Снова тучи проносятся, дыбясь
Снова тучи проносятся, дыбясь,
Или дым синеву заволок…
Посмотри, как волнуется чибис,
Как дрожит у него хохолок.
Вот взлетел с дребезжанием крыльев,
Поднялся против ветра с трудом.
И, порывы его пересилив,
Над своим закружился гнездом.
Словно ждёт, что накатятся с юга
Злые орды и бой закипит.
И тогда-то оглохнет округа
От жестокого грома копыт,
От воинственных криков и стона
И от посвиста стрел-близнецов.
Снова рати сойдутся у Дона
И растопчут бессильных птенцов…
Солнце, глянув на землю с испугом,
Закатилось в клубящийся дым.
Тучи ниже и ниже над лугом,
Чибис — выше и выше над ним.
Утопая в просторе великом,
Оглашает ненастную даль
Неземным и пронзительным криком.
…О, высокая эта печаль!
Она течёт, моя Непрядва
Неправда, это всё неправда,
Не высохла, не заросла,
Она течёт, моя Непрядва,
Как шесть веков назад текла.
Когда над нею, меч сжимая,
Стоял Димитрий и смотрел,
Как движутся полки Мамая
Под непрерывный посвист стрел…
Здесь были и другие реки,
Но где же их живая синь?
Они повысохли навеки,
И не воскреснуть им.
Аминь!
Их именам не повториться,
Им не вернуть былой почёт…
А Дон по-прежнему струится,
А вот Непрядва всё течёт.
Она, конечно, стала уже,
И глубина её не та.
Но и доселе воду кружат
Её святые омута.
Видать, не только ливни-грозы,
Ручьи и талые снега —
Её питали пот и слёзы,
И наша кровь, и кровь врага.
Она не станет полноводней.
Но вот и я над ней стою
И сам прошу:
«Прими сегодня
Ещё одну слезу.
Мою…»
Там, за Непрядвою, за Доном
Там, за Непрядвою, за Доном,
Где нынче вызрели хлеба,
В большом бою ожесточенном
Решалась и моя судьба.
Там, унимая супостата,
Дружины русских полегли…
На их крови взросли когда-то
Полынь-трава и ковыли.
Не потому ли и поныне
Еще хранит моя земля
И этот горький дух полыни,
И скорбный шелест ковыля…
Бывает и так
Обрушив на слушателей
Град
Цитат
Из Гёте, Вольтера и даже из Канта,
Пять часов подряд
Он читал доклад
На тему
«Краткость – сестра таланта».
Старческая элегия
Милая девушка встала под сливою,
Запросто жёсткую грушу грызёт…
Всё я гляжу на неё, на счастливую,
Думаю: может, и мне повезёт?
Правда, а вдруг эта самая девушка
С доброй улыбкою скажет мне: «Дядь,
Хоть для меня вы по возрасту – дедушка,
Я вам хочу своё сердце отдать!»
В руку мою эта милая девица
Вложит свою белоснежную кисть,
Может быть, даже и грушей поделится.
Правда, её мне теперь не угрызть…
Девушку ждут молодые приятели…
Я подмигнул ей и крикнул: «Ку-ку!..»
Девушка стала хихикать: «Вы спятили!
Так не прилично шутить старику!..»
Улыбнитесь, пожалуйста
Всё дрянное беззастенчиво и липко,
Вот пристанет – и попробуй оторви…
Подарить бы мне вам ясную улыбку,
Замечательную спутницу любви.
Чтобы утром, выходя ещё из дому,
Вы зазря не омрачали ваших глаз,
Улыбались даже молниям и грому,
Даже ливню, атакующему вас.
Чтоб случайному попутчику, как другу
(Вон он как спешит, укрытия ища!),
Улыбаясь, оказали бы услугу:
«Вот, пожалуйста, товарищ, полплаща!»
Чтобы грозному кондуктору трамвая,
Что ворчит на вас уже немало лет,
Говорили вы, улыбки не скрывая:
«Оторвите-ка на счастье мне билет!»
Чтоб коллегу своего за неудачи
Не пинали вы презрительно ногой,
А сказали бы с улыбкой, не иначе:
«Ты чего-то не додумал, дорогой!»
Ну, а если бы вы сами ошибались,
Не оправдывались всем наперебой,
А придирчиво бы этак улыбались,
Но тогда уже, конечно, над собой…
От улыбки исправляются ошибки,
От улыбки потеплеет и металл…
Подарить бы мне вам добрые улыбки,
Я б от этого и сам добрее стал!
Архистрасть
Я бы хотел могучим патриархом,
Насытясь днями, важно умереть…Только, может, когда-нибудь через столетья
Откопает меня из земли археолог…Е.Винокуров
Хоть не к лицу мне всяческие «архи»,
Что делать – мной владеет архистрасть:
Хочу в архимандриты, в патриархи
Или в архиепископы попасть.
И умереть среди архивных полок,
И ждать архизначительного дня,
Когда мой прах отроет археолог
И архивисту передаст меня.
Как поэтам даются тропы
Испытали бы ради пробы!
Как матросы стирают робы.
Распинают их в жарком душе.
Трут мочалом, ругают в душу
И ногами их мнут в горячке.
И выкручивают, как прачки.В.Коржиков
Испытали б вы, филантропы,
Как поэтам даются тропы
Не на суше, а в океане,
В шторм, который всех окаянней!
За кормою вода рокочет,
Океан, как буян, грохочет.
Ну и качка!
У всех горячка…
Но поэт – это та же прачка.
Голова его крепко варит:
Он и в бурю стихами шпарит.
Строчки пишет, потом стирает.
Их закручивает и драит.
Вот закончил… Нет, не годится!
Выжимает – течёт водица.
И тогда он строку на пробу
Выворачивает, как робу.
Ну-ка, к чёрту всю эту пену!
Он-то знает работе цену…
Ветер в двадцать четыре балла.
А поэту и горя мало!
Шторм крепчает.
Вовсю качает,
А поэт и не замечает.
Он стихами, как говорится,
Снова шпарит и матерится
В чёрта, в бабушку, в Бога душу!..
А потом он сойдёт на сушу
И в редакцию пошагает.
И стихи свои предлагает,
И печатает их в журнале,
Чтоб читатели лучше знали
И редакторы-филантропы,
Как поэтам даются тропы!
Кто куда
Дождь накрапывал слегка.
Ветер выл по всей округе…
Шестилетнего сынка
В детский сад вели супруги.
Вспыхнул молнии клинок,
Гром по небу прокатился.
– Боже мой!– сказал сынок
И при том перекрестился.
– Что?!– спросила грозно мать,
Посмотрев на сына строго.
– Бога надо уважать,
Потому что всё от Бога!
И отец мальчонки враз
Стал мрачней ненастной ночи:
– Может, в детском саде вас
Учат этому, сыночек?
– Что вы, что вы, детский сад!..
– Ну, а где, понять не можем?
– Это батюшка Ипат
Говорит нам в храме божьем.
– Божий храм?! Сказать смешно,
Что выходит на поверку!..
– Ничего и не смешно,
Я туда хожу давно:
В воскресенье вы – в кино,
Ну, а мы с бабусей – в церкву!..
Слухи
Есть такие микробы — слухи,
Поражающие наш слух…
То раздуют слона из мухи,
То слона низведут до мух.
А живут они незаметненько
С самых древних еще веков
В языках болтунов
и сплетников
И в больших ушах простаков.
Сельские парадоксы
Колхоз назвали «Новый путь»
Весьма неосторожно:
Попасть в него хоть как-нибудь
Бывает очень сложно.
Чуть дождь пройдёт –
И развезёт
Все местные дороги.
За пешеходом пешеход
По грязи тащит ноги.
И поскорей на косогор
Бредут себе в сторонке…
А тут ещё остряк-шофёр
Застрявшей пятитонки
Бранится и кричит при том:
– А ну, скажите, братцы,
Каким бы это здесь путём
Мне в «Новый путь» пробраться?..
Конечно, не в названьи суть.
Мне истина дороже:
Как совместить
И «Новый путь»,
И это бездорожье?
В троллейбусе
На улице жарища небывалая,
В троллейбусе и вовсе духота.
И пассажиры, словно дети малые,
Сражаются за лучшие места.
А что поделать, гневайся не гневайся,
От духоты не деться никуда…
Водительница синего троллейбуса,
Ты больше не смотри на провода.
Из города, жарою опалённого,
Свези нас всех маршруту вопреки
До перелеска самого зелёного,
До самой-самой голубой реки.
Пускай там солнце зайчиками меткими
К нам прыгает в лесную полумглу.
Пусть белые берёзы хлещут ветками
По смотровому твоему стеклу.
Пускай улыбки наши отражаются
Заливом, где в искрящейся воде
Зелёные блины кувшинок жарятся
На светло-голубой сковороде.
Я верю: всё дурное там обрубится,
Всё светлое проявится…
И вдруг
Там заново в свою супругу влюбится
Вот этот невнимательный супруг,
Который сам уселся в кресле барином,
Ну, а жена его должна стоять…
Там этим вот двум гражданам распаренным
Так будет солнце ласково сиять,
Что вместо слов, разгневанных и жалящих,
Они
(О, как сейчас они кричат!)
Как старые и добрые товарищи,
В объятия друг друга заключат…
Вон та старушка будет в чаще шарить там,
Малину собираючи вокруг.
А тот мальчишка с ярко-красным шариком,
Как выйдет из троллейбуса на луг,
И тотчас с шаром устремится к небу сам,
Того гляди, умчится от земли…
Водительница синего троллейбуса,
Давай скорее за город рули!
Ты поняла, какой ты можешь дар нести
Всем пассажирам этих тесных мест?..
И самой человечной благодарностью
Они тебе оплатят свой проезд!
Тополиный пух
Никогда тебя не оставлю,
Не оставлю тебя вовек…
По июньскому Ярославлю
Пух кружился, как первый снег.
Лёгкий, тающий, тополиный,
Удивительной чистоты!..
Помнишь, улицей длинной-длинной
Шли мы двое? Лишь я и ты.
Мимо скверов, домов и складов,
Мимо солнечных куполов…
Никаких затаённых взглядов,
Никаких необычных слов.
Или это подводит память,
Или был я от счастья глух?
Знаю только одно: над нами
Тополиный кружился пух.
Это в памяти и хранится.
Те пушинки? — Конечно. Все!..
Вот одна на твоих ресницах,
Вот одна на твоей косе.
Вот они у тебя над ухом
Затевают свою игру…
Эти дни улетели пухом,
Их развеяло на ветру.
И сегодня, я знаю: где-то,
Может, каждые пять минут
Упрекают тебя за это,
Осуждают тебя, клянут.
Словно волчья идёт там травля,
Словно выстрелы режут слух…
Но от Рыбинска до Ярославля
Тополиный кружится пух.
Белый пустырник кивает кипрею
Белый пустырник кивает кипрею,
Летним густым ароматом дыша.
Выйду на солнышко, душу согрею,
Ибо чего-то озябла душа.
Был ли я в жизни достаточно гибок,
Точно ли видел идущую явь?..
Нет, я немало наделал ошибок.
Ну а теперь их попробуй исправь!
В чём-то не мог похвалиться упорством,
Где-то на лёгкий успех уповал,
С кем-то бывал неоправданно чёрствым,
С кем-то и мягким излишне бывал.
Этих ошибок прямые примеры
Мне самому приходили давно…
Где же ты, чувство доподлинной меры?
Или природой ты мне не дано?
Вот свою душу чуть-чуть отогрею —
Стану суровей, а где-то добрей…
Белый пустырник кивает кипрею.
И отвечает согласно кипрей.
Природу лихорадит, да так, что всё болит
Природу лихорадит,
Да так, что всё болит:
То снег, то дождь заладит,
То солнце опалит.
То град в пылу обстрела
Испортит все дела…
Картошка-то попрела,
Пшеница полегла.
Какое время года —
И не поймёшь подчас…
Ужели мать-природа
Обиделась на нас?
За то, что плохо ценим
Все милости земли
И к этим дням осенним
Бездумными пришли.
Не мыслил я в масштабах операций
Не мыслил я в масштабах операций,
Решавших участь армий и фронтов.
Я только думал: как бы мне добраться
До той канавки и до тех кустов.
Где, вытерев ладонью капли пота,
Я мог своё искусство проявить —
Вцепиться в рукоятки пулемёта
И на его гашетку надавить.
А после, уходящим взрывам внемля,
Я мог чего-то есть и как-то спать.
И знать, что отстоял я эту землю —
Хотя б одну-единственную пядь.
Курсанты Глазова
Былое — как во сне,
Как из чужих рассказов…
Но грех не вспомнить мне
Удмуртский город Глазов,
Тебя, река Чепца,
Сугробы на привале.
Меня здесь, как бойца,
Три месяца ковали.
Суровые места,
Я с вами связан кровно.
У этого моста
Мы разгружали брёвна.
Мороз трещал — да как!
Бураны свирепели,
А мы, чеканя шаг,
Лихие песни пели.
Гранили на плацу
Солдатскую сноровку
И шли «хлебать Чепцу»
В промёрзшую столовку…
Но вот твои бойцы
Скорее, все скорее
Рванулись от Чепцы
Да так, что вышли к Шпрее!
И путь, что был далёк
И славен, как былина,
От Глазова пролёг
До самого Берлина.
Охота — не охота
Охота — не охота,
С зари и до зари
Шагай себе, пехота,
Да под ноги смотри.
Шагай вперёд, пехота —
И раз, и два, и три!
Под градом и под громом
Шагай сквозь дождь и снег…
Ты распрощалась с домом,
А где же твой ночлег?
Да вот он! На здоровье:
Уляжешься на луг,
А кочку — в изголовье…
Вот так, мой добрый друг.
Твой сон прервёт тревога,
Короткий сон бойца.
И вновь тебе — дорога,
Которой нет конца.
А впереди — болота,
Леса и пустыри…
Шагай себе, пехота,
Да под ноги смотри.
Шагай вперёд, пехота —
И раз, и два, и три!
Я знаю — для солдата
Везде и дом и стол…
Ведь я и сам когда-то
Полсвета обошёл.
Я шёл с друзьями рядом,
В одном родном строю —
Под ливнями и градом,
На марше и в бою.
По снегу и по глине.
И тоже — раз и два…
И потому доныне
Ещё Земля жива.
Ещё целует кто-то
Кого-то до зари…
Шагай себе, пехота,
Да под ноги смотри.
Шагай вперёд, пехота —
И раз, и два, и три!
Два фото
Сколько лет прошло с тех пор!..
Но и нынче для беседы
Вдруг заглянет репортёр
Перед праздником Победы:
— Показали бы вы мне
Фронтовые ваши фото.
Как жила там на войне
Наша матушка-пехота?
— Как? А вот, родимый, так:
Мы от стужи посинели,
Ну а враг, страшась атак,
Подсыпает нам шрапнели.
И опять бомбит с утра.
И опять ревут моторы…
Нас «снимали» снайпера,
А не фоторепортёры.
Но, пока жива душа,
Веселей гляди, пехота…
Впрочем, есть, осталось два,
Два моих военных фото.
Всё припомню, как взгляну
Я на них из дали дальней:
Вот — я еду на войну.
Вот — на койке госпитальной.
Отброшены мальчишества замашки
О. Дмитриеву
Отброшены мальчишества замашки.
А жизнь, она по-прежнему близка —
От белизны раскрывшейся ромашки
До синевы граненого штыка.
И память восстанавливает властно,
Начистоту с тобою говоря,
И тех, кого обидел ты напрасно,
И тех, кого не обижал, —
А зря!
И кажется, что нет больнее боли,
Чем увидать, краснея от стыда,
Мозоли, материнские мозоли, —
Ведь ты не замечал их никогда.
И памятью
Прошедших дней полотна
Озарены, как солнечным лучом…
И так жестоко,
Так бесповоротно,
Как в юности, не судишь ни о чём.
Твоё имя
Ты над люлькой дремала всю ночь.
А потом спозаранку
Собирала пелёнки,
Бежала на берег реки…
Вся деревня Покровка
Звала тебя, девочка, «нянькой» —
Детвора голопузая,
Взрослые,
Старики.
— Нянька, пол подмети!
— Нянька, вымой да вытри посуду,
Да свинью накорми,
Да ревунью Олёнку уйми!
Нянька, нянька!.. Всё нянька да нянька!..
И ты успевала повсюду —
Накормить и помыть,
Подмести,
Присмотреть за детьми.
«Нянька» —
Кто это выдумал имя!
Но его не заменишь другими.
Так, как будто иного
С рожденья тебе не дано.
Да ведь ты и сама
Позабыла своё настоящее имя, —
Только в метрике старой
И жило да было оно.
Но случилось такое:
Однажды приехал на святки
К вам, в деревню Покровка,
Московский мастеровой
С разливной, голосистой,
Рыдающей двухрядкой.
Разве ты понимала,
Что это был суженый твой?
Он к тебе подошёл
И, фуражку почтительно снявши:
— Добрый вечер! — сказал, —
Таково-то житьё да бытьё…
Как зовут тебя, барышня?
— Нянька… Нет… Дуня…
— Дуняша!
Так вернулось к тебе
Настоящее имя твоё.
Ненадолго вернулось.
Всю жизнь тебя будут упрямо
Не по имени-отчеству
В доме твоём называть…
Вот он, первенец твой,
К тебе ручками тянется: «Мама!»
Да и муж тебя нынче зовёт
То сурово, то ласково — «мать».
Мать!
Смотри: пред тобою
Построился взвод ребятишек.
Самый старший, твой первенец,
Молча к тебе подошёл.
И сегодня заметила ты,
Что тебя он на целую голову выше.
И последний…
Последний твой
Крепко вцепился в подол.
Снова годы прошли…
Огрубели и высохли руки,
Да и сердце устало,
Ведь семьдесят лет — не пустяк.
Сыновья возмужали.
Растут,
Поднимаются внуки.
Называют они тебя «бабушка»,
Больше никак.
Я гляжу на тебя.
Я хочу быть открытым и смелым,
Чтоб любому и каждому
Честно в глаза посмотреть,
Чтобы стоящим людям
Помочь не словами, а делом,
А в холодную пору —
Людские сердца обогреть.
Но ведь если подумать,
То я со своею мечтою,
Со своими делами, —
Что, кажется, так нелегки! —
Если только подумать,
Я даже мизинца не стою,
Огрубевшей твоей,
Самой нежной на свете
Руки.
В гостях
— Уж лучше я дома останусь,
Чего мне, незваному, лезть!..
— Ну нет! — говорит мне Антанас,
Мой милый и правильный тесть. —
Идём! И довольно перечить,
Довольно ломаться — идём!
…Выходит хозяин навстречу,
Ведёт нас в просторный свой дом
И сразу к столу меня просит
И, как уважения знак,
В гранённом стакане подносит
Лихой деревенский коньяк
И шутит, что здесь я имею
Особые, дескать, права,
Поскольку во всём Иодгальвее
Черна лишь моя голова…
А правда, судьбами какими,
Когда и какой острослов
Деревне такое дал имя?
Вон сколько тут русых голов!
Вон сколько тут ясных и синих,
На редкость приветливых глаз!
Совсем как в глубинной России,
В рязанской деревне, у нас…
Мне рыбу подносят и сало,
Справляются: что я хочу?
Какой-то общительный малый
Стучит уже мне по плечу:
— А ну-ка, брат, к пляске готовься! —
В глазах мои юбки рябят,
И я обнимаю литовца
И петь призываю ребят.
Хозяин, как есть, откровенно
Заводит беседу со мной
И льёт в мой стакан «дар по виена»,
Что значит — «ещё по одной».
Ах, что здесь за праздник справляют,
Какой он отмечен звездой?
Я слышу: «По Дону гуляет…» —
Конечно:»Казак молодой!..»
Ах, что же такое со мною,
Я сам себя не узнаю:
Вот я по-литовски дайною —
Пою, это значит — пою!
В ответ на заботу и ласку, —
А что ж оставаться в долгу? —
Пускаюсь с хозяином в пляску,
Пляшу и пляшу, как могу!..
Уже перед самым рассветом
Я думаю: «Ишь ты, шестой!
Пора подниматься!..»
Но где там!
Хозяин твердит мне:
-Постой!
(А я-то: мол, дома останусь,
Мол, там я чужой… Болтовня!..)
И под руку тесть мой Антанас
Насильно уводит меня.
Идём мы, а я соловея,
С трудом подбираю слова:
— Смотри-ка… во всём Иодгальвее…
Черна лишь моя голова!..