В войну крестили и растили
В селе, где бед не истолочь…
Меня учить любви к России?
К Отечеству? Подите прочь.
Я знаю, чем душа согрета
И сколько в ней сорвали струн.
Пусть корчит из себя поэта
На все лады политкрикун.
А я с годами тише, тише,
Я знаю цену громких фраз.
А мне всё ближе, мне всё ближе
В селе состарившийся вяз.
А я прижмусь к жнивью ржаному
До слёз, до кро;ви на щеке.
Я знаю: боль сильней по дому,
Когда от дома вдалеке.
Много света, много стали
Много света, много стали,
Много хлеба,
Звёздный взлет…
Все кричали: вы отстали!
А Россия шла вперёд.
Шла сквозь ливни и сквозь вьюги,
Набирая ход такой,
Что все недруги в округе
Потеряли вновь покой.
Становился рев неистов:
Что Россия, как не миф?
Подкупили машинистов,
Тормознул локомотив.
Свет зелёный, это зримо,
Зажигается другим.
Все другие мчатся мимо,
Ну а мы стоим, стоим…
Сколько мается народу,
Лют душевный неуют.
Поезд наш рванул бы сходу,
Только ходу не дают.
Но когда он в поле мглистом
Тронет с места, господа,
И помчит вперёд со свистом,
Где вы будете тогда?
Никто за Авеля в ответе
Никто за Авеля в ответе
Не взвыл, как пёс, в библейской мгле.
И снова каиновы дети
С ухмылкой ходят по земле.
Стригут чужих овец без спроса.
И там и тут творят содом.
И чечевицу или просо
Не сеют, а привозят в дом.
Заводят драки повсеместно
И снова рать идёт на рать…
И до Потопа, всем известно,
Уже совсем рукой подать.
Ни долга, ни чести, ни веры
Ни долга, ни чести, ни веры,
И душу больную не тронь…
Но снова в Чечне офицеры
Сквозь снайперский рвутся огонь.
Россия! Твой флаг полосатый —
Такой ненадёжный гарант.
Взрывает последней гранатой
Себя молодой лейтенант.
Последний сыночек у мамы,
Последняя совесть земли.
Мы даже всю боль этой драмы
Ещё осознать не смогли.
Да можно ль Кремлю или гимну
Подставить сегодня плечо?
…Но коль за Отечество гибнут,
Оно не пропало ещё.
О, душ нестойких перестройка
О, душ нестойких перестройка,
О, колесо крутых времён!
Во дни беды Россия столько
Спасла народов и племён.
Растила, пестовала лично.
Они ж, забыв уроки дней,
Сегодня нагло и цинично
Глумятся до поры над ней.
«Сгинь, ненавистная Держава, —
Кричат, — на суд её, на суд!»,
Забыв, что молоко лукаво
Пока ещё её сосут.
Взывать к рассудку безполезно…
Ну что ж, кощунствуй, дорого;й,
Не ведая, какая бездна
Уже разверзлась под ногой.
Нет, мы обиды не итожим, —
Законы времени просты.
Переживём и переможем.
А там посмотрим,
Где же ты…
Последний кулик
Позабросив стихи и гармошку,
В отцветающем грустном селе
Вот опять я копаю картошку,
Чтобы выжить на этой земле.
На земле, где мои коростели
Отзвенели в покосах вчера,
Где такие сегодня метели
И такие шальные ветра.
Где рыдает родная долина,
Осыпается роща во сне…
Нет покоя теперь, всё едино,
Ни в душе, ни в дому, ни в стране.
Здесь помрёшь в безысходной простуде,
Упадёшь средь картофельных гряд.
Здесь какие-то хмурые люди
Много умных речей говорят.
Сколько их, волевых, непохожих,
За удачею вдаль унесло.
Хорошо-то как, Господи Боже, —
Сытно там, и тепло, и светло!
Я копаю картошку и внемлю
Только ветру, чей яростен крик.
Я продрог… Но люблю эту землю,
Как болото последний кулик.
Это только в России издревле осталось
Это только в России издревле осталось,
Чтобы плакала радость, а горе смеялось.
Это только в России, на подвиги громкой,
Вечно ходит надежда с сиротской котомкой.
Это только у нас смастерили царь-пушку
Не для дела, а так, напоказ, как игрушку.
И такой изготовили колокол медный,
Чтоб и рта не раскрыл он, царь-колокол бедный.
За такое могли только мы лишь и взяться…
Но зато все другие стоят и дивятся.
Все другие глядят и завистливо судят:
Никогда-то у них вот такого не будет…
Псалтирь
У вас — новейших книг библиотека,
А у меня, как древний поводырь
Из смутного семнадцатого века —
В телячьей коже мудрая Псалтирь.
Заглавных букв малиновые звоны,
Церковных слов узорная резьба…
В пустые кресла
Превращались троны,
Раб в господина, господин в раба.
Страдала, потерявшая истоки,
Слепая жизнь, истертая до дыр.
Все те же неизбывные пороки,
Все те же страсти душат этот мир.
…Сухой пергамент — как лоскут рубахи.
Коснусь —
Душа божественное чтит.
Порой мое отчаянье и страхи
Он заслоняет, как славянский щит.
Уж новый полыхнул везувий
Уж новый полыхнул везувий,
А мы души не бережем.
Земного, бренного взыскуя,
Все копим скарб,
Лукавим,
Лжем.
Уж близко огненная лава,
Уж кочергой шурует бес,
А мы бормочем: «Власть и слава…»,
Не слыша грохота небес.
Утихнет боль. Уймется пламя.
Ни слез. Ни званий. Ни имен.
Лишь блеск остывший
В звездной яме.
Лишь тайна.
Лишь песок времен.
Бабка глянула из окошка
Бабка глянула из окошка,
Сразу за сердце — быть беде:
Вся окученная картошка
По колено стоит в воде.
Шарик тихо скулит на будке,
Чья-то бочка вдали плывет…
Это ж надо: пятые сутки
Льет без роздыху, льет и льет!
А уж сыро в избе, а зябко,
Стужа шастает по ногам.
Провинились, бормочет бабка,
За грехи воздается нам.
Вот и в церковь не соберемся,
Вон делов-то сколь, говорим.
То утонем, а то взорвемся,
То замерзнем, а то сгорим…
Вроде сгинула накипь и смута
Вроде сгинула накипь и смута;
Чем утешить душу свою?
Тихо-тихо теперь почему-то,
Как в колодце, в родном краю.
Крикнешь — даже не всхлипнут воротца,
Заросла вековая стезя.
Только эхо одно отзовется
Там, где были когда-то друзья.
Лишь в кустах ивняка, недалече,
Перекличку ведут соловьи.
Лишь зажгли поминальные свечи
У дороги купавы мои.
Видно, сыграны главные роли.
Среди яблок цветущих и слив
Словно конь, одичавший на воле,
Ветер носится, хвост распустив…
Бросит жизнь на лопатки
Бросит жизнь на лопатки, —
Мало! Ей все неймется.
Враг наступит на пятки,
Друг — и тот отвернется.
С жаждой неутолимой
Будешь любить, что мнимо.
Руки протянешь к милой,
Милая глянет мимо.
Некто, пропахший серой,
Крикнет: «За мною стройся!..»
А ты живи и веруй,
И ничего не бойся.
Из детства
Любая нравится картина,
Была бы про войну она.
Глядим «Падение Берлина»,
А там война! Война! Война!
Приятель мой, вихрастый Семка,
Такой же, как и я, пострел,
Кричит отцу с порога громко:
— Отец! Вот ты бы посмотрел…
Его отец прорвался в Прагу
На танке с ППШ в руке.
И две медали «За отвагу»
Хранятся в старом сундуке.
Средь атакующего гула
Остался жив — в который раз! —
Но мина все-таки рванула
И небо выбила из глаз…
О, боевая киносказка,
Тогда утешившая нас!
О, эта черная повязка
На рваных дырах вместо глаз…
Покаяние
«Покайся!» — яростный призыв
Почти со всех сторон.
Ну что ж, пока еще я жив, —
Покаяться резон.
За то, что раскулачен дед —
Боец и хлебороб.
Об этом знает сельсовет,
Его вогнали в гроб.
За то, что мой отец погиб
За Родину в бою.
В тени посаженных им лип
Я тихо постою…
Откуда столько воронья?
«Не то, — орут, — не то…»
Всю жизнь кому-то должен я,
И только мне — никто.
Россия! Больно. Давит грудь.
Среди вселенских гроз
И крут подъем, и темен путь,
И тяжек этот воз…
Заговорила колокольня
Заговорила колокольня
На все притихшее село.
И вот в груди уже не больно,
А только грустно и светло.
А колокол тяжелым басом
Все говорил — раздольно, в лад.
И огненным иконостасом
Стоял над озером закат.
Повеяло родным и старым,
Далеким, как небес края…
Ты что-то вспомнила недаром,
Душа моя, душа моя.
Привыкла ты одна скитаться,
Познала столько слез и мук.
Да как тебе не отозваться
На этот верующий звук!
Вот он, Кавказ. Вот они, эти гордые скалы,
Эти ущелья и Терек гремучий во мгле.
Здесь не бокалы звенели когда-то – кинжалы,
Горные тропы тонули в крови и во зле.
Вот и поэт приглашён был насильно к застолью,
Где пели пули, свистела смертельно гурда.
Только поэт мог воскликнуть с немыслимой болью:
Люди! Зачем бесконечная в мире вражда?
Нет, он себя хоронить за солдатские спины
Разве посмел бы? Поручик в бою был удал.
Здесь принимал он свои боевые крестины,
Здесь прозревал ещё глубже божественный дар.
Родина!.. Трудно со всеми вышагивать в ногу,
Даже когда ты совсем молодой-молодой.
…Горе тому, кто выходит один на дорогу,
Слышит один, как звезда говорит со звездой…
В Аксаковской усадьбе
Михаилу Чванову
Я вижу в днях осенних так много знаков ясных,
Куда б пути-дороги меня ни привели.
В Аксаковской усадьбе в кистях багряно-красных
Рябины, как знамёна, склонились до земли.
И воздух здесь особый, в нём даже привкус винный,
И слышатся иные сквозь время голоса
В Аксаковской усадьбе, в Башкирии былинной,
Где Салават Юлаев взлетел под небеса.
И вспоминаешь чудо простых нетленных строчек
В Аксаковской усадьбе, где капал воск свечей,
Где над рекою Белой, как аленький цветочек,
Цветёт, сияет город – не отвести очей.
В Аксаковской усадьбе под шелест листопада,
Где хороводят листья у барского крыльца,
Поймёшь, как жить в России светло и свято надо,
Чтоб и любить, и верить как в сказке –
до конца.
Лермонтов
Он был и воин, и поэт,
Точней – поэт и воин.
Всё остальное – только бред,
Который каждый – не секрет –
Придумывать был волен.
На землю он с таких высот
Глядел, душой темнея.
Он был гигант. И это вот
Не вынесли пигмеи.
Сплели интриг и сплетен тьму,
Соткали прегрешенья.
И Демон не простил ему
В его тоску вторженья.
Как он страдал, как он любил,
В страстях своих растерян!
Он был затравлен, загнан был
И лишь потом застрелен.
Лежал ничком он, руки врозь,
Как будто для опоры.
И небо в горе пролилось,
И содрогнулись горы.
Его взял Ангел под крыла…
Среди родного крова
Земля ещё не родила
Такого вот второго.
Я вам о славе
Я вам о славе,
я о мире прежнем,
Который ныне где-то вдалеке…
Я говорю на русском, на безбрежном,
А не на зарубежном языке.
Его нетленный клад, его основу
Священная держала лития.
Я, к слову, уважаю вашу мову,
Но в мове нет державного литья.
А потому, когда распались скрепы
Любви и дружбы, помните о том,
Что недруги лукавы и свирепы,
Что, разделившись,
может рухнуть дом.
Опоры рухнут. Разорвутся нити.
Кто вас поймёт среди вселенских драм?
Не отвергайте русский.
Берегите.
Ещё не раз он пригодится вам.
Раньше с душою крылатой был чище я
Раньше с душою крылатой был чище я,
Пело, звенело моё перо.
Разве ж я думал, что будут нищие
Скорбно стоять в переходах метро?
Разве ж я думал, что серость в гении
Будет рядиться как в сарафан?
Разве ж я думал, что в озлоблении
Будут славяне стрелять в славян?
Разве ж голодный когда-нибудь сытого,
Сытый голодного разве поймёт?
Вновь мой народ у корыта разбитого
Рыбку златую ждёт в перемёт.
Век бы не видел этого дива я,
Но трагедийна земная юдоль…
Необъяснима душа терпеливая,
Неисчерпаема русская боль.
Здесь нет магнолий у окна
Здесь нет магнолий у окна.
Скажу: в любое время года
У нас таинственно скромна,
У нас застенчива природа.
Ей наша женщина сродни.
Проста порою, может статься,
Но глубже в душу загляни –
Не хватит сил, чтобы расстаться…
Ворон
Ворон тащился к куску что есть сил.
Голубь метнулся и первым схватил.
Я засмеялся: «Эх, ворон, хорош,
Ну на кого ты сегодня похож?
Перья давно растерял из хвоста,
Зоркость не та и ухватка не та…».
Ворон в ответ: «Был я молод и смел,
Много чего повидал я и съел.
Ну а за старость меня не вини,
Сам на себя поскорее взгляни…».