Архив стихотворений Николая Старшинова

О ней в наш чёрствый век мечтали, как о чуде.
А кто ж её сюда, на Землю, принесёт?..
Но родилась Любовь, и удивились люди —
Гляди, каких она смогла достичь высот!

Какая у неё огромная орбита!
Ей вовсе не до жалких мелочей —
До крошечных забот, до суетного быта
И до потуг бесстыжих ловкачей.

А вы-то, сами вы когда-нибудь любили,
А вы-то поднялись до этой высоты?..
И всё-таки её безжалостно убили
И на могилу бросили цветы.

Теперь она лежит меж прочих погребённых,
Лишившись своего высокого огня,
И плачет над собой, как брошенный ребёнок:
«За что вы так со мной?.. Зачем вы так меня?!»

Льётся свет невесёлых глаз,
То лаская, то упрекая…
Где ты, милая, родилась?
Ты откуда взялась такая?

Где встаёт над скалой скала
И моря омывают сушу,
Там земную красу взяла
И небесную эту душу?

Нет, неправда, всё это — вздор!
Родилась и жила доныне
Не у моря ты, не у гор —
На российской родной равнине.

Там, где чёрной землёй пыля,
Ветер с кровель несёт солому,
Где картошка да конопля
Прижимаются ближе к дому.

Где стеною стоят хлеба,
Где, играя крутой сноровкой,
Плавно кружатся ястреба
Над речушкой твоей — Островкой.

Где течёт она не спеша,
О тебе всё — до капли — зная…
Там до неба дошла душа,
Хоть сама ты — совсем земная.

Скоро, скоро вернусь я,
Объездив чужие края:
— Здравствуй, радость моя!..

Я бросался на юг,
Я, казалось бы, жил как в раю
В черноморском краю.

Я бросался на север —
В полярных снегах и во льду
Прозябал, как в аду.

Я бросался на запад —
Проплыл вдоль озёр и проток…
А потом — на восток.

Ни Уральские горы,
Ни сумрак таёжной глуши
Не смутили души.

Одного я боялся:
А вдруг я, отвергнут судьбой,
Не увижусь с тобой.

Не смогу тебе молвить,
Вернувшись в родные края:
— Здравствуй, радость моя!..

Когда-то (не помню уже когда!),
Особенно по весне,
Светла, красива и молода,
Все ночи ты снилась мне.

Так снилась, так снилась, что я и сам
Путал, где сон, где явь,
Когда за тобою бежал по лесам,
Летел и пускался вплавь.

Казалось, казалось, что догоню,
Казалось, что и во сне
Я прикоснусь к твоему огню,
Пускай и сгорю в огне.

И нынче, и нынче мне — вот беда! —
Приснилась ты, как тогда,
Всё так же красива и молода,
Тебе нипочём года…

И я, как прежде, плыву, бегу,
Лечу за тобою вслед.
И лишь понимаю, что не смогу
Догнать тебя в смене лет.

Ива глядит из тумана
На отраженье своё.
Здесь моя бабушка Анна
В речке стирала бельё.

Утром бурёнку поила,
Хлебом кормила с руки…
В гуще прибрежного ила
Роются кулики.

В этих вот, с детства знакомых,
Лучших на свете местах
Сам я бродил меж черёмух,
Слушал неведомых птах.

Здесь я, теряя рассудок,
Видел, как возле реки
Из голубых незабудок
Ты заплетала венки.

По берегу ламбы
Иду поутру.
Петляет дорога
В осеннем бору.

В подлеске сухом
И овражке глухом
Земля изумрудным
Устелена мхом.

И, словно слоны,
Что свалились с Луны,
У самой дороги
Лежат валуны.

Меж сосен зелёных
Березник подрос.
Листва золотая
Слетает с берёз.

Не здесь ли,
Кляня свой печальный удел,
Кузнец Ильмаринен
На камне сидел?

Не здесь ли
О первой жене горевал,
Не здесь ли вторую,
Златую, ковал?

Он золото плавил,
Сдобрял серебром.
Но только
Не кончилось это добром.

Кузнец Ильмаринен,
Напрасен твой труд:
В металле
Живые сердца не живут.

Вторая твоя,
Золтая, жена
Осталась,
Как всякий металл,
Холодна…

Как золото
С тех, золотых, её кос,
Листва золотая
Стекает с берёз.

И льётся, и льётся
В овражке глухом
На камни, на землю,
Заросшую мхом.

_________________

Ламба — озеро (фин.).

Поэма

1
Когда я умер…

Нет, начну сначала.
Я посетил с друзьями Эрмитаж.
Нас женщина-экскурсовод встречала,
Мы с нею осмотрели весь этаж.

И, как хозяйка дома, в Эрмитаже
(Такой она любезною была!)
О чём ни рассказала нам! И даже
В полуподвал, в запасник, провела.

И странно – здесь, вдыхая воздух спёртый,
Так оживились вдруг мои друзья!
Их привлекали больше натюрморты
Или – в пейзажах – южные края.

А мне они – что голые холстины…
И я надолго – каждому своё, –
Я задержался у одной картины,
Не в силах оторваться от неё.

Там небеса бессмертно голубели.
А в стороне, у входа в тёмный грот,
Спокойно спал младенец в колыбели
С улыбкою – во весь беззубый рот.

И рядом, наклонившийся над зыбкой,
Держа в руке напудренный парик,
Лысеющий, с беззубою улыбкой,
Стоял высокий сумрачный старик…

Ты, время, словно сеткой паутины
Завесило пути к былому дню,
И я не помню автора картины,
А вот названье – «Наша жизнь» – храню.

Всё гуще становился воздух спёртый…
Я отошёл на несколько шагов,
И тут старик мне вдруг напомнил чёрта,
Хоть у него и не было рогов.

Казалось даже, голубое пламя
Он выдохнул из высохшего рта,
И голубой дымок поплыл над нами…
И нестерпимой стала духота.

И острой болью грудь мою стеснило…
Тогда хозяйка наша сгоряча
Зачем-то в неотложку позвонила
И вызвала музейного врача.

Мне становилось хуже, хуже, хуже.
Как будто бы расплавленный свинец
Плеснули в грудь и сдавливали туже…
И кто-то молвил шёпотом: «Конец…»

А я подумал: вот он, миг расплаты…
И тут увидел, как в кошмарном сне:
Не люди – просто белые халаты
Толпой бегут по лестнице ко мне.

И я в каком-то полном отупенье,
Преодолеть не в силах немоту,
Я головою бился о ступени,
Пока не провалился в темноту…

2

… Я погиб…
И когда осознал, что погиб,
Мне послышался тихий,
Размеренный скрип.

И внезапно сиянье
Раздвинуло тьму,
Но откуда оно пролилось –
Не пойму…

Что такое?
Да что там такое скрипит?!
… Это мать
У моей колыбели не спит.

Днём и ночью,
Меня от напастей храня,
Наклоняется низко,
Целует меня.

Видно, так суждено ей
До старости лет
Жить, меня ограждая
От будущих бед.

От смертельных болезней,
От ложных шагов,
От неверных друзей
И от верных врагов…

Как хотела она,
Чтобы сыну везло,
Чтоб стоял за добро
Всем напастям назло.

Чтобы совесть
В душе её сына жила…
Вот она и старалась,
Ночей не спала.

До последних её,
До мучительных дней
Это жило, болело,
Не старилось в ней…

… И когда я погиб,
И когда я погиб,
Мне послышался тихий
Размеренный скрип.

Я услышал:
Скрипит колыбель и скрипит…
Это мать
У моей колыбели не спит.

3

И тут я снова провалился в бездну.
Но, чувствуя, что всё ещё дышу,
Я так взмолился: «Скоро я исчезну,
Но я свиданья с дочерью прошу!»

И словно содрогнулась тьма глухая.
И свет возник. И отступила ночь.
И мне навстречу, ручкою махая,
Из тьмы кромешной выбежала дочь.

Она была с большою куклой рыжей,
Прижатой крепко-накрепко к груди,
И так боялась, что её не вижу,
Кричала: «Папа, ну-ка, погляди!»

И мне тогда подумалось такое:
«Я век останусь перед ней в долгу,
Я сам себя ничем не успокою
И ей уже ничем не помогу».

Я думал: «Мало, бесконечно мало
Принёс ей счастья! Просто – ничего!..»
А дочь моя никак не понимала
Растерянного вида моего.

И куклу на руках своих держала,
И, рассекая окружавший мрак,
Она ко мне стремительно бежала
И всё ж не приближалась ни на шаг.

И я успел сказать всего: «Родная,
Ты до меня не добежишь. Постой!..»
А дочка хохотала, знать не зная,
Что ей расти придётся сиротой.

И поправляла кофточку на кукле,
И прижимала всё сильней к груди,
И, рыжие приглаживая букли,
Кричала: «Папа, только погляди!..»

4

Он опять появился,
Тот лысый старик.
По бесчисленным залам
Провёл меня вмиг.

Понапрасну не тратил
Ни жестов, ни слов:
– Леонардо да Винчи.
Тропинин. Брюллов.

Рубенс. Репин. Рембрандт… –
И, свернув в коридор,
Этот лысый старик
Меня вывел во двор…

И увиделось мне:
Посредине двора
Из наваленных книг
Возвышалась гора.

Байрон, Гоголь и Пушкин,
Шекспир и Толстой…
А вокруг
Их герои
Бродили толпой.

Я с толпою смешался,
И мой проводник,
Позабыв обо мне,
Затерялся средь них.

Я на пёстрое сборище
Бросил свой взгляд.
Там великие грешники
Двигались в ад.

Погружались во мрак,
Выбирались на свет.
И божественный Данте
Смотрел им во след…

А потом предо мной
На мгновенье возник
Доктор Фауст,
Заваленный грудами книг.

Сам себе и защитник,
И строгий судья,
Столько лет
Постигающий смысл бытия.

Изнемог, одряхлел он
И, кажется, спит…

… Но внезапно
Послышался грохот копыт.

Это снова,
Замыслив безумный поход,
Оседлав Росинанта,
Спешил Дон Кихот.

Медный всадник
С открытой ветрам головой
По ночной мостовой
Проскакал над Невой.

И рязанский парнишка
Навстречу весне
Мчал галопом
На розовом резвом коне…

И откуда-то вдруг –
Из самих облаков –
Зазвучали мелодии
Прошлых веков.

Пел несчастный Орфей
В поднебесном краю,
Потерявший навек
Эвридику свою.

И дразнил Мефистофель
Блоху короля.
«Песня Сольвейг»
Сменилась «Полётом шмеля».

Скорбный «Реквием» Верди –
Лихим «казачком»,
«Половецкие пляски» –
Печальным «Сурком».

За Бетховеном –
Мусоргский
Моцарт и Григ…

И опять появился
Тот лысый старик.

Он ещё помрачнел,
Направляясь сюда:
«С тем, что видел и слышал,
Простись навсегда!

Это всё теперь
Вовсе тебе ни к чему!..»

… И тогда я опять провалился во тьму…

5

Когда я умер и судьба замкнула
Моих невзгод и радостей кольцо,
Передо мной в последний раз мелькнуло
Твоё многострадальное лицо.

Оно возникло, светлое, на грани
Полуденного неба и земли.
И плыло вверх, и, словно на экране,
Огромные глаза твои цвели.

В них было столько боли и печали!
А кто – не я ли – был тому виной?
Но скорбные твои уста молчали,
Суда не совершая надо мной…

Любимая моя, бродя по свету,
Я столько горя приносил тебе.
Мне никакого оправданья нету…
И обратился я к самой судьбе:

«Судьба, судьба, в твоей высокой власти
Предвидеть всё, что ждёт нас впереди.
Ты нам приносишь счастье и несчастье
И нас по справедливости суди.

Ты мне припомни каждый частный случай
И, разобравшись, наказать сумей.
Казни меня, и унижай, и мучай…
А вот мою любимую – не смей!

Ведь что бы ты о ней ни говорила,
Клянусь я под сиянием светил:
Она мне столько радостей дарила,
Что всё на свете я бы ей простил!

Да, сам я понимаю – грех мой тяжкий,
Я растворюсь в космической ночи…
А вот она невинна. И бедняжке
Ты участь хоть немного облегчи.

Такой душевной и такой красивой
Так нелегко на жизненном пути!..
Ты одари её разумной силой,
А слабости минутные прости.

… Мой разум угасал, судьбе покорный…
И грудь мою прожгла твоя слеза.
И всё ещё мерцали в выси чёрной
Прекрасные и скорбные глаза…

6

Синий луч темноту разорвал,
И – какое великое благо! –
Мне увиделось
В ровно сиянье луча:
Комнатушка невзрачная.
Скромный столик.
Перо и бумага.
И над ними –
Горящая тихо свеча.

Я смирился уже,
От земных своих дел отвыкая,
Я уже улететь приготовился
К новым, нездешним краям…
А теперь –
Это надо ж! –
Мне оказана милость такая!..
Чтобы мог не спеша
Написать я посланье друзьям!..

«Дорогие друзья!
Всем прекрасным
Я дружбе обязан!
И недаром меня,
Что ни день, упрекала родня:
Мол, к родимому дому, к семье
Я совсем не привязан,
Мол, друзья мои были
Дороже родни для меня!

Да, отвечу я: друг
Для меня очень многое значил!..
Я, друзья мои, с вами
Вдвойне становился сильней.
Вместе с вами
Объездил страну,
Вместе с вами работал,
Рыбачил, –
Ой, каких мы горбатых
Таскали тогда окуней!..

Я, друзья мои, с вами
От привала шагал до привала,
Я, друзья мои, с вами бок о бок
Бежал на врага под огнём…
Нас окопная дружба
И в лютый мороз согревала…
Вот какое бывало –
Ну разве забудешь о нём?!»

Но постой!
За окном
Кто метнулся, куда и откуда?
Чем привлёк его мой
Неуютный последний приют?..
И внезапно прозрел я:
Постойте,
Да это ж – Иуда!..
Очень грустно и скверно бывает,
Когда тебя вдруг предают…

А такое бывало.
Во всём разобраться непросто.
Без единой ошибки
Попробуй пройди сквозь года…
Вот Иуда – махровый предатель,
А тоже – апостол!
Ишь какие тузы ошибались,
Его пригревая тогда…

Да, я знаю, что миром
Не только любовь,
Но и ненависть правит.
Но любовь
В тыщу раз неподкупней,
Верней и сильней…
И она равнодушными нас
Никогда не оставит
До последних, до крайних,
До самых оставшихся дней.

Я по жизни прошёл
С неуёмною верою в друга,
Не боясь ни лишений,
Ни бед,
Ни потерь…
… Но откуда взялась
Эта злая и мрачная вьюга?
Или звёзды,
Вовсю закружившись,
Подняли метель?..

И, прощаясь с друзьями,
Я верю:
Сквозь тьму,
И сквозь ветер, и вьюгу
К ним пробьётся всегда
И любовь, и надежда моя…
И кричу я,
Кричу я,
Кричу я:
– Да здравствует
Верность друг другу!
И опять повторяю:
– Да здравствует верность,
Друзья!..

7

… И когда я погиб,
На какой-то миг
Давний бой
Пред моими глазами
Возник…

… Мы идём в наступленье –
За взводом взвод…
Ночь.
Над нами –
Обугленный небосвод.

Лишь в зените –
Зелёный мертвящий свет,
Свет заброшенных в небо
Чужих ракет.

И строчит
Станковый наш пулемёт –
Мой наводчик
Вовсю на гашетку жмёт!

Снова –
Длинная очередь по врагу!
И опять я со взводом
Вперёд бегу.

А противник
За миною мину шлёт:
Перелёт – недолёт,
Перелёт – недолёт…

Эта полночь свинцом,
Как дождём, сечёт.
В эту полночь
Повыкошен мой расчёт.

И разбит пулемёт
До самых катков…
Но бегу я с винтовкой
В цепи стрелков.

Вот у вражьих траншей
Залегли стрелки.
Вот раздастся свисток,
И тогда – в штыки.

И тогда…
Лиха беда – не беда…
Но – удар!..
Я проваливаюсь в никуда.

Только искры в мозгу,
Только звёзды из глаз…
Сколько был без сознанья –
Мгновенье?
Час?..

А когда я очнулся,
Вокруг – мертво.
Никого. Никого.
Никого. Никого.

Вот такое, брат, дело.
Не дело – дрянь.
Ноги напрочь разбиты –
Попробуй встань.

Надо мною – лишь небо.
И то – оно,
Августовское небо,
Черным-черно.

А в зените –
Зелёный мертвящий свет,
Свет заброшенных в небо
Чужих ракет.

А ко мне по лощине
Бегут враги.
Вот всё ближе,
Всё ближе гремят шаги…

Притворился убитым,
Плашмя лежу.
Сам за ними,
Прижавшись к земле, слежу.

Вот шаги отгремели –
Бегом, бегом,
Кто-то даже
Задел меня сапогом…

Наконец-то умолкнул
И топот ног.
Как беспомощен я,
Как я одинок!..

Собираю все силы,
Все, что могу,
Лишь бы только во тьме
Не попасть к врагу!

Под себя подминая
Траву, лозу,
Я полночи от смерти
К своим ползу.

Я сознанье терял
Уже двадцать раз,
Вещмешок я забросил
И противогаз.

Лишь винтовку ещё
За собой волочу…
Как я жить хочу!
Как я пить хочу!

Вот убитый лежит.
Я ползу к нему, –
Может, флягу с водой
У него возьму.

Подползаю,
А фляга его – пуста…
Я опять от куста ползу
До куста.

Где же взвод мой, где рота –
В какой дали?..
Я, наверно, прополз уже
Полземли!

А своих ещё нет,
А своих всё нет…
Надо мною –
Зелёный мерцающий свет,
Свет развешенных в небе
Чужих ракет.
А за мной –
Бесконечный кровавый след…
Мне всего восемнадцать
С немногим лет.

Я ползу.
Я весь путь про себя кричу:
«Как я жить хочу!
Как я пить хочу!..»

Вот опять убитый.
Но что за бред –
И опять в его фляге
Ни капли нет!

У меня всё спеклось
В пересохшем рту.
И ползти уже больше
Невмоготу!..

… Я ещё двадцать раз
Умирал в ночи…
Но меня воскресили потом
Врачи…

8

Я думал о Земле, витая где-то,
Вплывал в рассвет и уходил во тьму.
Но в этой долгой схватке тьмы и света
Победа не давалась никому.

И всё же были дивные мгновенья…
Мне, словно космонавту с корабля,
Увиделась, как сон, как откровенье,
Вся в голубом мерцании Земля!

Там громоздились горы, как на снимке,
Заснеженными пиками горя.
И растекались в чуть заметной дымке
Озёра, океаны, и моря.

И вдруг Земля мгновенно стала рядом.
И я увидел, тронутый до слёз,
И ласточек, мелькающих над садом,
И куст кипрея, влезший на откос.

И думал я: «Они живут, не зная,
Что могут их в одно мгновенье сжечь…»
И снова думал: «Мать-Земля, родная,
О как же мы тебя должны беречь!»

Я думал вновь: «Семья планет несметна,
Но лишь одна из них населена.
Я – смертен, человечество – бессмертно
И всё живое, что несёт она».

… Опять мелькнули ласточки над садом
И старый куст кипрея, весь в цвету…
И я глядел на них прощальным взглядом,
Пока не провалился в темноту…

9
Эта ночь беспросветна,
Бездонно-черна,
Хоть и яростно в небе
Сияет луна.

Диск огромной луны
Превращается в серп –
Он идёт на ущерб,
Он идёт на ущерб.

И, зловеще сверкая
И даже звеня,
Он плывёт на меня,
На меня, на меня.

Вот мгновенье ещё –
И его остриё
Перережет
Открытое горло моё…

Да, я умер.
Смирился со смертью…
Но он,
Этот серп,
Надо всеми людьми занесён!

И уже я терпеть не могу,
Я кричу:
– Люди! Люди!
Я только добра вам хочу!

Для чего вы рождались
Святого святей?
И трудились,
Любили,
Растили детей?

Чтобы нелюди,
В жажде нажиться вдвойне,
Привели человечество к «звёздной войне»?
Чтоб с лица нашей доброй
И милой Земли
Вас, как ветер пушинку,
Навеки смели?

Чтобы вдруг на земле –
Ни наук, ни искусств,
Ни истории мира, –
Он мертвенно-пуст!
Ни былинки,
Ни птицы,
Ни мыслей,
Ни чувств?

Всё развеяно в прах,
Всё навеки мертво.
Никого-никого!
Ничего-ничего!..

Люди!.. Люди!..

10

… И тут ко мне, совсем как друг старинный,
Шагнул, услышав мой надрывный крик,
Тот, схожий с чёртом, лысый, тот – с картины –
Над малышом склонившийся старик.

Я не хотел, но поневоле слышал:
– Здесь всё понятно, выход лишь один –
Блокада сердца… и прошу вас – тише!..
Тампон со спиртом!.. Шприц!.. Адреналин!..

А я, воспоминаньями объятый,
Увидел мать,
Любимую
И дочь.
Друзей…
И вновь услышал гром гранаты,
Меня настигшей в памятную ночь…

И думал я: семья планет несметна,
Но лишь одна Земля населена.
Я – смертен, человечество – бессмертно
И всё живое, что несёт она.

Её простор оглядывая разом,
Я думал так, прощаясь с ней навек:
«Лишь одному тебе подарен разум,
И ты за всё в ответе, человек!»

Я думал вновь, что жить нельзя бесстрастно,
Когда над ней заносят адский меч.
Что жизнь прекрасна и Земля прекрасна…
О, как же мы должны её беречь!..

Но тут старик мне стиснул руку:
– Тише!.. –
Нащупал пульс и вновь заговорил:
– да посмотрите, он спокойно дышит!
Смотрите, он глаза уже открыл!..

… И я открыл глаза…

Поэма

1

Мы с нею в дверях столкнулись.
На шаг она отступила
И вскрикнула удивлённо
Густые лучи ресниц
И вдруг меня озарила
Серым печальным светом,
Сумеречным светом
Чуть удивлённых глаз.

Не понял я, что со мною.
Только впервые в жизни
Так сердце моё упало,
Дыханье перехватило,
И, словно пудовый, выпал
Школьный портфель из рук.

Опомнившись, я услышал:
–Много народу в зале?
Кто выступал вначале?
Козловский ещё не пел?
– Сегодня? Концерт? Козловский?
А я-то не знал?.. –
И вместе
По длинному коридору
Мы бросились в школьный зал…

А в зале уже звучала
Шубертовская баркарола, –
Медленный, грустный голос
Нам доносил до сердца
Полный счастливой боли
Юношеский напев.

Смолкли аплодисменты…
И сразу певцу на смену
На школьную нашу сцену
Фокусники и жонглёры
Вышли из-за кулис.

То бились они на шпагах,
То – даже! – глотали шпаги,
Но я, как и прежде, слышал
Одной баркаролы звуки,
Но я, как и прежде, видел
Глаз твоих серый свет.

2

Но кто ты? Как твоё имя?..
Ты в классе своём, наверно,
Примерная ученица.
Не надо быть Шерлок Шолмсом,
Чтоб всё это разузнать.

Я как-то на переменке,
Как будто бы между прочим,
Сказал твоему соседу
С подчёркнутой издёвкой:
– Послушай, твоя соседка
Летает не хуже птицы –
Странное существо!

Сосед отвечал небрежно:
– Чайковская, что ли?.. Галька? –
Чайковская?.. Неужели
Сам Пётр Ильич Чайковский
Дедушкой был твоим?

И стало мне всё понятно:
Так вот у тебя откуда
К музыке и театру
Безудержная любовь!

3

Вечер. Конец уроков.
В твой класс захожу я тайно.
Вот парта твоя.
На стенке –
Огромная диаграмма.

Постой-ка… А где тут Галя
Чайковская?. Вот она!
Напротив твоей фамилии
По алгебре – вот несчастье! –
Синий кружок сияет.

Синий? Так, значит, двойка!
А рядом – смотри-ка – чёрный.
Значит, поставили кол!

Уж этот мне математик!
Уж этот Степан Васильич!
Он мне добряком казался,
Он мне шутником казался,
А здесь?.. Не могу понять!..

Обычно он в класс заходит
Степенной своей походкой
(Бородка чуть рыжевата)
И молвит: – К доске сегодня
Выйдет не кто иной,
Как, скажем… Ну, предположим…

Мы головы пригибаем,
Чтоб на глаза не попасться.
А он себе продолжает,
Водя по журналу пальцем:

– Смелее! Голов не вешать!
Сегодня своим ответом
Навеки нас осчастливит,
Пожалуй что… Ну, хотя бы…
Прославленный математик,
Знаток всевозможных формул,
Будущий Лобачевский,
А именно…
Имярек.
И сразу вздох облегченья,
Как вихрь, пролетел по классу.
И, как по команде «смирно!»,
Головы поднялись.

Уж этот Степан Васильич!
Просто непостижимо,
Как это – наставить двоек,
Гале
Наставить двоек
Рука его поднялась?

Как же это выходит?
Так отнестись к человеку,
Сбить…
Для него, наверно,
Считается пустяком?

Постой-ка… А что он любит,
Кроме своих изречений,
Кроме себя?..
Недаром
Живёт он холостяком.

Уж этот мне математик!..
Он с этой минуты самой
Степенной своей походкой,
Причёской своей короткой,
Козлиной своей бородкой
Стал ненавистен мне.

4

По лужам прошлёпал дождик
Босыми своими ногами.
И голубое небо
Вместе с вечерним солнцем,
С косматыми облаками,
С троллейбусными проводами
С размаху упало навзничь
На вымытую до блеска
Асфальтовую гладь.

А вот уже солнце село,
И на стальном асфальте
Красный закат улёгся,
Вспыхнул неторопливо
И до утра погас.

Мимо неслись машины…
Сейчас ты из дому выйдешь.
Сейчас я тебя увижу.
Сейчас к тебе подойду.

Что ж, в конце концов я
Не тряпка и не мальчишка.
Мне уже не пятнадцать,
А скоро шестнадцать лет.

Сегодня к ней подойду я,
Не завтра, не послезавтра,
А именно что сегодня,
Вот именно что сегодня.
Сегодня!..

И вдруг – она.
Летит – пальто нараспашку,
Как серые крылья – полы.
Летит она, словно птица,
Почти земли не касаясь
Туфельками, –
Летит!

Но кто это с нею рядом
Шагает неторопливо,
Поддерживая за локоть
И сдерживая полёт?
Отец?..
Нет, уж слишком молод.
Дядя?..
Едва ли дядя.
Ах, понял теперь я:
Это,
Наверное, брат твой старший.
А может?..
Нет, быть не может!
Нет, это – твой старший брат.

5

А завтра ты снова с братом.
И послезавтра – снова.
И в школе тебя не видно.
Только через неделю
Я на доску приказов
Смотрю – и глазам не верю –
Написано: исключить!

Кто мог подписать такое?
Наверно, Степан Васильич…
Но я тебя не оставлю
Одну в безысходном горе.
Нет, я тебя спасу!

Уедем с тобой из школы
В Африку, к абиссинцам.
Пройдём с тобой по пустыням,
По голубому Нилу,
Тропическими лесами.

С отрядами абиссинцев
Проклятого Муссолини
Наголову разобьём.
В пыли и сиянье славы
Ворвёмся в Аддис-Абебу.
И сам абиссинский негус
Нас будет благодарить.

Сегодня к тебе приду я.
Скажу тебе только: «Едем!»
И ты мне ответишь: «Едем!»
Стало быть, решено!

6

Вот подошёл я к дому.
Окна её открыты.
В комнате, чуть мигая,
Горел голубой огонь.

Галя сидела в кресле,
Небрежно листая книгу.
Он молча стоял у кресла,
Голову опустив.

Она положила книгу.
Встала. Прошла два шага.
Села за пианино.
Рванулась вперёд – и пальцы
По клавишам расплескала…
Я весь превратился в слух.

В комнате зазвучала
Грустно и чуть устало
Шубертовская баркарола –
Громче,
Свободней,
Шире…
И на тревожной ноте
Внезапно оборвалась.

Галя заговорила:
– Милый мой! Что с тобою?
Ну подойди поближе…
Ну, посмотри как прежде.
Что же… молчишь?.. Не хочешь?.. –
Галя лицо закрыла
И прошептала гневно:
– Ну, уходи!.. Прощай!

Нет, больше не мог я слушать!..
Чуть не бегом – от дома
Кинулся…
И до ночи
Шатался вдоль переулков,
Знакомых и незнакомых.

И только одно я думал:
Так вот у птиц, наверно,
Обламываются крылья.
Кончено, значит… Всё!

7

Годы!.. Они шагали
Походкою торопливой…
И вот я уже в шинели.
В пилотке.
Спешу к вокзалу –
Ждёт меня на Белорусском
Воинский эшелон.

Годы!.. Они конечно,
Могут своею властью
Несчастье сменить на счастье,
А счастье сменить несчастьем.
Но годы убить не в силах
Юношескую мечту.

Ремень затянув потуже,
Пилотку свою поправив,
Иду я и повторяю:
«Сегодня перед отправкой
Мне надо её увидеть.
Я должен её увидеть!
Иначе мне нельзя».

Вот подошёл я к дому.
На окнах – глухие шторы.
Раз постучал я. Дважды.
Молчание нет ответа.
Но вот зашаркали туфли,
И сгорбленная старушка
Чуть приоткрыла дверь.

– Простите, могу я видеть
Чайковскую?.. –
Но горбунья
Прошамкала:
– Что за люди!
Стучатся бесцеремонно.
А эта ещё красотка
Баюкает своё чадо
И ухом не поведёт!

– Как? Что? У неё ребёнок?
– А кто же ещё? Конечно!
Не кукла же заводная
Горланит и днём и ночью.
Ну, что же вы? Заходите. –
Но я отшатнулся:
– Нет!
Простите…

Я шёл и думал:
«Она и её ребёнок
И, главное, муж – чужое.
Чужое. Всё-всё чужое,
Мне нечем интересоваться!
На что мне чужие судьбы?..»

Сквозь ветер и дождь
К вокзалу
Я шёл, ускоряя шаг…

8

Февральская ночь стояла.
Бездомный бродяга ветер
Над полем горланил громко.
Мела и мела позёмка.

В траншее лежал я рядом
С сержантом взвода разведки,
Который, как оказалось,
Был моим земляком.

Сержант о московской жизни
Рассказывал мне охотно.
Наверно, ему хотелось
Досыта наговориться:
Он должен был этой ночью
Отправиться за «языком».

– А я, земляк, представляешь,
Кем только в гражданке не был –
Шофёром и управдомом,
Чертёжником и снабженцем.
А перед войною даже
Стал, так сказать, артистом –
В одном захудалом джазе
Эстрадные песни пел.

Вот здесь-то всё и случилось…
Я как-то после концерта
С девушкой повстречался,
Вернее сказать, с девчонкой.
Она была до забвенья
В музыку влюблена.
Девчонка… Она, конечно,
Узрела во мне Карузо.
Она ко мне потянулась
Всей молодостью своей.

А я с ней тогда, признаться,
Связался, как чёрт с младенцем.
Два раза в кино сходили,
Два раза в театре были.

Потом в моей холостяцкой
Квартире
Она была.
Да был у неё я как-то.
Я помню, она играла
Шубертовскую баркаролу… –
Я вздрогнул:
– Постой, постой!
А как её звали? Галя?

Сержант приподнял ушанку
И почесал затылок:
– По правде сказать, не помню,
Может быть, даже Галя,
Но дело совсем не в том.

Я ею стал тяготиться,
Встречался всё реже, реже…
Потом на гастроли с джазом
Уехал в Смоленск…
И больше
Не видел её с тех пор.

А что с нею дальше было?
Она же меня любила.
И может быть…
Чёрт и знает,
Всякое быть могло!..

Над лесом всплыла ракета,
Небо и снег осветила
Мёртво-зелёным светом,
Рассыпалась и погасла…

Сержант маскхалат поправил,
Вылез на снежный бруствер
И двинулся по-пластунски
К немецким траншеям, в ночь…

9

Годы!.. Они шагали
Железным солдатским строем.
И, топая по болотам
С винтовкой и пулемётом,
В этом строю железном
Я был рядовым бойцом.

Годы!.. Какие годы!
Вы у меня отняли
Самый обычный город.
Годы, вы мне вернули
Город моей любви!

Я снова иду вдоль улиц.
И каждая – это детство,
И каждая – это юность,
И каждая – это встречи.
Город заветных встреч!..

Это – родная школа.
Вот стадион «Строитель».
А это, на перекрёстке,
Спрятавшийся за забором
Солнечный дом,
В котором
Ты, Галя, жила когда-то…

Кажется – с плеч упало
Десять железных лет.

10

Вот подошёл я к дому.
Окна её открыты.
За стёклами, как медуза,
Покачивается плавно
Оранжевый абажур.
А был голубой…

Стучу я.
Молчание. Нет ответа.
Но вот зашаркали туфли.
Знакомая мне старушка
Чуть приоткрыла дверь.

– Простите, могу я видеть
Чайковскую?.. –
Но горбунья
Прошамкала:
– Вы ошиблись!
Вот ломятся без разбора.
Такая здесь не живёт!..

Со злобой и подозреньем
Взглянула
И сразу двери
Захлопнула перед носом.
Хороший приём!..
Ну что же…
Куда мне теперь идти?

А может, Степан Васильич
Что-нибудь мне подскажет?
Я должен узнать о Гале.
Он-то, наверно, знает…
Да заодно, пожалуй,
И навещу его.

11

За дверью – знакомый голос:
– Войдите! –
Вхожу.
У двери –
Игрушечная машина.
Резиновый мяч…
Откуда?..
Солдатики на паркете
Построились по ранжиру.
Метущийся конь-качалка
С вытаращенными глазами
Замер без седока.

Две детских кровати…
Странно!
А на подушках белых –
Две чёрных головки…
Дети?
Откуда у холостяка?

Уж этот мне математик!
Да он и не изменился.
Нисколько не изменился –
Такой же, как был, чудак.

Стало быть, он женился!
На старости лет женился!
Детьми обзавелся…
Что же,
Бывает, видать, и так.

Уж этот Степан Васильич!
Как же он суетится!
Вполголоса провозглашает:
– Прославленный математик!
Зашёл-таки … Вот спасибо!
Садись… Ничего не скажешь,
Порадовал старика!..

Я начал: – Степан Васильич,
Как вы теперь живёте?..
– Да я-то живу… Уж лучше
Ты сам расскажи, пожалуй,
Ну, скажем… Ну, предположим…

Но я его оборвал.
Я выпалил по-солдатски:
– Скажите, Степан Васильич,
А вы не встречали Галю
Чайковскую?.. –
И осёкся, –
Как же он помрачнел!..

Смотрю на него и вижу:
Он всё-таки сдал заметно.
Немного согнулся – годы!
Ещё похудел – невзгоды!
В бородку его золотую
Впуталось серебро.

… И начал Степан Васильич:
«Галя…
Я после школы
Её не встречал три года,
Да, не встречал три года.
А встретил… Была война…
После ночной тревоги
Я вышел из нашей школы
И сразу её увидел.
Она на руках ребёнка,
Закутанного в одеяло
Несла..
А за нею следом
Мальчишка черноголовый –
Заплатанные штанишки,
Потрёпанные ботинки –
Бежал…
Я ей крикнул вслед:
– Чайковская!.. То есть… Галя! –
Галя остановилась.
– Твои?
– Да, конечно. Чьи же?..
– А муж?.. –
Она промолчала.
– Одна?.. А детишек двое?
– Двое…
– А с ними, Галя,
Наверное, нелегко? –
Она подняла ресницы
И бросила мне с усмешкой:
– Да как вам сказать?.. Наверно… –
И даже пошла на дерзость:
– Попробуйте заведите,
А я вас потом спрошу.

На следующий день у школы
После ночной тревоги
Я простоял всё утро,
Чтоб встретить её опять.

Ах, как же я был неловок!
Я сунул ей в руки свёрток.
Она подняла ресницы,
Глаза её загорелись
Гневными огоньками:
– А это ещё чего? –
Как школьник, я растерялся:
– А это?..
А это… мелочь…
Я холостяк безнадёжный,
Но у меня есть племянник.
Ему я купил рубашку,
Курточку и ботинки,
Да только они малы… –
Она опустила ресницы:
– Спасибо, Степан Васильич,
Но я не беру подачек.
Прощайте… –
И повернулась,
И скрылась в густой толпе».

Пока говорил учитель,
Я думал:
«Не раз, не дважды
Я проезжал свой город».
Я думал:
«Не раз, не дважды
Я проносился мимо
Горестей и несчастий,
Самого дорогого –
Юношеской мечты.
А мог бы прийти на помощь,
А мог бы…»

Степан Васильич
Не прерывал рассказа:
«Не раз, не дважды
Я проносился мимо
Горестей и несчастий,
Самого дорогого –
Юношеской мечты.
А мог бы прийти на помощь,
А мог бы…».

Степан Васильич
Не прерывал рассказа:
«… Я долго её не видел –
Были свои заботы,
Экзамены и уроки,
Да мало ли в школе дел!
Но как-то зимой,
Под вечер
Мальчишка черноголовый
Принёс от неё записку.
Да вот она…»
Из шкатулки
Он вынул записку,
Тихо
Прочёл мне:
«Степан Васильич,
Прошу вас прийти сегодня,
А лучше всего – немедля.
Чайковская».

… У окна
Лежала она в кровати.
В комнате было тихо.
В комнате было пусто.
Лампа смотрела в стену,
Сумрачно освещая
Выцветшие обои,
И только в углу, где когда-то
Стояло, как я запомнил,
Галино пианино,
Обои ещё сохраняли
Свой первозданный цвет.

Я подошёл к кровати,
Взял руку – мне показалось,
Рука была раскалённой.
Я голову Гали тронул –
Была голова в жару.

Она подняла ресницы.
Узнала:
– Степан Васильич?!
Прощайте, Степан Васильич…
Я, знаете, я умру…
Да, да… И не утешайте. –
Я вскрикнул:
– Да что ты, Галя! –
Но Галя заговорила
Взволнованной скороговоркой.
И только тогда я понял,
Что это она в бреду:
– Вот вы говорите – чёрный,
А я говорю – он светлый.
Да, светлый… Он самый первый.
Он – первая моя радость
И первое моё горе, –
За что мне его винить?
А после пришли другие…
А только такого света
Другие не принесли мне…
Но что это?.. Непонятно –
Какая-то пестрота…
А дети – они как дети –
Живут себе, подрастают,
Играют и ходят в школу.
И чем они виноваты,
Что нету у них отца?.. –
И вдруг перешла на шёпот:
– Стойте!.. Прошу вас.. тише!..
Вот, слышите, зазвучала
Шубертовская баркарола?
Вы слышите, как прозрачно?!
А вы говорили – чёрный… –
Она вдруг заговорила
С особенным торжеством:
– Нет, светлый! Смотрите – светлый…
Но только певец ужасный.
Ну просто невыносимо,
Как он поёт фальшиво…

Я кинулся за врачом.

Поздно!..»

Степан Васильич
Задумался… И – ни слова.
Оба мы помолчали,
Может быть, полчаса.

Я встал…
Две кроватки детских.
Две чёрных головки.
Дети…
Солдатики на паркете…

– Ну, что же, Степан Васильич,
Знаете, я пойду…

И вышел…
И долго-долго
Шатался вдоль переулков,
Знакомых и незнакомых,
Пока на асфальте чёрном
Не запылал рассвет.

И только одно я думал:
«Поздно…»
Я думал со злобой:
«Поздно…»
Людьми-то надо
Вовремя дорожить.

И сам бы я мог, не плачась,
Всё повернуть иначе.
И мне в этой жизни, значит,
Надо
Сначала
Жить.