Архив стихотворений Николая Старшинова

Нет, об этом говорить не поздно,
Вот прошла ещё весна,
А с ней, —
Замечаю сам, —
Я стал серьёзней
И немного, кажется, грустней.

Посмотрел я на себя, —
Едва ли
У меня завидная судьба.
В самом деле, я не плавил стали,
Не рыбачил, не растил хлеба.

Только что переводил бумагу,
Складывал да прятал под замок.
Год прошёл.
А что я сделал за год?
Чем я нашей родине помог?

А ведь я имел бы оправданье,
У неё бы в меньшем был долгу,
Если бы строкою сердце ранил,
Ну, хоть одному её врагу.

Если в невесёлое мгновенье
Всех бы оживил весельем строк.
Или же всей силой откровенья
Человеку в трудный час помог.

Почему — я и сам не знаю —
Стало сердце моё сдавать.
Вот я падаю, мать честная,
На застеленную кровать.

Потолок — в раскалённых звёздах,
В окна ломится чёрный свет.
Ртом открытым хватаю воздух,
А его будто вовсе нет.

Что ты, сердце моё, что такое, —
Замираешь в моей груди?
Ты не знало вовек покоя,
И, пока я живу, — не жди.

Ведь и сам-то я, между прочим,
Всю страну обошёл не раз.
За станком стоял дни и ночи,
Ни на час не смыкая глаз.

Я и сам со своею ротой
Поднял тысячи тонн земли…
Ты работай давай, работай
И, пожалуйста, не шали.

Мне ещё пировать с друзьями,
Мне ещё открывать пути.
И, заслушиваясь соловьями,
По рассветной земле идти.

Мне ещё прорываться к звёздам
И встречаться, прервав дела,
С той, что, может, немного поздно,
Только всё же ко мне пришла.

Так быстрее давай за дело:
Из чистейших своих глубин
Ты гони по усталому телу
Освежающий гемоглобин.

Всю — до капли — усталость вымой!..
Что ж, не хочешь мне отвечать?
Для друзей,
Для своей любимой
Я заставлю тебя стучать!

Растекаясь по песку,
Солнце жгло до зуда…
На осиновом суку
Корчился Иуда.

У осины до земли
Ветви наклонились.
И Иуда из петли,
Изловчившись, вылез.

И к Голгофе марш-бросок
Сделал по дороге…
Раскалившийся песок
Жёг босые ноги.

Шёл народ на высоту,
Ожидая чуда…
И к распятому Христу
Подошёл Иуда.

Ну хотя бы не юлил,
Помолчал бы, что ли,
Так ведь нет же — заскулил
О несчастной доле:

— До сих пор я весь трясусь,
Сам с собой не слажу.
Ты прости меня, Исус,
За мою продажу.

Тридцать денег — всё добро,
Небольшая плата.
И вернул я серебро
Книжникам Пилата.

Истомился я, скорбя.
Ни к чему уловки…
И тогда я сам себя
Вздёрнул на верёвке.

Вот и мне платить пришлось,
Да какою платой!..

И тогда сказал Христос,
На кресте распятый:

— Что угодно я стерплю.
А тебя, Иуду,
Не любил и не люблю,
И любить не буду.

До того я не люблю, —
Хоть и жду наветов, —
Что впервые отступлю
От своих заветов.

Терпелив к любой вине,
Я — за всепрощенье.
Лишь предательство
Во мне
Будит отвращенье.

Я нисколько не ропщу.
Но тебя, Иуду,
Не прощал и не прощу,
И прощать не буду.

Чтобы так не поступать, —
Нет вины позорней, —
Лучше ты себя опять
На осине вздёрни.

А меня навек забудь,
Уходи отсюда!..

И потёк в обратный путь,
Сгорбившись, Иуда.

Он-то знал: Христос воскрес!
И нашёл уловку —
Сам в петлю он не полез,
Только снял верёвку.

Чтобы злость на всех сорвать,
Чтоб себя утешить,
Чтобы снова предавать,
А предавши, продавать,
А продавши, вешать.

Позорно, ничего не знача,
Быть притчей на устах у всех.

Б. Пастернак

Он, вроде бы, мыслил стихами…
Но в этом смазливом лице
Мне всё говорило о хаме,
О выскочке и о дельце.

Хотя улыбался он мило,
Мол, славой горжусь мировой,
Лицо его мизерным было,
И правда, он был таковой.

И пусть рифмовать он умеет —
Какое-то есть мастерство,
Но он показать-то не смеет
Ничтожность лица своего.

И это ему не простится,
И всё это скажется в нём,
И стих его будет светиться
Холодным бенгальским огнём.

А мы забываем про это.
Как будто бы нам всё равно,
Какое лицо у поэта?..
Оно быть прекрасным должно.

Опять — ни раздумий, ни чувств,
Ни радостей, ни опасений.
Я пуст, как ореховый куст
Глухою порою осенней.

Пускай за душой — ни гроша,
Но хоть бы чего-то хотелось…
Да что же с тобою, душа,
Куда же ты, милая, делась?

Ужели среди суеты
Скукожилась ты, постарела?
А может, оплавилась ты,
А может, и вовсе сгорела?

Но тихо. Проси не проси,
В ответ — безысходное эхо…
А правда, тряси не тряси,
C куста — ни листа, ни ореха.

Но всё же он должен зацвесть
Весенним усилием воли,
Но где-то в душе ещё есть
Желания, радости, боли!

Они и заставят страдать,
И вырвутся сами наружу.
Лишь только бы вновь переждать
Осеннюю слякоть и стужу.

Некогда, растерянный и жалкий,
Я бродил в окрестностях Москвы.
Там и повстречался с глупой галкой,
Выскочившей прямо из травы.

У меня от бед мутился разум…
А она, спокойствие храня,
Светло-голубым и наглым глазом
Пристально глядела на меня.

славно бы по делу, с разговором,
Словно всё доступно ей самой …
Был бы это мудрый чёрный ворон,
А ведь это галка, боже мой!

Так бы рысь глядела, ощетинясь,
Ну а здесь такой дурацкий взгляд!..
И тогда я этого не вынес, —
Рассмеялся, словно психопат.

И как будто совершилось чудо —
Беды позабылись навсегда…
А сегодня — не понять откуда —
Навалилась новая беда.

Нету места никакой надежде,
Сам я понимаю — неспроста …
Вот я и отправился, как прежде,
В те же подмосковные места.

Отвяжись, моя беда-отрава!..
Вышел я на лютиковый луг,
Повернул по лозняку направо,
К ручейку знакомому,
И вдруг…

Я от неожиданности замер:
Лапками по травке семеня,
С голубыми, наглыми глазами
Выскочила галка на меня.

Та же важность и довольство то же,
Тот же бесконечно глупый взгляд.
я опять не выдержал: «О боже,
Да ведь эта дура — сущий клад!..»

По ногам меня стегают лозы,
Хлещут по лицу и по плечу,
И никак не просыхают слёзы.
Ну а я бегу и хохочу…

Жил я когда-то в прекрасной деревне.
Что тебе князь почивал на печи…
Как там в ненастье шумели деревья,
Как там на зорьке галдели грачи!

Солнце в глаза мои сонные било.
Грудь мою дух распирал избяной.
Бабка меня пуще сына любила,
Хоть и была мне совсем неродной.

Был я любимцем у бабушки древней,
Чёрный от солнца и юркий зверёк,
Я же всё лето Глафире Андревне
В поле быка племенного стерёг.

Вот и старалась она мне, бывало,
Как-нибудь скрасить жилой неуют:
На ночь мне старые песни певала, —
Нынче таких на селе не поют.

И пирогами ржаными кормила,
И непременно готовили квас.
В русской печи меня, грешного, мыла, —
Не было бани в деревне у нас…

Жил я когда-то в прекрасной деревне.
И для себя незаметно подрос.
Стал я ходить на свиданье к царевне,
К девочке с жидкими прядками кос.

Сладить с собою мы были не в силах,
Так целовались, что губы — в крови.
При благосклонно мерцавших светилах
Ежеминутно я клялся в любви.

Под балалайку лихие страданья
Я распевал ей на росном лугу…
О, полуночные эти свиданья,
Вас никогда я забыть не смогу!..

Жил я когда-то в прекрасной деревне,
Всё было мило и сказочно в ней:
Воды, текущие в ней, — всех целебней,
Песни, пропетые в ней, — всех напевней,
Бабка, живущая в ней, — всех душевней,
Девочка — всех и нежней, и стройней.

Эта деревня меня согревала,
Всё мне прощала, пеклась обо мне,
А потому что она пребывала
В юности — в самой добрейшей стране…

Была над рекою чаща —
Берёзничек молодой.
Стрекозы, глаза тараща,
Планировали над водой.

Кувшинки цвели местами.
Лилии и трава.
Под свесившимися кустами
Разгуливала плотва.

В июле, когда повсюду
Царил нестерпимый зной,
В речушке — какое чудо! —
Вода была ледяной.

Мальчишки бросались в воду
С бревенчатого моста…

…Приехал я через годы
И не узнал места.

Здесь побыли лесорубы.
Куда теперь ни взгляни, —
Торчат, как гнилые зубы,
Невыкорчеванные пни.

И, выбрав на речке место,
Которое погрязней,
Барахтается семейство
Блаженствующих свиней.

И душно от испарений,
От пыли луга седы.
Хотя бы полметра тени,
Хотя бы глоток воды!

Не выйти к речным излукам
И тело не освежить…

А здесь сыновьям, и внукам,
И правнукам нашим жить…

Никаких гимназий не кончала,
Бога от попа не отличала,
Лишь детей рожала да качала,
Но жила, одну мечту тая:
Вырастут, и в этой жизни серой
Будут мерить самой строгой мерой,
Будут верить самой светлой верой
Дочери твои и сыновья.

Чтобы каждый был из нас умытым,
Сытым,
С головы до ног обшитым,
Ты всю жизнь склонялась над корытом,
Над машинкой швейной и плитой.
Всех ты удивляла добротою.
Самой беспросветной темнотою,
Самой ослепительной мечтою…
Нет святых,
Но ты была святой!

Иду, ничем не озабочен.
Дорога вьётся вдоль реки.
Темнеет.
Около обочин
В траве мерцают светляки.

Я рад вечернему затишью,
Меня покой берёт в полон…
Но вот уже летучей мышью
Расчерчен синий небосклон.

Мелькая над рекой, над хатой,
Всё небо — вдоль и поперёк —
Избороздил зверёк крылатый,
Метущийся в ночи зверёк.

Как будто это, сна не зная,
Отчаянно,
Едва дыша,
По небу мечется больная
И одинокая душа.

Обрести бы мне врага
Энергичного и злого,
Чтоб он сёк меня сурово,
Раздевая донага.

Чтоб умом блистал,
Меня
Просвещённо обличая…
Я бы, в нём души не чая,
Так молил, его храня:

«Дай-то бог тебе, мой враг,
Смелости, и острословья,
И прекрасного здоровья,
И удач, и всяких благ!»

Будет больно — ничего.
Мне нужней такие судьи.
Я, глядишь бы, вышел в люди
С ярой помощью его…

Ты мой враг, но, как назло,
Удручающе никчёмный:
Трусоватый, квёлый, тёмный…
Как же мне не повезло!

Я с детства не любил овал,
Я с детства угол рисовал.

Павел Коган.

Обожаю круги и овалы,
Мир от них не уйдёт никуда…
Помню, камушек бросишь, бывало, –
Вся кругами займётся вода.

Отсчитав хлопотливые сутки,
Новый круг начинают часы.
На овальном листке незабудки
Блещут круглые капли росы.

А колечки волнистого дыма,
А годичные кольца стволов?..
О, овальные плечи любимой,
Слава Богу, что вы без углов!

И конечно, поэту, что с детства
Только угол один рисовал,
Был в его угловатое сердце
Замечательно вписан овал.

Без овалов природа – ни шагу.
Вот её вековая резьба:
Видишь круглые бусинки ягод
И овальную шляпку гриба?

И, к чему она не прикоснётся,
Постарается сгладить углы…
И родная планета и солнце,
Как зрачки моей милой, круглы.

Марля с ватой к ноге прилипла,
Кровь на ней проступает ржой.
– Помогите! – зову я хрипло.
Голос мой звучит, как чужой.

Сушь в залитом солнцем овраге.
Сухота в раскалённом рту.
Пить хочу! И ни капли во фляге.
Жить хочу! И невмоготу.

Ни ребят и ни санитара.
Но ползу я, пока живу…
Вот добрался до краснотала
И уткнулся лицом в траву.

Всё забыто – боль и забота,
Злая жажда и чертов зной…
Но уже неизвестный кто-то
Наклоняется надо мной.

Чем-то режет мои обмотки
И присохшую марлю рвёт.
Флягу – в губы:
– Глотни, брат, водки,
И до свадьбы всё заживёт!

Расшумелось сине море.
Возле моря я бреду.
У меня такое горе,
Что я места не найду.

Впереди посёлок дачный
Крыши поднял в синеву.
Но хожу я мрачный-мрачный —
Что живу, что не живу.

Как я скорбь свою осилю,
Как потомки нас простят:
На глазах у всех Россию
Чёрны вороны когтят.

Днём и ночью, днём и ночью
Рвут её впадая в хмель…
И летят по миру клочья
Наших дедовских земель.

Расшумелось сине море,
Раскричалось вороньё…
Ой ты, горе, мое горе
Горе горькое моё.

Застигнутые тьмой,
Угомонились галки.
И сам я по прямой
Иду домой с рыбалки.

Оврагами иду
И слышу песню птичью,
И сам я на ходу
Тихонечко мурлычу.

Пускай, оставив дом
Ещё порой ночною,
Промок я под дождём
И побурел от зноя.

Пускай на дне мешка
Нет ни единой рыбы, —
Тебе, моя река,
Я говорю — спасибо!

За шум твоих осок,
Сулящий непогоду,
И просто — за песок,
За солнечную воду,

За ноги в стынь-росе
И за самозабвенье,
За всякие и все
Счастливые мгновенья!

…Луна, как лещ, кругла,
Ни облака, ни ветра.
И тень за мной легла
На четверть километра.

Когда-то,
Шустёр и запальчив,
Досужих людей веселя,
В поэзию ринулся мальчик —
Решил поиграть в короля.

Мол, нету меня современней,
Мол, нет одарённей меня,
Мол, я — новоявленный гений,
А всё остальное… стряпня!..

Одна неотвязная дума
Засела в его голове —
Наделать побольше бы шума
Сначала хотя бы в Москве.

Потом, простираясь всё дальше,
Собой поразить белый свет.
И, знаете, этого мальчик,
Добился за несколько лет.

Даёшь мировую известность,
Шумиху с охапками роз!..
Да он и родную словесность
На много голов перерос…

Все рамки, сердешному, узки.
И он привстаёт на носки.
И всё недобро, не по-русски,
Навыворот, не по-людски.

Всё дальше, всё дальше, всё дальше…
Штанишки по-детски висят.
Куражится выросший мальчик,
Которому под пятьдесят.

Осталось одно —
Удивляться
Твоей доброте, белый свет.
Ну сколько же можно кривляться,
Ужели до старости лет?!

Его разбитные творенья
Уродуют русскую речь.
Он слышит одни одобренья…

А надо бы мальчика сечь!

И на меня нелепые полотна
Не раз, не два глядели со стены…
Там в тундре кактус рос в грязи болотной,
Пустыни юга были мхом полны.

Там существа земные обитали,
Ну просто непонятно, кто и где.
Там караси под облаком летали,
А соловьи барахтались в воде.

Земля произрастала там из хлеба.
Там горы дров рождал обычный дым,
А солнце было голубым, как небо,
А небо, словно солнце, золотым.

Но иногда вдруг средь болотной тины
Так теплилась небесная звезда!..
Нет, эти и подобные картины
Мне, в общем-то, не принесли вреда.

Я никакого не понёс урона,
Не разлюбил красы родных земель.
Лишь снилась мне зелёная ворона,
Присевшая на розовую ель…

Я знаю, оно все годы
Работало на износ.
Ведь я сквозь огни и воды,
Сквозь грохот его пронес.

Мы вместе в болотах вязли,
И снайперы били в нас,
И мины рвались… Но разве
Оно подвело хоть раз?

И мерзли, и голодали,
Да нас не смогли сломать…
За сердце, что вы мне дали,
Спасибо, отец и мать!

В работе своей бессменной
Другой его жгло бедой:
Пытали его изменой,
И подлостью, и враждой.

Оно не черствело в злобе,
Не сбила его вражда,
И, кто бы его ни гробил,
Работало хоть куда.

И вместе мы побеждали,
А нас не смогли сломать…
За сердце, что вы мне дали,
Спасибо, отец и мать!

Казалось, все беды — мимо,
Живи себе да живи…
И все же оно ранимо,
А больше всего — в любви.

Но, как друзья по несчастью,
Держались мы заодно.
И все же в ту пору часто
Пошаливало оно.

Мы всякое повидали —
Терпенья не занимать…
За сердце, что вы мне дали,
Спасибо, отец и мать!..