Архив стихотворений Петра Потёмкина

Славный, светлый, зимний день,
Пахнет солнцем и морозом.
Черный пудель, словно тень,
Проскользнул за водовозом.

Вдруг, откинув ухо, стал,
Посмотрел на ком зеленый,
Где, не знаю что, клевал
Воробей, в еду влюбленный.

И, прельстившись воробьем,
Подобрался, подтянулся,
Пулей кинулся на ком
И, конечно, промахнулся.

Огорченный свыше мер,
Начал думать о причине.
Мимошедший фокстерьер
Обозвал его разиней.

Пудель вспыхнул: сам дурак!
Фокстерьер оскалил зубы,
И от злости у собак
Мехом вывернулись шубы.

Быть бы драке, но барбос
Рявкнул: это что такое!
И, лизнув друг друга в нос,
Разошлись они без боя.

Я смотрел на них в окно
И решил умом убогим:
Хорошо, что суждено
Быть барбосу очень строгим!

Ну, а если б, например,
В этот миг гулял я с Женей,
И взбешенный фокстерьер
Не расчел своих движений

И отгрыз бы, дик и зол,
(Если б не было барбоса)
Жене бархатный подол,
Ну, а мне, хоть кончик носа.

Сколько б было стонов, слез,
Сколько ругани и грома!..
Хорошо, что есть барбос
И что я и Женя дома.

1

У кузины две рябины
В цветнике,
А у Зины две рябины
На щеке.
Я влюбился в те рябины —
Так, без цели, без причины,
Но в какие — но в какие?
У кузины иль у Зины?

2

У кузины есть две губки —
Пыль смывать,
А у Зины есть две губки —
Целовать.
Я влюбился в эти губки,
Без запроса, без уступки,
Но в какие — но в какие?
У кузины иль у Зины?

3

У кузины есть две стрелки
На часах,
А у Зины есть две стрелки
На чулках.
Я влюбился в эти стрелки
Без прицепки, без пристрелки
Но в какие — но в какие?
У кузины иль у Зины?

4

У кузины две пастели
На стене,
А у Зины две постели —
Ей и мне.
Я влюбился в те постели
Без причины и без цели,
Но в какие — но в какие?
У кузины иль у Зины?

О достоинствах Венеры
Все кричат на все манеры.
Вот такой молокосос
Уж кричит: «Венерин нос!
Нос, нос! Нос, нос!»
Нос, пожалуй, не курнос.

Но совсем не видят люди,
Что у ней рябые груди.
Мне ни капли не завидно,
Но за истину обидно,
Если скажет кто-нибудь:
«У Венеры прелесть грудь!»
Грудь, грудь! Грудь, грудь!
Грудь сойдет уж как-нибудь,

Но не видят, вот в чем штука! —
Что Венера-то безрука.
Ах, у нас и дни и ночи
Все кричат, что только мочи,
От юнца до старика:
«Ах! Венерина рука!»
Гм, рука! Да, рука!
Да, рука не коротка

(но забыли вот, глубоко),
Но не видят ведь, с наскока,
Что Венера кривобока!
Не обида ль из обид?
Муж вчера мне говорит:
«Ах, когда б тебе, дружок,
Дали вдруг венерин бок!»
Бок, бок. Бок, бок.
Бок, пожалуй, прям и строг,

Но забыть в пылу экстаза,
Что Венера-то безглаза!
И вообще-то Венера —
рожа, рожа, рожа, рожа, рожа, рожа.

Он

1

Мысленно жизнь потрогав,
Отдергиваюсь назад.
В прошлом — вапа гр_о_бов,
В будущем — долгий ад.

Странное сердце бьется.
Подталкивает жить.
Значит, где-то вьется
Парками тонкая нить.

Пережитое забыто,
Сброшено с плеча,
А мой Пегас копытом
Еще не выбил ключа.

И от живого колодца
Не пил еще мой рот.
Странное сердце бьется,
Не умирает, — живет.

2

Ну да, живу. По каплям дни
Текут в бадью пустой надежды,
И нету праздничной одежды
Для тех, кто, как и мы, одни.

Есть солнце, но оно не наше,
Есть ветер, но не ласков он.
Один охрипший граммофон
Кудахчет, и, под хрип и стон,
Вся жизнь вокруг руками машет.

И место действия — Москва,
И время — девятьсот двадцатый.
Ах, если б о косяк проклятый
Хватиться насмерть головой!

3

Да, может быть, и грубо
Всё есть, и есть, и есть,
Забыв, что в мире Люба
И кто-то третий есть.

Да, может быть, и гадко
Бояться умереть,
И от других украдкой
Жевать сырую снедь.

Но сами ловят зубы,
Но сам хватает рот
И, пакостный и грубый,
Жует, жует, жует.

4

Скучных дней пустая суть
Тянется, как нить на спицах…
Лишь бы как-нибудь вздохнуть!
В небылицах иль в былицах —
Прежней жизнью отдохнуть.

Стерлась в черством сердце жалость,
К горлу хлынула комком,
Как безжалостна усталость…
Сердце только и осталось
В празднословии пустом.

Слово есть, и слова — нету.
Слава — дым, и, словно сон,
Бывших дней звенит по свету
Стертый в ходкую монету
Прежних кладов перезвон.

Она

1

Надо! И мерзлых ведер легка вода.
Надо! И неги бедер нет и следа.
Трудно тащить из леса на гору кладь,
Трудно, разрушив Бога, его призвать.
Страшно душою тонкой окоченеть.
Страшно желать ребенка и не посметь.
Сын мой, не смей родиться, не мысли быть.
Сын мой, я не жилица, а надо жить!
Нудной работой руки я извела,
Нудны глухие стуки добра и зла!
В сердце переместилось добро и зло.
Сердце когда-то билось, но умерло.

2

И все же, муж мой,
Пойми одно,
Что всё давно уж
Нам суждено.
Пою… и гбрю
Сжимаю рот.
Легко и строго
Мне от забот.
Когда-то пальцы
Я берегла,
Но в ливне — капель
Не счесть числа.
Столкнулись беды
В последний круг —
Но и на дыбе
Есть радость, друг.

3

У судьбы слепой менялой,
Ростовщицей я была.
Поменялась царской залой
Я для темного угла.
Но, стирая руки стиркой
И картофелем гноя,
Необласканной и сирой
Для тебя не стала я.

На леса забираюсь шажком, —
Давит плечи тяжелая ноша…
Трое нас, я, да дядя Пахом,
Да блаженный Антоша.
Вот ползем по лесам с кирпичом,
Гнутся спины у нас колесом,
Давит плечи тяжелая ноша.

По дощечкам-то зыбко ступать,
Гнутся, тяжести нашей боятся…
Эх, умеючи долго ль сорваться!
А сорвешься — костей не собрать.
Э, да нам ли о том воздыхать!
Э, да нам ли смерти бояться!
Все равно, однорядь помирать!

Ходишь, носишь до пятого поту,
Проберет — хоть в могилу ложись…
А как влезешь на самую высь,
Да как глянешь с орлиного лёту
На дымки, что к небу взвились,
На дома да на крыши без счету —
Позабудешь утому-заботу
И возьмешься опять за работу.

Больно даль-то она хороша, —
Купола, да кресты, да балконы…
Ветерок набежит, и, хоша
По лесам-то взойдешь, запыленный, —
Ясной осени воздух студеный
Пьет из полной пригоршни душа —
И такой-то весь станешь ядреный.

Не помню названья — уплыло,
Не помню я весь формуляр.
Да разве в названии сила?
Пускай называется: «Яр».

Ценитель развесистой клюквы,
Веселый парижский маляр,
Две странные русские буквы
На вывеске выписал: «Яр».

И может быть, думал, что это
Фамилия древних бояр,
Царивших когда-то и где-то, —
Две буквы, два символа: «Яр».

Окончил и слез со стремянки,
И с песней отправился в бар…
И тотчас досужие янки
Пришли и увидели: «Яр».

И в новой пунцовой черкеске
Боярский потомок, швейцар,
В дверях отстранил занавески,
Чтоб янки вошли в этот «Яр».

И янки вошли и сидели,
И пили под звуки гитар,
И ярко горели и рдели
Две буквы на вывеске: «Яр».

Их грабили много и долго,
Но князь открывал им «Вайт-Стар»,
Но пела княгиня им «Волгу»,
И мил показался им «Яр».

Приятно всё вспомнить сначала,
В каком-нибудь там слиппинг-кар,
Как дама о муже рыдала
Расстрелянном, там, в этом «Яр».

Как, в рот запихавши кинжалы,
Как гончая, худ и поджар,
Какой-то забавнейший малый
Плясал в этом бешеном «Яр».

Тропинка тоненькой веревкой
Мостится с кручи в глубину.
Одна ошибка — шаг неловкий —
И приведет она ко дну.
Но в ней спасенье. Иди же. Ну!

Ты впереди с ребенком нашим,
Я позади, как вьючный мул.
От горьких чаш всё к горшим чашам
Нас в эту бездну окунул
Контрабандистский караул.

Ты помнишь вишенье и камни,
И зыбкий мостик чрез ручей?
Сказала всё твоя рука мне
В тот миг кончавшихся страстей,
Где человек уже ничей.

Еще усилие — и берег,
Еще последний вздох — и лёд!
И сердце верит и не верит,
И ждет, и уж давно не ждет…
А вдруг она с ним не дойдет?

И страшно тем, что нету страха —
Все ужасом в душе сожгло.
Пусть вместо лодки будет плаха,
На ней топор, а не весло —
Ах, только бы перегребло!

И вот он, Днестр, закрытый в кручи,
Как ход огромного крота,
И первый лед, сырой, тягучий,
И ветра из-за каждого куста
Всешелестящие уста.

И лодки нет! И нет надежды,
И я один! И ты одна!
Но тихо открывает вежды
Ребенок, вспрянувший от сна…
Нет, мы перебежим, жена!

Опять кусты. Садись в кусты,
Сиди, лови дыханье страха.
Поля замерзшие пусты,
Пусты, как роковая плаха.

Сегодня ночью переход…
Сверкнет ли нам звезда удачи?
Иль, может быть, топор невзгод
Решит иначе?

Поля пусты. Дрожат кусты
Под сиверком ноябрьской ночи,
И мысли, словно смерть, просты,
И думы молнии короче.

А там внизу, сапфирно-синь,
Тяжелой лентой, вольным лоном
Течет среди ночных пустынь
Днестр, нам представший Рубиконом.

Вчера над Парижем сияла комета.
Была она мутно-зеленого цвета.
Был хвост ее дерзкий колюч и упрям,
И нес он сиянье далеким морям.
Она озаряла и долы и пашни,
Комета — прожектор на царственной башне,
Дразнила и город она и луну,
То вниз устремляясь, то вновь в вышину,
И город померкнувший ждал терпеливо
Лучей ее острых бесшумного взрыва
И, нежно-покорный в мятежные дни,
Свои погасил перед нею огни.
В тени его зданий неслышно тонули
Всю ночь ожидавшие света патрули.
И только сверкали, и то не всегда,
У легких машин серебром обода.
И было так тихо, так ласково-тихо, —
Привычная стала забытой шумиха,
Кафе обезлюдила горькая тьма,
И тупо дремали слепые дома.
На узкой скамейке у церкви Сюльпис,
Где ветви деревьев послушно сплелись,
Сидела, одна возле древних колонн,
Печальная дева веселых времен.
Зрачки ее глаз напряженно глядели,
Холодные пальцы забыто висели,
Казалось бессмысленным жить и ходить,
И так нестерпимо хотелось курить.
И вдруг точно острое быстрое жало,
Вонзаясь куда-то, в ночи прожужжало,
И вспыхнул цветком набегающий гром,
И рухнул на деву разрушенный дом.
Застыла комета, увидев кого-то.
И хлопнули гулко бичи пулемета,
По крышам запрыгали градины пуль,
И быстро промчался куда-то патруль…
И капля по капле толпа притекала,
По темным проулкам седого квартала,
И стала смотреть, как ее увезли,
Ее, заплатившую счеты земли.
И снова всё стихло, и только комета
Искала у черного неба ответа,
И слала на звезды свой светлый поток,
Да ухнул на Сене моторный гудок.