Архив стихотворений Петра Орешина

Ужель не вывезет гнедая
Страдой навьюченную кладь
Туда, где дышит голубая
Приснившаяся благодать?

Мы, пахари всея России,
Впряглись недаром в этот воз.
И пар, весенних дней синее,
От мокрых вихрится волос.

Борьба и горечь в каждом взгляде
И боль всесветная, и страх,
И радость, — тягостною кладью
На русских взмыленных плечах.

Ужель не вывезет родная?
Заря в глазах — рукой подать.
Я верю: даже мировая
Ржаным плечам под силу кладь.

Мы не останемся в обиде.
— Не надо неба, дай земли!
И как отрадно бы увидеть
Пожары там, где мы прошли.

Коняга, выворотив ноги,
Храпит, и огненно в ноздре.
И кожа содрана в дороге,
И шея длинная в заре…

Ужель не вывезет, гнедая?
Но все равно мне. Я горжусь
Тобой, коняга мировая,
Всю землю сдвинувшая Русь!

С кровавой болью замечаю:
Не любим песен полевых.
Зачем же я родному краю
Мой новый сочиняю стих?

Себя давно мы разлюбили,
И каждый ржавый в хате гвоздь,
Который мы когда-то вбили,
В нас ныне вызывает злость.

И правда, правда, все постыло,
Куда ни глянь — такая гнусь.
Навеки душу полонила
Глухая каторжная Русь!

Слепые окна, дверь глухая,
Косяк с наугленным крестом,
Седых икон седая стая
И грязный стол, и под столом

Наседка с яйцами в корзине,
И печь, и темный дух лаптей, —
Нас, пробуждающихся ныне,
Гнетут старинностью своей.

Мозоли на глаза натерли.
Ведь каждый час и каждый день:
Лохань, наседка, ругань в горле,
Худая крыша да плетень.

Но песни, песни полевые,
От них куда же нам уйти,
Когда сермяжная Россия
На каждом радостном пути?

Поля, ржаные сны и были,
Лесная темь, ржаная сыть,
Себя давно мы разлюбили,
Но вас не можем разлюбить!

Если б знать, о чем поет мне ветер,
Всех полей, дорог и воли страсть.
Пусть плывут туманами столетья,
Мне, звезде, не жалко в них пропасть!

Желтый лес, и осень на уклоне.
Ветер бьет в окно сухой листвой.
Смутно слышу в этом темном стоне
Шум души и сердца тяжкий бой.

Темь дорог, и в небе месяц узкий,
Желтых веток вынужденный гул.
В темном ветре слышу посвист русский,
Посвист красный в ветре потонул.

Осень кроет ливнем и туманом,
Ставень бьет и машет в темный круг.
Дышит поле сказкой и обманом,
В каждом дне — улыбка и испуг.

Желтый лист ссыпается, как годы.
Волос сед, и плачет гребешок.
Ночь в окне, и месяц пьяно бродит
В желтых тучах, — тусклый, как намек.

Вот она — плечей моих сутулость.
Лес морщин на лбу и на лице.
Сколько дум неясных шевельнулось
В этом вот осеннем багреце!

Даль туманна. Лихо ветер кружит.
Может быть, напрасно сердце ждет?
Если б знать, о чем в осенней стуже
Ветер мне за окнами поет!

Полон воз хозяйства скудного:
От стола до чугуна.
День, другой пути нетрудного —
И счастливая страна.

Через силу тянет сивая
По селу скрипучий воз.
— Но-о, кобылка, но-о, ленивая,
Помоги тебе Христос!

По бокам лачуги бедные,
Кто-то смотрит из окон.
Нарядился в брони медные
За погостом небосклон.

Вот и церковку проехали,
Проползла по телу дрожь.
— На тоску ли, на утеху ли
Ты нас, сивушка, везешь?

Топчет сивая копытами,
Звонок скрип сухих колес.
Чуть ползет полями взрытыми
По дороге низкий воз.

Где-то наша жизнь счастливая,
Жизнь без скорби и без слез?
— Но-о, кобылка, но-о, ленивая,
Помоги тебе Христос!

Поэты, подставляйте полы
И вашей смекалки ковши.
Много у вас образов веселых,
Но нет и не будет души.

С Богом! Валяйте тройкой:
Шершеневич, Есенин, Мариенгоф!
Если Мир стал просто помойкой,
То у вас нет стихов!

Вы думаете: поэт — разбойник?
Но у вас ведь засучены рукава? —
Оттого, что давно вы — покойники
И мертвы в вашем сердце слова!

Ну, скажите, кого вы любите,
Если женой вам овца?
Клянусь, в ненависти погубите
Вы даже родного отца!

Но не будем же спорить! Торгуйте
Вывернутой наизнанку душой.
Мотайтесь, как по ветру прутья
На этой дороге большой!

Вам Клюев противен до боли,
По мне — он превыше вас,
И песни его о русском поле
Запоются еще не раз!

Не кичитесь! Время рассудит.
Отстоитесь немного вы
И славу дешевую люди
Снимут с заносчивой головы!

Вы воплощенное мастерство строчек?
Вы месите стих втроем?
А в лесу каждый живой листочек
Высоким и чистым горит мастерством!

Бедные школяры! Сорванцы вы!
Вам Кусиков — и то величина!
Суждены вам благие порывы,
Но душевная ширь не дана!

Нет, нет, не хочу обидеть,
Это слишком для вас хорошо.
Лишь от модной, заносчивой челяди
Уйти б навсегда душой!

Хорошо средь лесов и полей
Отдохнуть от неласковых дней,
И от шума больших городов,
И от звона железных оков.

Хорошо полежать одному
На траве, в голубом терему,
Где не видно людского жилья,
Только небо, да степи, да я!

Хорошо при широкой луне
Проскакать на крылатом коне,
И в вечернюю хмурую синь
Обнимать резеду и полынь.

Ничего нет свободы милей,
Золотых и зеленых полей,
Синеглазых речушек и рек,
Чем свободный живет человек!

Хорошо под березовый плач
Отдохнуть от своих неудач
И по ясному синему дню
Позабыть человечью резню.

Хорошо от измены друзей
Убежать в перезвоны полей,
Позабыть и притворство и ложь,
Утонуть в васильковую рожь.

А еще лучше… в час роковой
Поплатиться своей головой.
Лечь на первом широком пути
И сказать не «прощай», а «прости»!

Белым березовым звоном
Падает мудрый голос.
Льнет к голубым иконам
В поле усатый колос.

Сходит вечерним светом
С плеч кровяных сермяга.
Песням, дулейкой напетым,
Внемлет певцов ватага.

Голосом красного грома
Радость подходит ближе.
Колосу зреть золотому
Любо на пашнях рыжих.

Песен неслыханных кольца
Нижет на пальцы ветер.
Много за сельской околицей
Нищих я в поле встретил.

Очи — пустые бреши,
Сердце — без снов и веры.
Высыпал щедро на плеши
Им я зерна три меры.

Рожь перекошена к часу,
Вытекло слез немало.
Яблоком в бороду Спасу
Осень моя упала.

Узывны русские дороги,
Поля, леса, холмы, луга.
Пришел домой, и на пороге
Застыла босая нога.

Входить ли? Темная солома
Заводит темную молву.
Опять в плену родного дома,
И сон, и будто наяву.

В избе ни лампы, ни лучины,
Скрипит крыльцо, как век назад.
И люди с птицей и скотиной
В обнимку на соломе спят.

С утра потешит на сурдинке
Пастух кудрявый, а потом
Опять впрягайся по старинке
В лихую пахоту конем.

Вези, ломи, пока не сляжешь,
В покос — коси за рядом ряд,
Пока заря зеленой пряжей
Не разошьет степной закат.

В ночь выспался, что твой коняга,
А утром снова начинай.
Земля от леса до оврага,
Изба — как сказочный сарай.

Входить ли? Прелая солома.
Тяжелый дух, изба в чаду.
Храпит отец. Я снова дома.
Неладно в нем, но я войду.

Только пыль летит с соломы,
Пляшет в воздухе зерно…
Никого не встретишь дома,
Все столпились на гумно.

Солнце, солнце, жарь нам спины,
Выгоняй девятый пот…
В стороне растут овины,
К небу высится омёт.

В бороде торчат колючки,
Под рубахой пот да пыль…
Здесь — и бабушки, и внучки,
Старый дедка и костыль.

Раз, два, три… Солома пляшет,
Горы золота растут…
Не в скирдах ли — счастье наше
И не счастье ль — этот труд?

Я вышел с боем из закута
Избы родителей моих,
Откуда вековое люто
Звериный извергало дух.

Где мысль в коряжинах иконных
Ломала свой павлиний хвост,
Откуда с колокольным звоном
Ее тащили на погост!

Вот почему я сам с дозором
Иду в сплошную синеву,
Где трактор с сельским косогором
Ведет зыбучую молву!

Да, да, где трактор бурной лавой
Гудит, ломая мглу полей,
Где жизнью покупают право,
Чтоб резать белых лебедей!

Палимый радостью и верой,
Не откажусь от тех высот,
Где счастье кажется химерой
Тому, кто песен не поет!

Я верю: вскормленные страстью
Почти кровавого труда,
Мы крылопламенное счастье
Заловим в наши невода!

И мне ль жалеть мои утраты,
Ошибки, битые горшки,
Когда глаза весенней хаты
Уверенны и глубоки!

Мы верим: Вселенную сдвинем!
Уж мчится сквозь бурю и гром
В распахнутой настежь ряднине
Микула на шаре земном.

Микула — широкой дорогой
С дубиной на красный пожар,
Чтоб вышибить вон из-под Бога
Земли загоревшийся шар!

И вольно Микуле отныне
Златым кистенем на ходу
С высокой небесной твердыни
Сшибать за звездою звезду!

Недаром Земля всколыхнула
Просторов и дней глубину.
Недаром селянин-Микула
Снял с неба кошелку-Луну.

И бросил ее через плечи
С рядниной своей заодно,
Чтоб красному ветру навстречу
Горстями рассыпать зерно!

Глядите, вы, спящие ныне:
Уж мчится сквозь бурю и гром
В распахнутой настежь ряднине
Микула на шаре земном!

По родным дорогам и просторам
Много лет бродил я с подожком,
Припадая изумленным взором
К бедной хате с крохотным окном.

Но в избе всегда я видел то же:
За столом сидела сухота.
Висла с плеч суровая рогожа,
Точно листья с желтого куста.

По деревне гомон босоногих
Златокудрых озорных ребят.
Понял я кручину изб убогих,
Весь позор налепленных заплат.

Полюбил соломенные крыши
И поля и солнце за плетнем.
Видел сам я: шепчется и дышит
Золотой весенний чернозем.

Нет просторов необъятней русских,
Нет народа терпеливей нас.
Звёзды в поле — слез живые бусы
Из широких деревенских глаз.

Исходил я Дон и Украину
И тайгу сибирскую пешком.
Про тоску, про тяжкую кручину
Золотой шептал мне чернозем.

Если я подохну где бродягой,
То наверно — под окном избы,
Опоённый, как осенней брагой,
Пойлом русской проклятой судьбы!

Лес. Туман. Озера крови.
Древних сосен вещий звон.
Лунный глаз, как глаз коровий,
Красной жилкой заведён.

Чаща. Мох. Озёр заплаты.
Куний мост. Тропа в овраг.
Месяц, леший волосатый,
Поднял нос из-под коряг.

Утро. Лес. Туман. Сурдинка.
Стены сосен, топь и глушь.
Правит сыч, как поп, поминки
Сонму зря погибших душ.

Зорь туманная опушка.
Куст малины. Листьев темь.
В чаще сонная кукушка
Спела — восемьдесят семь.

Спела в точку: год рожденья.
Может быть и смерти год.
Зорь круги и сосен тени.
Я и месяц — хоровод.

Качайся, поднимайся, месяц,
Как акробат, на синий шест,
Никто не кинет доброй вести
Мне, пришлецу из дальних мест.

Я вырос, как репейник хмурый
На дне оврага, и ручей
Блестел густой и мутной шкурой
В душе заброшенной моей.

Качались пристани, и долго
Не мог понять я одного:
Чем краше парусная Волга
Ручья родного моего?

Глаза в повязке. Я не вижу.
Весь Мир — овчина. И домой,
Врагом невидимым обижен,
Я шел, всему и всем чужой!

Мой дом — лохмотья и заплаты,
Косая дверь, окно — как щель,
И сыпалась лоскутной ватой
В углу из ящиков постель.

И целый день одно и то же:
Вино да брань, да топот ног.
И дивно: как я жил и прожил
И душу в теле уберег?

Отец был пьян. Мать ладит с пьяным,
А я, укрывшись на мосту,
Гляжу, как месяц над туманом
Скользит по синему шесту!

Ковыли серебрят синеву земель,
Златокудрая рожь преклонилась ниц.
Наша воля — в полях белопенный хмель,
Наша воля пьянит даже вольных птиц.

Проползла по уму огневица-дрожь:
Волю диким умом нелегко понять.
Волю можно легко на кресте распять,
В сердце брата вонзить беспощадный нож.

Пусть свобода моя — золотой обман,
Немигающий свет из нетленных книг.
Волю я люблю, и, как в поле кулик,
Звездным солнцем и светом навеки пьян!

Волю свято люблю только я один, —
Все ли радость мою на земле поймут?
Кто-то поднял опять над свободой кнут,
Над толпой многоцветной рабочих спин.

Кто? На них я лицом совсем непохож.
Волю надо любить и до дна понять.
Волю можно легко на кресте распять, —
Кто захочет, любя, окровавить нож?

В земном пути не верить вехам
Не может человечий глаз.
Идем, и ветер светлым смехом
Щекочет за ухом у нас.

Недаром лес гостеприимен,
И даль холмов светла, как мать.
Душой доверчивою примем
Земли далекой благодать.

От стен соломенных селений,
От милых пашен и берез, —
Мы — легкие, как наши тени,
Идем за скрипами колес.

А путь далек, неясны вехи,
Туман окутывает нас.
Ужели ради злой потехи
Вся Русь в дорогу поднялась?

Отстать в дороге не посмею
И вас не позову назад,
Пока над полем зеленеют
Мои весенние глаза.

Я — русский парень, и в сермяге
Легко мне плыть по ветеркам,
Через поля, через овраги
К лучисто-красным маякам.

Пускай весна зеленым смехом
От хижин провожает нас.
Не верить выдуманным вехам
Не может человечий глаз!

В хате темно и уныло,
Вечер струится в окно.
Прялка у печки застыла,
Прялка скучает давно.

В окнах разбитые стёкла,
Пахнет весенним теплом.
Кто-то с надеждой поблёклой
Вечно сидит за столом.

Кудри, седые, седые,
Руки в зеленых узлах.
Будут ли дни золотые
В наших родимых полях?

Кто же поспорит с судьбою,
Кто погорюет за нас?
Нищенство наше откроет
В тяжкий нерадостный час?

Вечер закрасил оконце,
Дышит весной и теплом.
Вздрогнуло желтое солнце, —
Кто-то стоит под окном.

Тихо всхрапнула лежанка,
Бредит запечная сонь.
В сенцах седая цыганка
Смотрит девичью ладонь.

Текут луга зеленой брагой,
Просторно мысли и глазам.
Охотно буду я бродягой,
Свистать в два пальца по полям.

А тень моя по желтой ниве
Идет, ломаясь и скользя.
И жить я не хочу счастливей,
И не могу, да и нельзя.

В обнимку с ветром и дорогой
Иду, пока цыганка-тень,
От этой жизни быстроногой
Устав, не сядет под плетень.

От браги вольностью хмелею,
Душа, как поле, широка.
Ватаг разнузданных пьянее
Плетутся в небе облака.

Но им с плетня в два пальца свистну:
— Ко мне! — и пусто над селом.
Лишь ветер в хмаре серебристой
Кадит обкошенным бугром.

В два пальца свистну, — и не чудо ль? —
Слетятся звезды к шалашу.
Как брагу, волжескую удаль
По деревням я разношу.

На красный свист придут ватаги
Лесов, озер и мутных рек,
И пахарь в дедовой сермяге,
И мать убивший человек.

Я выведу их в край чудесный.
Куда? — Одно дано мне знать:
На том же месте даже лесу
Давно наскучило стоять.

Веселым посвистом рассею
Туман, — и дальше побегу…
Свист ветра — синь, мой свист краснее
Брусники спелой на снегу!

Несу по хлебным перекатам
В веселом сердце Алый Храм.
— Свободу хижинам и хатам,
Свободу нищим и рабам!

Весенней молнией объята,
Не Русь ли, алая до дна,
Громами красного набата
Со всех сторон потрясена?

Легка мужицкая сермяга,
Просторны вешние поля.
Под знаком огненного стяга
Горит российская земля.

В груди мечтам не стало места,
Душа — на крыльях золотых.
Ржаная Русь — моя невеста,
Я — очарованный жених!

Долой же скорбные морщины,
Отныне весел я и смел.
Через поля, луга, равнины
Свободы ангел пролетел.

Над каждой хатой — радость-птица.
Над каждым полем — жар-мечта,
И ветер ночи бледнолицей
Целует алые уста.

Светлы пути полям крылатым,
Зарею вспаханным полям,
Несу по хлебным перекатам
В веселом сердце Алый Храм!

С. Клычкову

Много ласковой лазури
Средь лесных полян.
Ты — деревня по натуре,
А душой — цыган.

В белой вышитой рубахе,
В рыжем пиджаке,
Не тебе ли свищут птахи
В синем далеке?

Не тебе ли, черногривый,
Машет веткой бор?
Не тебя ль златые нивы
Тянут за вихор?

Вот и ходишь по Москве ты
Хмур — хоть душу вынь,
Лишь горят в груди ответы,
Как глазная синь.

Сгинь, бесовское отродье,
Городская бредь!
У лесных людей не в моде
На тебя смотреть.

Чур меня, пивная стойка,
Чур, автомобиль!
Где ты, взмыленная тройка,
Столбовая пыль?

Ма — ать твою… вали на поезд,
Колоти звонок!
Под корнями в соснах роясь,
Вновь ты одинок.

Там, под этими корнями
Ты откроешь кладь
И крылатыми корнями
Будешь торговать.

Не в укор и не в улику,
Любушка, заметь:
Ты кудрявую бруснику
Любишь, как медведь.

Черный волос — две покрышки,
Образом — сосна,
Бор шумит. Луна — коврижкой,
А в бору — Дубна.

Ты полюбишь и разлюбишь
И полюбишь вновь.
Под веселый час загубишь
Сказку и любовь.

Буйным городом изранен,
Синим лесом пьян,
Ты по паспорту — крестьянин,
А душой — цыган!

Читано на Тверском бульваре в 125-летие со дня рождения

Кудрявая весна в опале,
Глухая осень стонет у ворот.
Пришла пора, и петь мы перестали,
А Пушкин все заливистей поет.

Ах, гусляры и песенники тоже,
Угнаться ль нам, угнаться ль нам за ним?
Ведь знаем все: диковинный прохожий
Останется вовеки молодым.

А мы давно морщинами изрыты,
Едва-едва соображает мысль.
Сегодня мы, пропащие бандиты,
На праздник твой торжественно сошлись!

Легко тебе, любимцу праздной неги,
Веселой лирой просиять в веках.
А мы — мы думаем сегодня о ночлеге,
А завтра плачем в скверных кабаках.

И материмся, что живем без смысла.
Да разве нам поможет наша брань,
Когда над каждой головой повисла
И замутнела злая глухомань!

Ты меня задушила снегами,
И туманом упала на грудь.
Опоён беспокойными снами,
Я иду, чтоб в снегах утонуть.

Проняла меня песней унылой,
Красным звоном, присядкой лихой,
Волжским гневом, тайговою силой, —
Вечным призраком ты предо мной.

Обняла Володимиркой пыльной, —
Но с тобой куда хочешь пойду!
И недаром печально застыли,
Как глаза твои, звёзды в пруду.

Вдруг в пути замаячат в тумане
Вихорьки придорожных костров.
Так и кажется: гикнут цыгане
И — вприсядку под звон бубенцов.

Пусть летят с кистенями ватаги
Свистом по лесу, — я не боюсь!
Может быть, мне от выпитой браги
С опохмелья мерещится Русь?

Кровавые следы остались на полях.
Следы великого державного разбоя.
Под гнётом виселиц и грозных царских плах
Стонало горько ты, отечество родное.

Изношен по полю батрацкий мой кафтан,
Но гневу нашему нет, кажется, износу.
Горят рубцы глубоких старых ран,
Как будто прямо в грудь вонзил мне ворог косу.

Как будто бы вчера меня под крик и свист
Пороли на скамье по барскому приказу
За то, что молод я, и буен и речист,
За то, что барину не кланялся ни разу.

Как будто бы вчера наш неуёмный поп
На буйное село шёл к приставу с доносом.
Клеймом позорным — раб! — клеймили каждый лоб,
И плакался народ набатом безголосым.

Как будто бы вчера по всей родной земле
С улыбкой дьявольской расхаживал Иуда.
Но пала власть царя. И в солнечном селе
Увидел я невиданное чудо.

Свобода полная! Долой нелепый страх!
Но ум встревоженный совсем твердил иное.
Уму всё чудятся ряды кровавых плах,
Под палкой и кнутом отечество родное.