Архив стихотворений Николая Старшинова

Чего-то я не становлюсь умней,
Практичней, проницательнее, что ли…
Всё верю я в отзывчивость камней,
Хотя от них я натерпелся боли.

И даже в очень трезвые часы
Я без ошибки не ступлю и шагу, —
То верю я в бесхитростность лисы,
То в заячью безумную отвагу.

Мне на виски улёгся первый снег.
И, наделён премудростью земною,
Всё хочет посторонний человек
Войти в меня и обернуться мною.

Уже меня учить он принялся,
Ко мне приставлен, что тебе советник:
Мол, заяц — заяц, а лиса — лиса,
Подлец — подлец, а сплетник — это сплетник.

Он точно установит, что к чему —
Когда грустить, когда мне веселиться…
Но только, слава богу, я ему
Пока что не даю в меня вселиться.

Дочка довольна: что за часы
Эта избушка на курьих ножках!
Кот учёный идёт в сапожках,
Лихо закручивая усы.

Солнце над крышей летит в зенит.
Смотрит в окошко мышка-норушка.
Вот замечательная игрушка!..
Что-то в них вздрагивает и звенит.

Правда, уж очень они спешат.
Мчится стремглав часовая стрелка.
И на качелях маятник-белка
Так и летает вперёд-назад.

Сутки проходят они за час.
Надо же, час, и — прощайте, сутки!..
Стойте! Да это ж плохие шутки —
Жить, с такой быстротою мчась.

Этак всё наше житьё-бытьё
Может в одном уложиться часе…
Дочка хохочет… А что ж, в запасе
Целая жизнь ещё у неё!

Милое детство! Когда-то и сам,
Чтоб повзрослеть, чтоб успеть за всеми,
Я торопил беспощадно время,
Уподобляясь твоим часам.

Я заводил их вовсю ключом
Аляповатым и золочённым…
Да, хорошо быть котом учёным, —
Он-то не думает ни о чём.

Вы ж настораживаете меня.
Видно, я время неверно трачу:
Чтоб хоть какую решить задачу,
Мне и без вас не хватает дня.

Белка взлетает на небосвод.
Стрелка несётся неудержимо…
Только раскручивается пружина,
Смотришь, и — кончился весь завод.

Никакого особого чуда
Не случилось в осеннем лесу.
Просто грустная девушка Люда
Шла, за плечи закинув косу.

Босиком. С кузовком. За грибами.
В белом платье домашнего льна.
И почти что одними губами
О любви напевала она.

Может, песнь получилась такою,
Может, Люда такою была,
Но вертлявая белка с тоскою
Всё глядела ей вслед из дупла.

А бредущий с огромною ношей
Муравей, работяга лесной,
Так растрогался песней хорошей,
Что в раздумье застыл под сосной.

И ромашка, душа луговая,
Как заслышала песню в лесу,
Головой сокрушённо кивая,
С лепестка уронила росу.

Да когда б тут медведи блуждали,
И они бы уселись на пни,
И от песни такой зарыдали.
Только здесь не водились они…

Я же, вечно шатаясь повсюду,
Шёл по лесу и шишки бросал
Встретил грустную девушку Люду
И вот эти стихи написал.

Листья клёнов краснее меди.
Солнце за бурый бугор ползёт.
Девушка едет на велосипеде,
Яблоко розовое грызёт.

Зубы сверкают — она смеётся,
Радостью сердце её полно
Лишь потому, что тропинка вьётся
С речкой извилистой заодно.

И потому ещё, что признаться,
В сердце и места для грусти нет,
Если всего ему восемнадцать
Даже ещё и неполных лет.

И потому, что дрозды над рябиной
Вьются, вечерний спугнув покой.
И потому, что её любимый
Ждёт, как условились, за рекой.

Самый лучший из самых лучших,
Самый красивый на всей земле…
И заходящего солнца лучик
Радужно светится на руле.

По долине реки Теберды
Я прошёл под журчанье воды.
Здесь сдружились чинары с сосной.
Здесь ужились прохлада и зной.
Запрокинулись в синий простор
Поседевшие головы гор.

Пусть в горах этих много красот
И почти недоступных высот, —
Только горы твои, Теберда,
Не давили меня никогда
Неприступной своей высотой,
Безупречной своей красотой.

Нет, глядел я на ту высоту,
И казалось мне: сам я расту.
Нет, глядел я на ту красоту,
И казалось мне: сам я цвету.
И поэтому навсегда
Я тебя полюбил, Теберда.

Я глажу волосы-ручьи —
Они бегут чернее смоли.
Я руки детские твои
Сжимаю до несносной боли.
Благодарю. В глаза смотрю.
И ты молчишь, со мной не споря…
А что тебе я подарю,
Что принесу я, кроме горя?

Что подарю тебе, мой друг,
Мой самый близкий, самый дальний?
Что, кроме длительных разлук
И кратковременных свиданий?
Но с жадностью тупой, взахлёб,
Со всей отчаянностью пылкой
Целую руки, губы, лоб,
Как осуждённый перед ссылкой…

А что ей мода? — Суета!
А что ей слава? — Лишь обуза.
И от меня подруга-муза
Сбежала в сельские места.

Теперь небось забилась в глушь, —
Куда ж и спрятаться резвушке?
И проживает в деревушке,
Где и всего-то двадцать душ.

Выходит на крыльцо с утра,
Сгребает снег, упавший ночью.
И, глядя на возню сорочью,
С плетня снимает два ведра.

Дойдёт до синей полыньи
И, зачерпнув воды в протоке,
Омоет розовые щёки
И руки смуглые свои.

Зайдёт с охапкой сена в хлев,
Подоит смирную Бурёнку
И учит азбуке сестрёнку,
К ней на скамеечку подсев.

Потом натопит жарко печь.
Наварит щей. Поест. Повяжет.
А там и спать пораньше ляжет,
Чтоб лишний керосин не жечь.

А то, глядишь, к исходу дня
На плечи бросит пелеринку
И улетит на вечеринку.
И как там пляшет без меня!

Наконец-то холодом пахнуло,
Наконец-то мать-земля вздохнула,
Всех нас угостила без обид
Ягодой, орехами, грибами,
На год обеспечила хлебами
И теперь себе спокойно спит.

До весны она рассталась с небом,
Ей привычно и тепло под снегом,
Сладко ей, уставшей, подремать…
И под снегом тем, укрыта мглою,
Глубоко-глубоко под землёю
Крепко спит моя родная мать.

Вот весна в урочный час вернётся.
Снег растает, и земля проснётся.
Словно спохватившись о былом,
Встретит нас черёмуховым цветом,
Чистой песней иволги, приветом,
Материнской лаской и теплом.

Только и весеннею порою
Не воскреснет над землёй сырою,
Не мелькнёт ни близко, ни в дали
Самая святая и земная,
Моя совесть, мать моя родная,
Что была добрей самой земли.

Поверхность ослепительно бела,
Сверкает васильками,
Вся искрится.
Откуда эти краски ты взяла,
Как собрала их вместе,
Мастерица?

А этот вес фарфора самого,
А этот чистый звук его?
Послушай!..
Да, ты в него
Не просто мастерство —
Вдохнула ослепительную душу.

И потому мне видится,
Что тут,
На белизне фарфорового блюдца,
Не васильки —
Глаза твои цветут,
Ресницами играют
И смеются…

Я распиваю крепкие чаи
И не фарфор холодный,
Право слово, —
Целую руки белые твои,
Ты слышишь,
Мастерица из Дулёво?

Над перелеском заря погасла,
Бледен и призрачен лунный круг.
Бабушка дремлет, сбивая масло, —
Автоматичны движенья рук.

В белой сметане передник синий,
Бойка зажата ступнями ног…
— Бабушка, масло возьмём в магазине.
— Из магазина не то, сынок!
Лучше уж мы его по старинке,
Так, как веками заведено…

Дремлют горшки, чугуны и кринки
С древнею бабушкой заодно.

Это от прежнего ещё быта —
Тут неприступный его редут.
Сколько мозолей за век набито!
Чем их ни смазывай — не сойдут.

Бабушка дремлет, сбивая масло,
Руки в работе за часом час…
Сумрак прокрался уже за прясла,
Словно из самой земли сочась.

А на дворе и тепло и сыро,
От комарья аж в ушах звенит.
И не луна, а головка сыра,
В масле купаясь, плывёт в зенит.

То запылит он дорогой вечернею,
То он помчится совсем без дорог,
То подгоняет ручей по течению,
То его воду рябит поперёк.

Ветер ты, ветер, какой ты рассеянный —
Это известно одним небесам!
То ли ты западный,
То ли ты северный,
То ли восточный —
Не знаешь и сам.

Но осуждать тебя не в состоянии,
Всё-таки я тебя, ветер, люблю!
А потому, что ты все расстояния,
Все расставания
Сводишь к нулю.

Впрочем,
Люблю и за дни тебя прошлые:
Помню,
Когда-то,
В начале начал,
Пел ты мне песни такие хорошие
И колыбель мою
Мирно качал…

Ну как в этой скудной низине
Возник — к лепестку лепесток —
Вот этот пронзительно-синий,
Ещё небывалый цветок?

Такой развесёло-кудрявый,
Что жалко и тронуть рукой.
И шепчутся чахлые травы:
«Откуда он взялся такой?»

А может, в урочное время,
Законам природы назло,
Сюда беспризорное семя
С планеты иной занесло?

И, словно нежданного сына,
Которого вечно ждала,
Бесплодная эта низина
Его, наконец, родила.

И всю материнскую силу,
Всю душу и всё существо
Она бескорыстно вложила,
Вдохнула в него одного.

И он в этой скудной низине
Вознёсся над блеклой травой,
Кивая пронзительно-синей,
Кудрявой своей головой.

Розовая облачная пена
Плещет на закатные поля.
Я, твой сын весёлый, постепенно
Умираю, матушка-земля.

Всё опасней сердца перебои,
Миг — и разорвётся на куски…
Как же распрощаться мне с тобою
Без душещипательной тоски?

Я тебя большой и чистой славлю.
Только вижу я, твой кровный сын,
Как в реке испуганный голавлик
Мечется, глотая керосин.

И скудеешь ты лесной листвою.
Это что — на мир бросая тень,
Над твоей открытой головою
Водородный занесён кистень.

Что с тобою станет, я не знаю,
Но твержу на будущие дни:
«Ты храни себя, моя родная,
Воды и леса свои храни!

Открывая ширь небес и недра,
Зазывая к голубым морям,
Бабушкой заботливой и щедрой
Будь моим сынам и дочерям!

И не хмурься, что тебя покину,
У тебя своих печалей тьма;
Если не дала бессмертья сыну,
Ты хотя бессмертной будь сама!»

Но ты послушай, нет, послушай,
Ты подожди, ты подожди!..
Сейчас опять над речкой Зушей
Шумят протяжные дожди.

А мне-то, мне какое дело, —
Уехал и махнул рукой
На то, что роща поредела,
Что стонет чибис над рекой,

На пёстрый луг в рассветных росах,
На отсвет гаснущей звезды,
На мальчиков беловолосых,
Стоящих около воды…

Но вот сегодня резкий ветер,
Гудящий меж ночных домов,
Принёс мне песню на рассвете
С прибрежных дальних тех холмов.

Она плыла — ах, нету лучше! —
Над речкой, от дождя рябой:
«Не уезжай ты, мой голубчик,
Дай снова встретиться с тобой,
Дай на прощанье…»

Обещаний
Я не давал и не даю.
Так отчего же, сердце раня,
Она вошла в судьбу мою?

Смущает душу, плещет в уши
Среди московских площадей
Простая песенка над Зушей
Под неумолчный шум дождей…

Всё я заново начну, и всё я сдюжу —
Уж не так я безнадёжно сел на мель…
Электричка, убегающая в стужу,
Увези меня за тридевять земель.

Соберу-ка я все горести по горстке
Да решительно их выброшу в пути…
А в Хотькове или где-нибудь в Загорске
В наш вагон должна красавица войти.

Нет, она мне не покажется богиней,
А представится земной, совсем земной:
Отряхнёт с воротника колючий иней
И уютно сядет рядышком со мной.

На её руках колечки золотые,
В розоватых мочках стынет бирюза.
А глаза её пустые-препустые,
Удивительно прекрасные глаза!

И начну я разговор свой бестолковый,
Как положено, о всяких пустяках:
— Вам не зябко в лёгкой шапочке пуховой?
Вам не жарко в меховых-то сапожках?

И, застенчивость свою превозмогая,
Я спрошу её и вовсе невпопад:
— Ты куда же это едешь, дорогая?
— А туда, куда глаза мои глядят…

… Электричка, не хочу быть снова грустным,
Не для этого оставил я свой дом.
Стой! На этом полустанке захолустном
Мы вдвоём с моей красавицей сойдём.

От крещенского мороза сердце стынет,
И закат верхи сосновые поджёг…
Тут красавица моя платочек вынет,
Да как снимет, да как в белый снег закинет
С белой ножки свой изящный сапожок

А потом колечки самой низкой пробы
И голубенькие клипсы — в снег долой…
И расплавятся январские сугробы,
И запахнет земляникой и смолой.

То ли это безделушки непростые,
То ли это колдовские сапожки,
Но по лугу вспыхнут лютики златые
И вовсю заголубеют васильки.

С одуванчиков сорвутся тучи пуха,
Хмурый лес под пересвисты соловья
Загудит доброжелательно и глухо:
«Что нерадостна, красавица моя?!»

И она, простоволосая, босая,
Улыбнётся в этом праздничном лесу…
Так, её, полупогибшую, спасая,
Я себя, полупропащего, спасу.

Всё я заново начну, и всё я сдюжу.
Но за тридевять лесов, земель, морей,
Электричка, убегающая в стужу,
Увези меня, пожалуйста, скорей.

Вот и скрылся за лесом
Последний косяк журавлиный.
И ольшаник давно
Пожелтел,
Облетел
И зачах.
Лишь дубы-исполины
Стоят посредине долины,
Всю громаду свинцового неба
Держа на широких плечах.

Резче
Ветра порывы, —
Трепещут
Продрогшие ивы.
Ковыли
Полегли,
Как рабы
Под ударом судьбы.
Но, как прежде, стоят молчаливо,
Как прежде, стоят терпеливо,
Не сгибаясь, как прежде,
Стоят великаны дубы.

Убегут поезда-трубачи,
До утра отгрохочут машины,
И тогда я услышу в ночи
Лай собачий и крик петушиный.

Я услышу, как ветер, устав,
Еле трогает листья на клёнах,
Как растёт за окошком, в кустах,
Замирающий шёпот влюблённых,

Как, спускаясь ко мне с вышины,
Одинокий комар подлетает…
Вот оно, торжество тишины.
А она всё ещё нарастает.

И когда я уже в забытье
Окунусь на пороге рассвета,
Чудный гул мне послышится…
Это
Надрывается сердце моё.