Архив стихотворений Николая Рачкова

Шумит людской прибой,
Всем бедам и прорухам
Назло, наперекор,
К небесным звукам глух.
Есть те, кто духом жив,
Но больше живы брюхом.
Но жизнь стоит на тех,
В ком торжествует дух.

Такой расклад. Судьба
Назначена такая.
Живём, смеясь, грустя,
Враждуя и любя.
…Шуми, людской прибой,
шуми, не умолкая,
Вселенная глядит
И слушает тебя!

Лиде

Пока ещё душа улыбкою согрета,
Улыбкою твоей, нечаянной почти,
Пока ещё в цвету малиновое лето,
Возьми вот этот стих и про себя прочти.

Прочти о том, как мы, не ведая печали,
Брели тропой любви беспечно наугад.
Прочти о том, как вдруг остались за плечами
И сенокосный день, и клеверный закат.

Не стоит слушать нам пророчества кукушки,
Её контрольный счёт нам душу не проймёт.
Любимая, прости, за то, что в нашей кружке
Был горек иногда и самый сладкий мёд.

На многое уже нам не найти ответа.
Всё, что сбылось, легло в шестнадцать этих строк.
Мы помним цвет и жар. Мы не забудем лето.
Пусть губы жжёт теперь осенний холодок.

Пусть умники в самом деле
В музее болтают кстати,
Какая большая идея
Заложена в «Чёрном квадрате».

Нет, это любви руины,
Пепел дома отцова…
А мне по душе картины
Поленова, Васнецова.

Гляжу я в тёплые дали,
В солнечный дворик московский.
С детства в меня запали
Суриков и Маяковский.

Снегов весенних остуда,
Берёзовые палаты…
Не разложить это чудо
Ни на какие квадраты.

Ему твердят, что жил не так
И доживать, как жил, не вправе.
И обещают много благ
В перелицованной Державе.

Он видит, как отпетый жлоб
Над знаменем его глумится.
Да положите знамя в гроб
Заместо савана из ситца!

Его он с гордостью пронёс
От Сталинграда до Белграда.
И кроме тех победных слёз
Солдату ничего не надо.

Тонка судьбы обманной нить,
Разбередили всё же рану.
И не на что похоронить,
Венок — и тот не по карману.

Не для себя он жил — для всех,
И в яму общую зарыли…
— Эй, парень! Выпей за успех.
Ты сэкономил на могиле.

О чём вы, газетные гранки?
О царских останках? А мне —
Мне горько:
Найдите останки
Мальчишек, погибших в Чечне!

Сгоревших, взлетевших на минах,
Расстрелянных трезво во зле,
Растерзанных, наших, невинных —
Прошу: схороните в Кремле.

Поставьте часовню. Пусть будет
Такая часовня стоять,
Что мертвого даже разбудит —
Не горем убитую мать.

Чтоб в трепете, в божеском страхе
Склонились вожди до земли,
Взглянули, рванули рубахи
И больше уснуть не смогли…

Я совсем издалёка. Оттуда,
Где сугробов пушистая груда
До небес поднялась в деревнях.
Вот в тулупе из жаркого чуда,
На кошме — не возьмет и простуда! —
Еду, маленький, с дедом в санях.

Пусто в поле, как после погрома.
Мне до слез эта местность знакома,
Где синеют по краю леса.
По дороге до нашего дома
Под полозьями наледь, солома,
Золотые крупицы овса.

Воздух Родины — это загадка.
Ни заморских штиблет, ни достатка,
Жизнь скудельна — но все не беда.
Тишина. Поспешает лошадка.
И на сердце так вольно и сладко,
Как не будет уже никогда…

Кто-то слева, кто-то справа —
Все у жизни на пиру.
Вот опять кого-то слава
Приласкала не к добру.

Вот стоят они в обнимку,
Ну хоть памятник лепи.
Вот и теплую перинку
Постелила — только спи!

Краше всех девиц девица,
У нее не губы — мед.
Вон как смотрит, как дивится,
Как завидует народ.

На руках от дома к дому
Носит слава молодца.
Укачала — и к другому
Шасть с веселого крыльца.

Изменила. Что ей, славе?
Вытворяет чудеса.
Ей указывать не вправе
Никакие небеса.

А герой, вино лакая,
Пропадает трын-травой.
После славы жизнь такая,
Что хоть в петлю головой…

Жизнь прошла. Только я не о том.
Не рыдаю я: что там на донце?
Я еще не забыл этот дом
В три оконца на яркое солнце!

Значит, я еще впрямь молодой.
Ночь темна, как соседская кошка.
Я еще не столкнулся с бедой,
Погуляем, родная гармошка!

У меня залихватский зачес.
Я ль не пил запрещенную бражку?
Из Германии брат мне привез
Из тончайшего шелка рубашку.

Я, счастливый, сажусь на крыльцо,
Я лады проверяю у хромки.
И встают у крылечка в кольцо,
Как всегда, пацаны и девчонки.

Вот одна запоет озорно,
И подхватит какой-нибудь витязь.
Распахнется напротив окно:
Да когда же вы угомонитесь!

Вот заглянет в лицо, ё-моё,
Вспыхнет в сердце коварная смута.
Я глаза отвожу от нее,
До сих пор отвожу почему-то.

Этот дом! Эта ночь! Этот круг!
От росы ли глазам что-то влажно?
Все сгорело средь вьюг и разлук,
Впрочем, это теперь и не важно.

Иль не вчера ещё клён красовался багряный?
За ночь успел сбросить всё с замерзающих плеч.
Боязно даже пройтись этой жаркой поляной,
Листья такие, что могут подошвы прожечь.
А в небесах перелётные дикие гуси
Снова трубят, что вернутся они но весне.
Столько в тех звуках прощальной тревоги и грусти,
Чтобы очнулось, чтоб дрогнуло что-то во мне.
Эти поля, эти в клюкве багровой болота,
Эти осины и шелест сухой камыша…
Бедный простор… Только есть в нём особое что-то,
Только ему открывается чутко душа.
Ах, моя осень… Надвинулись тучи рядами.
Холода в душу успели уже напустить.
Гуси летят — небеса вместе с ними рыдают,
Листья такие, что жалко на них наступить…

Романтические умы,
Трубадуры и менестрели,
Как летели над бездной мы.
Как мы все на ветру горели!
Не возьмёт нас нахрапом ложь.
Больно сердцу,
но мы не плачем.
И в словесности русской всё ж
Мы ещё кое-что да значим.
Про горело и пронеслось, —
Много ль нового под луною?
Лишь бы слово
цвело насквозь,
Словно яблочко наливное.
Чтоб увиделось в нём зерно,
А не выгодный знак товарный.
Чтоб катилось чистым оно
Сквозь эстрадный базар вульгарный.
Чтоб к нему не прилипла грязь,
Чтобы, взяв в молодые руки,
Надкусили его,
дивясь,
Взяли дальше в дорогу внуки…

Все становится платным
и взвешенным.
Не успеть мне за временем
бешеным.
И зачем? Не хочу. Мне
не нравится,
Как вульгарно смеется
красавица.
Как мужчина с глазами
недобрыми
Крутит так вызывающе
бедрами.
Очень многое в жизни
изменится,
Если совесть недорого ценится.
Я скажу: «Это самое страшное,
Если честь — только слово
пустяшное.
Если Родина — лишь
территория
Или просто субъект,
категория».
Нет, с понятьем таким
несогласный я.
Есть во мне этим дням
неподвластное.
Слишком много во мне
и домашнего.
Вы меня уж простите,
вчерашнего…

— Разве кто считал все ваши раны?
Падая, вы вновь вставали в строй.
К вам я обращаюсь, ветераны
Той,
Второй,
проклятой,
мировой!
Вы ушли в легенды, мифы, были,
Вы крещёны кровью и огнём.
С именем его вы в бой ходили.
Кто он?
Расскажите мне о нём!
— Видно, над страной опять подули
Ветры, возвещая о дожде.
Разве можно всё сказать о буре?
О грозе?
Тем боле — о вожде?
Вспомним,
как в конце сорок второго
Каждый в мире был услышать рад
Грозное,
торжественное слово,
Слово нашей славы —
Сталинград!..
…Он державу удержал над бездной,
Тридцать лет парил он над страной,
Затаённый,
как «хромец железный»,
С яростною волею стальной.
Упоён своею властной силой,
Был одной мечтой он обуян,
Чтоб могучей стала и счастливой
Родина рабочих и крестьян.
Плакала крестьянская калитка…
Но в державе набирали вес
Метрострой, ВДНХ, Магнитка,
Сормово, Кузбасс и Днепрогэс.
Даже исстрадавшиеся “зеки”,
Даже те, кто не был покорён,
Понимали в этом человеке
Правду
взбушевавшихся времён.
Вдохновляясь исполинской ролью,
Задал он такой кромешный план,
Что ужасным сном,
извечной болью
Стали и Надым, и Магадан.
Видно, он предчувствовал такое,
Что не снилось доблестным умам.
Мир опять метался в непокое
От глобальных
подковёрных драм.
Потому как чувствовался запах,
Запах крови, дыма и огня.
На страну
обрушилась внезапно
Всей Европы хищная броня.
Вот она,
безумная коррида,
Схватка от морей и до морей.
Развевалось знамя геноцида
В лапах у арийских дикарей.
Был его режим подобен бреду.
Но, сплотив народ со всех сторон.
Вырвал он из рук врага Победу
И возвысил свой державный трон.
О, незабываемая эра!
Тот, на Красной площади, парад!
Смяты легионы Люцифера
Мощною мятой его солдат.
Новой жизни светом озарённа,
Вся земля вздохнула,
вся земля.
Брошены фашистские знамёна,
Словно хлам,
к подножию Кремля.
Видно, он и вправду был из стали,
Как один поэт о нём сказал.
Даже Черчилль с Рузвельтом
вставали,
Если он входил бесшумно в зал.
Неуместно говорить о торге
Тем, кто кисть пожал его руки.
Перед ним
и в страхе и в восторге
Замирали все материки.
Многим, многим стало не по нраву,
Что властитель в кителе простом
Принял с трёхлинейкою державу,
А оставил с ядерным щитом.
Это стал потом он в чёрной краске…
Но о нём,
с волненьем не в ладах,
Плакали совсем не по указке
В сёлах, деревнях и городах.
Плакали,
не веря страшной вести,
Замирали на любой версте,
Потому что с ним шагали вместе
К той недосягаемой мечте.
Соберите минусы по крохе,
Подчеркните все пороки, но
Всё равно,
взглянув в глаза эпохе.
От плевел очистите зерно.
Ибо над страной опять подули
Ветры, возвещая о дожде.
Разве можно всё сказать о буре?
О грозе?
Тем боле — о вожде?

Я писал о любви,
но внушала эпоха,
Что масштабнее выглядеть должен талант.
Я когда-то играл на гармошке неплохо,
А теперь уж какой из меня музыкант.

Где-то в омуте
мой заколдованный перстень,
Проскакал вдоль околицы
конь вороной.
Я, конечно, сыграю,
да только тех песен
Больше некому спеть
на сторонке родной.

Я сыграю, да нет того света в окошке,
Нет ни клуба того,
ни девчонок тех нет,
И травой заросли
наши стёжки-дорожки,
Свёрнут флаг и закрыт навсегда
сельсовет.

Пройден этот рубеж,
и поставлена веха,
Роковой изменить
невозможно маршрут.
Далеко то село –
ни дойти, ни доехать,
То село, где меня
обязательно ждут…

Оставим пустые споры
О скрипе былых телег.
Всё выше строит заборы
На дачах практичный век.
Под русской небесной высью,
Где тучи так вольно мчат,
Всё чаще чужие мысли,
Чужие песни звучат.
Традиции и обряды
Пропали, как давний сон.
Всё чаще чужие взгляды
Мы ловим со всех сторон.
Ушло, не многих тревожа,
Развеялось, словно дым,
Что было всего дороже,
Что было всегда святым.
Ещё ветерок колобродит
Над полем высокой ржи.
Но грустно, что Русь уходит
Из Родины, из души…