извивается.

Ванька ты Ванька,
Ванька ты Клюшник!
Что ты, Ванька, один стоишь,
Один стоишь, на пупок глядишь?
Надевал бы ты, Ванька, синь кафтан,
Надевал бы ты, Ванька, лазоревый,
Шел бы ты, Ванька, невесту брать.
Уж у нас ли теи принцессы заморские,
Уж у нас ли теи девки шемаханские,
Уж у нас ли королевны эфиопские,
Уж у нас ли те табашницы испанские,
Уж у нас ли рыбка голосистая,
Уж у нас ли дочка Окиян-моря.
«Ай спасибо, милые, на добром словце,
Ай спасибо, милые, на просватаньи,
Не прогневайтесь, милые, на ослушаньк.
Уж коли на то пошло невесту брать,
Выберу себе невесту по сердцу,
По тому ли сердцу Ванькину,
По тому ли сердцу молодецкому.
Мне не надо тех принцесс заморскиих,
Мне не надо девок шемаханскиих,
Мне не надо королевен эфиопскиих,
Мне не надо табашниц испанскиих,
Мне не надо рыбок голосистыих,
Мне не надо дочек Окиян-моря
И всех прочих, которые показаны, —
А вы дайте-ка мне тую смугляночку,
Тую ли смугляночку — египтяночку».

Три господина смотрели на сцену.
Были они во фраках,
При шапокляках.
Один господин
Потом собирался в «Вену», —
Можно быть уверенным,
Что был он присяжным поверенным.
Второй был со средствами,
И его судьба
Загоняла к Кюба.
Третий был с наследствами
И потому, для тону,
Собирался к Донону.
У всех них блестели лысины,
Точно поддонники,
И все они были актрисины
Поклонники.
Вот что-то трижды упало,
Означая начало,
И вдруг по рядам,
Мимо черных фраков,
Мимо бледно одетых дам,
Словно связка цветов и злаков,
Потянулись доктора и паяцы,
Полишнели, Кассандры, Пьеро,
И, одетые так пестро,
Точно матрацы,
В разные тряпки и шкурки, —
Негры, кавалеры и турки.
А сзади, ведя Арлекина,
Шла Коломбина.
Вот ударили томно смычки,
И все старички,
Уроды и турки,
Словно играя в жмурки,
Обступили, обещая,
Окружили, зазывая,
Задарили, изнывая,
Коломбину,
Но та ушла к Арлекину.
И промолвил один
Господин
Умильно:
«Ах, как это стильно!»
И промолвил второй:
«Они своей игрой
Мне напомнить сумели
Боттичелли».
И промолвил третий:
«Это совсем Тинторетти!»
И вдруг мне стало так скучно,
Что пропал весь мой пыл,
И я беззвучно
Ушел и забыл —
Подойти к ним с левой руки
И сказать, что они дураки.

За стеной консерваторка
Целый день всё гаммы воет.
Не уйти от этих криков
Ни за что!
От ее стараний лютых
Ах!.. не только уши вянут —
Вянут розы, даже розы
В кувшине.
А портрет моей любимой
В рамке красного сафьяна
Покосился, просит, молит:
«Помоги!»
Смотрит солнце, щурит солнце
В запотевшее окошко
Взор свой длинный, бледный, зимний…
Я один!
О любимая, не бойся!
Пусть от гамм консерваторки
Вянут уши, вянут розы, —
Но тебя
Я спасу от этой пытки:
Твой портрет в сафьянной раме
Я лицом к любимой стенке
Поверну.
И, покончив с этим делом,
Успокоюсь и промолвлю:
«Пусть кричит теперь, — мне, право,
Всё равно!»

Чуть зеленеют фонари
Перед рассветом недалеким,
Уж забрались пономари
На колокольни и глубоким
Призывным звоном потрясли
Тумана призрачные струи,
И к «ранней» мирно потекли
Федосьи и Перепетуи.
Идут в салопах и платках
И всё-то жмутся к серым стенкам,
Не доверяя (силен страх!)
Своим расслабленным коленкам.
И вот у Спаса на Сенной
Сошлись и между двух поклонов
Соседке шепчут, что с женой
Намедни дрался Родионов,
Что корюшка теперь в цене
И ряпушка подорожала,
Что видел кто-то на луне
Дерущегося генерала,
Что быть, наверное, войне,
Затем что луку стало мало,
Что для каких-то похорон
Три пуда с лишком елки взято…
Горят лампады у икон
Так ласково, тепло и свято.
А ладана приветный дым
Так синь ив куполе глубоком
Так сладко слился со святым
Всевидящим Великим Оком,
Что даже этот шепот баб
Казался мне нездешним раем
И был бы милым мне — когда б
Таким я не был шалопаем.

Служа в охранке
Уже лет десять,
Свои замашки
И привычки
Давно успел уравновесить
Иван Петров.
Подле часов
Всегда в кармашке
Носил он спички,
Медаль в петличке,
И в Новом банке
Имел он свой вклад —
Сто пятьдесят.
Мужчина в соку,
Под тридцать лет,
Вставал он чуть свет
И до поздней ночи
Был начеку.
За всеми следил,
За всеми ходил
Походкой тяжелой,
Подняв воротник…
Короче —
Наблюдал за крамолой,
Как честный шпик.
Была у него любовница,
Мелкая чиновница,
Угощала его по воскресеньям
Пирогами —
С грибами.
Сравнивала себя с грациями
И завязывала банки с вареньем
Прокламациями.
Любил он ее лет пять,
И жизнь его была благодать.
Но вдруг всё вокруг изменилось.
Распустились цветочки акаций,
И чиновница весною влюбилась.
Нет уже прокламаций
На банках с вареньем,
Явились с новой любовью
Пироги с морковью,
А на сладкое бомбы.
И, обиженный сим охлажденьем,
Лишился совсем апломба
Мой Иван Петров.
И хмур, и суров,
Ходит он, опустив воротник,
И судьбу ругает аллигатором,
Ведь обидно: он — честный шпик,
А она связалась с провокатором.
И, с горя о чувстве столь чистом,
Стал мой шпик октябристом.

В слободе, под обрывом,
В домике маленьком
Живет старушонка.
Домиков много…
И везде по завалинкам.
По вечерам сиротливым,
Приютившись убого
У господа бога,
Сидят старушонки,
Сиры да тонки.
И моя тоже сидела,
Сидела, на прохожих глядела.
Идет по улице курица —
Грязь помесит, помесит,
Голову свесит,
Прищурится,
Клювом-то хлопнет,
Ножкой-то топнет,
И пойдет-побежит,
Хвостом вертит.
Сидит старушонка,
Покачивается —
Ко сну клонит.
В теплый платок заворачивается,
Нет-нет да и уронит
Голову набок —
Род-то старушечий зябок.
А сторонкой,
Без проволочки,
К старухиной дочке
Пробирается милой,
Милой — удалой…
На нем красная рубаха,
Штаны писаны змием:
«Выходи скорей, Натаха,
Не с пустым карманом ждем!
Жамочки да семечки,
Пряники, стручочки,-
Лущи, коли времечко,
Целуй меня в щечки
И в темечко…»