Архив стихотворений Нины Воронель

Немедленно теряет цену
Пустой словесный перезвон,
Когда являются на сцену
Неурожай и произвол.

Тогда я отдаю в солдаты
Любимых спутников своих –
Мои восходы и закаты,
Которые не лезут в стих.

Они уходят рота к роте,
Любимые мои слова,
A там на бреющем полете
Их настигает жизнь сама.

На смену скошенной пехоте
Приходят парни от сохи…
И обрастают грубой плотью
Необходимые стихи.

Может быть, к этой развилке дорог
На меринке гнедом
Подъехал когда-то Иван-дурак,
Вооруженный кнутом.

А кто-то на розовом срезе пня
Жженным углем написал:
«Направо поедешь – погубишь коня,
Налево – погибнешь сам».

Дорога разматывает моток
Шлагбаумов и мостов,
Дорога расхваливает товар,
Как выездной Мосторг,
На виражах, как живая тварь,
Надсадно воет мотор.

Трупы раздавленных за ночь собак
Милиция уберет,
Дорожные знаки на желтых столбах
Расскажут весь путь наперед.

Дорожные знаки любой перегон
Знают наперечет:
– На двести метров обгон запрещен,
Впереди крутой поворот.

Но не подскажут они никогда,
По каким не ездить мостам,
На какой из дорог ты погубишь коня,
На какой ты погибнешь сам.

I

Клохчут куры на насесте,
Лает пес на ветер,
Танькин муж пропал без вести
Где-то в сорок третьем.

Прочесали ночью танки
Поле за кустами,
И остались на полянке
Горы ржавой стали.
На обугленной портянке
Растопилось сало, –
Был когда-то муж у Таньки,
А теперь не стало.

II

Село как село, – за избой изба
И улица посредине,
Корова в хлеву, на окне резьба,
Картошка – себе и скотине.

Село как село, мужиков на полатях
Раз-два и вся арифметика:
Ванюшка-придурок, Степан-председатель,
Да сторож безрукий – Федька.

Село как село, – живут с трудодня
И платят налог натурой,
Маруська весной родила двойнят:
Должно быть, ветром надуло.

III

Баба разве человек?
Бабий век – короткий век,
Сорок лет – и бабы нет:
Кости да морщины…
Как текучая вода,
Торопливые года.
Как зыбучие пески,
Ночи без мужчины:
Наливаются соски,
Хворь ломает спину, –
Неужели никогда
Не родить мне сына?

Жизнь прошла,
Как не была,
Поминай, как звали…
Жили-были, поживали,
Черствый хлеб жевали.

IV

На насесте клохчут куры,
Маятник качается,
От зевоты сводит скулы –
Значит, день кончается.
Гриша, глаз прищуря хмуро,
С фотографии глядит:
«С кем крутила шуры-муры
С той поры, как я убит?»

– «Ox, жила я да жевала
Только корку черствую,
Мертвый ты, а я – живая,
Все равно что мертвая.
А теперь я – пожилая,
Никому я не нужна,
Мертвый ты, а я – живая,
Только мертвого жена…»
Лает пес, тоску наводит,
Значит, вечер скоро.
Скоро Танькин век проходит,
Скоро Таньке сорок,
Скоро, ох, как скоро…

Оправданы солнцем прогретые
Пирамиды в песчаной оправе,
Оправданы минареты
Под тающим небом Аравии.

Привычно глядит из-под снега
Российская колокольня,
И четко в немецкое небо
Впрессована готика Кельна.

Завязано в крепкий узел
Великое постоянство
Незыблемого союза
Времени и пространства.

О небо двадцатого века! –
Сожженная снизу и сверху,
Космическою ракетой
Прошитая атмосфера,
К лицу тебе башни кранов,
Летящие вверх наклонно,
И пляшущей плазмы неона
Сторожевая охрана!
К лицу тебе гневная грубость
Неслыханных революций,
И кажущаяся хрупкость
Железобетонных конструкций!

Траве непонятен ветер,
Рвущийся из-под моторов:
Зачем он нанизан на вертел
Вращением монотонным?
О чем он поет неверно,
Зачем он пахнет бензином,
Зачем он так откровенно
Плюет на лето и зиму?

И только бетонным плитам,
Невозмутимым и гладким,
Понятен перед полетом
Ветер взлетной площадки.

В каких мастерских подбирали
Литые квадраты бетона
К упругим пластинам дюраля
Сверкающим в небе бездонном?

В каких масштабах сверяли
Святое единство размера
Невидимой взлетной спирали
И каменной трассы разбега?

И по каким законам
К земле пригвожденным плитам
Понятна радость разгона
И трепет перед полетом?

Средняя Азия, VII век

Арабы идут по дворам, как чума,
– Ла иллох иль Алла! –
В двенадцать складок ложится чалма,
– Мохаммад расуль Алла! –
Нужно сказать, что Аллах един, –
Вот и весь сказ.
Бисмиллахи рахмони рахим! –
Только один раз.

Нужно развеять пепел и дым
Наших священных костров,
– Бисмиллахи рахмони рахим! –
Всего только семь слов.

Если арабы идут по дворам,
Можно прочесть намаз,
Можно открыть и закрыть Коран
На день по пять раз.

Можно развеять пепел и дым
На запад и на восток,
Можно сказать, что Аллах един
И Мохаммад – его пророк.

А в темноте, прочитав намаз,
Можно разжечь костер,
Чтобы Охура прошел мимо нас
И руки над нами простер.

Грязь и обман сгорают в огне,
– Ла иллох иль Алла! –
Коран не проникнет в душу ко мне,
– Мохаммад расуль Алла! –

О том забыла сытая Московия,
Как стрелы бились в тетивах тугих,
И гнулись луки, и ломались копья
Под сумрачными стенами тайги.

Того не скажут золотые копи,
Как мстила ненасытная пурга,
Как разверзались и смыкались топи
Над головою павшего врага.

Тому не верят и не могут верить
Холеные асфальты городов,
Как буреломом ощерялся берег,
В тумане усмиряя гордецов.

Того не стоит вспоминать напрасно,
Как закипала комарьем весна,
Как штабелями сливочного масла
Шла к морю корабельная сосна.

Но в поколеньях прогремят осанну
Тому, кто с жизнью не вступал в торги,
Кто продолжал упрямую осаду
Под сумрачными стенами тайги.

Andante

Сентябрьская светлая стылость,
Осенняя первая старость,
Закатов нещедрая милость,
Восходов неверная малость
Давно в мое сердце вломилась
И намертво в нем окопалась.

И все-таки каждое утро
Я снова и снова не верю
Ее завершенности мудрой,
Ее отрешенности медной, –
Я снова принять ее медлю,
Я снова покой ее мерный
Своей нерешенностью мерю.

Scerzo

По небу шла потеха:
Торжественный конный парад.
Драгуны в папахах ехали
Верхом, по четыре в ряд.

Ветер, поручик бравый,
Тоже скакал верхом:
– Нале-е-во! Напра-а-во!
Мать вашу так! Кру-гом!
Ветер летел вдоль строя,
Меняя порядок рот:
– Смир-р-на! Ряды сдвоить!
Мать вашу так! Вперед!
Солнце на случай парада
В красную влезло шинель:
– Поручик! Где же порядок?
Не армия, а бордель!

Солнце зашло за тучи,
И, матерясь на бегу,
Сердитый, лихой поручик
В клочья разнес драгун.

Падали крупные капли
Сквозь ветреную синеву
На клочья промокшей пакли
Изображавшей траву…

Ночь начисляет проценты
На сумму дневных уступок,
Полночь сечет по центру
Каждый дневной поступок;
Как неподкупный посредник,
Вводит ко мне в застенок
Ясность ночных прозрений,
Честность ночных оценок.
Дни еще пашут поле, –
Трудолюбивые смерды! –
Ночи приходят после
И приобщают к смерти.
Мне бы сбежать на полюс,
Где в стыке меридианном
Надвое раскололось
Время над океаном.
Как бы тогда обходилась
При негасимом солнце
Высшая объективность,
Признанная бессонницей?
Как бы тогда созрели
Без откровений спросонок
Ясность ночных прозрений,
Честность ночных оценок?

I. Благодарное

Каждый год громыхая грозой
На душе остается прорехой…
В этот город, лишенный красот,
Каждый год я стараюсь приехать.

Пробегаю я здешний Бродвей
И всхожу по щербатым ступеням,
И толкаю тяжелую дверь
В этот дом, уже тронутый тлением.

И вхожу в свой единственный дом
Долгожданною гостьей незваной
Через гулкий слепой коридор,
Осужденный быть кухней и ванной.

И касаюсь морщинистых щек,
И бросаю свой груз за порогом,
И сбивается лет моих счет,
И стирается память о многом…

Я опять становлюсь молодой
И финал заменяю вступлением,
Потому что стоит этот дом,
Лихорадочно тронутый тлением…

II. Предчувствие

Все идет нескладно,
Шиворот-навыворот…
И чай как будто сладкий,
И яблоки по выбору:
Хоть красные, хоть желтые,
Хоть мягкие, хоть жесткие.
И мясо есть к обеду,
И всяких благ до черта,
И снег как будто белый,
И ночь как будто черная.
А все-таки я знаю,
Что это все непрочно;
Вот-вот судьба земная
Войдет бедой непрошеной…

III. Прощальное

Я, кажется, вполне поверила в детали:
В реальность ящика из крашеных досок,
В реальность лепестков на белом одеяле,
В вещественность платка, прикрывшего висок.

Я помню: был вокзал, где я брала билеты,
Двустворчатая дверь и гулкий коридор.
Потом несли венки, и траурные ленты,
И мертвые цветы через больничный двор.

Я помню, как нога скользила по суглинку,
И кто-то крышку нес, кумач слегка примяв,
И шарканье шагов, и говор под сурдинку,
И желтизну щеки сквозь зарево румян.

Я слышала, как шел кладбищенский автобус,
Как падала земля на гроб из-под лопат,
И мерный шум дождя, и тишины особость,
И хрупкий шорох лент, и кашель невпопад.

Я помню узкий дом, и стол со всякой снедью,
Я помню все слова и даже верю им,
Но все они никак не связаны со смертью,
И только для живых нужны они живым.
И только для живых окрашены ограды,
И только для живых посажены цветы,
А мертвым все равно, им ничего не надо:
Ни слез, ни похорон, ни прочей суеты.

И вовсе ни к чему хранить детали эти,
Таскать их за собой и знать наперечет:
Они не объяснят, что мамы нет на свете,
Что писем от меня она уже не ждет.

Мудрая стерва природа
Предусмотрела заранее
Для продолжения рода
Влечение и желание.

Хитрая матерь живого
Скрепила вечной печатью:
Муж да сольется с женою
В радостном акте зачатья.

Мгновения сладкой истомы
Пройдут через двадцать инстанций,
И ломкие хромосомы
Сплетутся в любовном танце.

И в память о кратком миге,
Пойманные с поличным,
За радости в этом мире
Уплатите вы наличными.
Заплатите утренней рвотой,
Попранием всех традиций
И прерванной жизнью короткой,
Которая не родится.

Над смертью пройдете по кромке
Крахмальных тугих косынок,
И алые сгустки крови
На белых чулках застынут.

И, лед прижимая к подошвам,
Увидите, как в ожидании
Склоняются над подушкой
Влечение и желание.

Не слишком ли ты многого
Требуешь, поэзия?
Конечно, – богу богово,
А кесарево – кесарю,
Конечно, глупой клятвой я
Сама замкнула круг,
И тяжела рука твоя
И норов слишком крут.

Ты – прорва ненасытная,
Которой мало почестей,
Ломай меня, меси меня,
Испытывай на прочность.
Присваивай часы мои,
Не оставляй ни крохи,
Ты – прорва ненасытная,
Которой мало крови!

Ты хочешь вскрыть мне вены,
Сорвать замки и ставни,
Разведать сокровенное
И явным сделать тайное.
И все смести булыжной
Карающей лавиною,
Чтоб отвернулись ближние
И прокляли любимые.

Тогда мой дом без кровли
Ты выставишь зевакам,
А труп мой обескровленный
Ты выбросишь собакам!

Судьба моя в руках стихов моих,
Но не найти ее среди стихов:
Следы ее на сотнях мостовых
Затерты миллионами шагов,
Затоплены потоком легковых,
Затоптаны толпой грузовиков.

И без судьбы вхожу я в зал Суда
И предстаю перед лицом Судьи,
И чувствую, что общая судьба
Неотделима от моей судьбы,
Что не уйду я от самой себя,
Спасаясь от тюрьмы и от сумы.

И пусть под стражей я пришла сюда,
И пусть Судья на осужденье скор,
Я не боюсь решения Суда,
И не имеет силы приговор!

Я тридцать лет живу среди людей.
Обзавожусь врагами и судьбой.
Я скоро высшей властью овладею,
Неоспоримой властью над собой.

И перед каждым взлетом или спуском,
Пустые сантименты преступя,
Я овладею истинным искусством –
Умением обманывать себя.

Я утаю от сердца дорогое
И прочную основу обрету,
Я за версту учую запах горя
И стороною горе обойду.

Границы памяти я до предела сдвину
И разум на подмогу призову,
Я стану до того неуязвимой,
Что даже смерть свою переживу.

Чтоб спастись от проклятого невезенья,
Всю бы сущность свою я пустила в раскрой:
Поднесла бы тебе приворотного зелья,
Подлила бы в стакан менструальную кровь.

Чтоб сегодня увидеть тебя на минуту,
Всю бы душу свою я пустила на слом:
Я б лицо потеряла, друзей обманула,
И добро поменяла местами со злом.

Я бы всех предала, от всего отказалась,
Я в себе изменила бы форму и суть, –
И пускай меня вводят в двусветную залу,
И пускай меня судит придирчивый суд.

И пускай он осудит меня и накажет,
И на лобное место швырнет среди дня,
И пускай я там встану с рубцами на коже,
Чтобы ты хоть тогда посмотрел на меня!

Поток машин спускается с конвейера
Широкого Садового кольца…
Мне наплевать, что плакать мне не велено
И что о камень сломана коса.
Я двадцать раз решу задачу начерно,
Но доведу ее в конце концов,
Не допустив, чтоб путь, однажды начатый,
Замкнулся, как Садовое кольцо.

Пусть суждено мне стукаться о здания
И рассекать людской водоворот,
Сто раз взлетать от площади Восстания
И падать возле Сретенских ворот.
Я оторвусь от Бронной и от Лихова,
Я разгонюсь на взлетной полосе,
И закачаюсь на волнах великого,
Раздвоенного Минского шоссе!

Жизнь угостит и пряником, и розгой
И поведет по мне огонь прицельный…
Ах, мудрость – недозволенная роскошь:
Я за нее плачу такую цену,
Плачу из фонда радости и горя,
Накопленного мною по крупице,
Что ей не окупиться и за годы,
За годы от меня не откупиться.

Нет, мудрость – неоправданная трата:
Я за нее плачу такой ценою,
Что я передо всеми виновата,
И виноваты все передо мною.
Но мудрость – неожиданная радость:
Когда пойму я, что тебя не стою,
Она ко мне приходит как награда
За прожитое и пережитое.

Шел чинный вечер в тронном зале, –
Поэт стоял на пьедестале,
Поэта чествовали те,
Что чести сызмальства не знали.
Поэт стоял на высоте,
Вздымался на почетном месте,
Как бы распятый на кресте
Гвоздями почестей и лести.
Поэт стоял на пьедестале,
Поэта вовсе не пытали,
Как показалось мне вначале, –
Поэта славою венчали,
Которую творили там же
И разносили по рядам
Хлыщам в сертификатной замше
И скопищу замшелых дам.
Поэт стоял на пьедестале,
Поэта вовсе не пытали, –
Его в заоблачные дали
Несло фортуны колесо,
И ветры лести овевали
Его калмыцкое лицо.
Поэт стоял на пьедестале,
А с кафедры стихи читали,
Которые из года в год,
Писал поэт про свой народ.
В оправе лучших переводов,
Как будто не был никогда
Без следствия и без суда
Он изгнан из семьи народов.
Сейчас он мог бы крикнуть вслух
Толпе наемников и слуг,
Что был он сослан, а не признан,
Что по нему прошелся плуг,
Что он не человек, а призрак,
Что на судьбе его клеймо,
Что здесь не юбилей, а тризна,
И что стихи его – дерьмо.
Он мог бы крикнуть это вслух,
Но зал был слеп,
Но зал был глух:
Плелись интриги и альянсы,
Плелись лавровые венцы,
Читали письма иностранцы,
И нежились в объятьях шлюх
Старообразные юнцы
И молодящиеся старцы;
Менялись выставки в фойе,
Предполагались в холле танцы,
В буфете – крабы и филе.

И он смолчал: он много лет
Считал, что в правде смысла нет,
Он знал, как трудно быть поэтом,
Храня в кармане партбилет.
Не дорожил он партбилетом,
Но он привык уже к наветам
И славословию газет,
К своим незримым эполетам,
К американским сигаретам,
К удобным импортным штиблетам
И к плеску славы у штиблет.
Он позабыл, что был поэтом:
Давно он умер как поэт.

Формальной логики законы
Неприменимы в октябре:
В преддверье смерти незаконны
Все построенья о добре.

По золоту листов последних
Рисует осень серебром,
А предприимчивый наследник
Уже приходит за добром.

И незаметно, неустанно
Ноябрь готовится к зиме:
Он прячет реки в ледоставы,
Он прячет семена в земле.

Пока декабрь одержимый
Готовит ветры для войны,
Он папоротника пружины
В земле заводит до весны.

И, полные стремлений мирных
Служить началом для начал,
Они лежат в земле, как мины,
И снег взрыхляют по ночам.

И ждут назначенного часа
В кустах ольхи и бузины,
Чтобы взорваться и начаться,
И продолжаться до зимы!

Юлику Даниэлю

К семи чудесам прейскуранта
Непросто добавить восьмое:
Зарытые в землю таланты
Не прорастут и весною.

О рыцарь гордыни ранимой!
Не бойся нескромного взгляда:
Земля охраняет ревниво
Священную тайну вклада.

Земля не допустит огласки.
Лишь в ночь на Ивана Купала
Она согрешит без оглядки,
Ошибку твою искупая:
Державно нарушит законы
Опушек, тропинок и просек
И в папоротник зеленый
Цветок огнелистый подбросит.

И ночь торжеством озарится,
Чтоб яростно тлеть до восхода
Над кладом, пугливо зарытым
Без всякой надежды на всходы.