Ах, развейте грусть-тоску, молодые тополи!
Ой ты, Русская земля,– бедный холмик во поле…
Бабы
Молодой,
лихой, хмельной немножко
От цветущей радости земной,
В клуб иду,
а на плече гармошка.
Васильковый сумрак за спиной.
На крылечке бабы, как сороки.
Их не обойти, не обогнуть.
– «Николай,– привстанет, руки в боки,–
Ты бы нам сыграл чего-нибудь».
– «Не обидь, сыграй,–
другая встанет,–
В клуб успеешь, Коля, погоди,
Подойди…»
И так туманно глянет –
Незабудки полыхнут в груди.
– «Что ж, подвиньтесь…»
Я присяду с краю,
Возле той, которая в соку.
Я такое, бабы, вам сыграю,
Я такое выдам,
я смогу!
Отпоют, платочками отмашут,
Отобьют чечёточную дробь.
– «Был бы ты постарше,
Николаша,
Эх, и закрутили б мы любовь…»
Что цветёт там? Звёзды ли, сады ли?
Кнопочки родные – будь здоров!
…Может,
живы те, кто не забыли
Синих голосистых вечеров?
Да и я,
весной взглянув в окошко,
Сам не знаю нынче, что со мной.
Словно на плече опять гармошка,
Васильковый сумрак
за спиной.
Портрет
Любите живопись, поэты! Н. Заболоцкий
Один загадочный портрет
Меня волнует и тревожит.
Я знаю, женщины той нет
И больше быть такой не может.
В глазах той женщины темно,
В них колокольчики увяли.
И на губах, как цвет печали,
Не сохнет красное вино.
Как эта женщина мила!
На ней вечерние одежды.
В ней столько ласки и тепла,
В ней столько рухнувшей надежды.
Она ко мне сквозь времена
Пришла – и озарила светом…
Откуда знать вам, как она
Меня спасает в мире этом.
Молодость
Молодость. Берег Тавриды.
Чёрное море. Любовь.
Спелые губы у Лиды –
Как виноградная кровь.
Это ли в жизни не чудо? –
Если с горы посмотреть:
Море – кусок изумруда,
Мокрый зелёный медведь.
Ночью – и плеск, и цикады,
К молу приставший баркас.
И ничего мне не надо,
Кроме сияющих глаз.
Что мне потери, обиды,
Если был счастлив и рад!
…Молодость. Берег Тавриды.
Море. Любовь. Виноград.
Царь начинал с игры
Царь начинал с игры, бил в барабан потешно,
Маршировал в строю, весельем обуян.
И вдруг, как Геркулес, в единый мах поспешно
С корнями вырвал Русь из пашен и полян.
Он в жёны на войне чужую взял девицу,
Насильственно внедрял он и табак, и хмель.
Но он построил флот, он основал столицу,
Он вышвырнул врагов с отеческих земель!
Какой любовью он, какой был болью ранен!
В каком себя сжигал палаческом огне!
Ну а поскольку я «есмь нищ и окаянен»,
То мне ль о том судить, кощунствовать ли мне.
Молись, о Русь, о всех, безвинно пострадавших…
Но был ли кто ещё и в наши дни, и встарь,
Кто на простом челне, спасая утопавших,
Смертельно изнемог,
как этот государь!
Посылка
Он брал Берлин. Он там горел в броне.
С тех пор не раз осыпалась калина.
Не до него, несчастного, стране.
И вот ему посылка из Берлина.
«Зачем?» – переспросил людей солдат.
И губы опалила сигарета.
«Носки. Бельё. Тушёнка. Шоколад.
Ведь вы давно не видели всё это…»
И гневом исказился гордый лик.
Заплакал он
и в землю что есть силы
Ударил костылём, и в тот же миг
Зашевелились братские могилы…
Жить невозможно
«Жить невозможно…» – и чиркнула спичка,
И на ресницах застыла слеза.
«Жить невозможно!» – кричит электричка,
Слушая судеб людских голоса.
Всё ненавистней пустые заботы.
Сил никаких уже нет. Довели.
«Жить невозможно!» – кричат самолёты.
«Жить невозможно!» – кричат корабли.
Жить невозможно срамно и безбожно,
Стыдно, коль нечем уже дорожить.
Жить невозможно, жить невозможно,
Но невозможно как хочется жить!
Любка
До войны она была Любушкой, Любавой.
Только муж её сгорел в танке под Варшавой.
Любушкой была вчера, нынче стала Любкой.
Вон как улицу метёт расклешённой юбкой!
Вот пройдёт она селом, жаркая, как печка.
Крякнет не один мужик, аж привстав с крылечка.
А уж если подмигнёт, подпоёт немножко,–
И пойдёт за ней, пойдёт, бросив всех, гармошка.
Знает только ночь темна, знают незабудки,
Отчего всех веселей кофточка у Любки.
Сев ли, жатва, сенокос – только бы жива бы:
Всё горит в её руках – догоняйте, бабы!
Не один ей говорил во широком поле:
«Любка, замуж за меня выходи ты, что ли…»
Но она качнётся вдруг тоненьким росточком:
«Ну вас всех…» – и вслед махнёт ситцевым платочком.
Так одна, всю жизнь одна… Прочь поди, досада!
Хоть красива, хоть бедна – никого не надо.
Помирала, никому Любка не мешала,
К сердцу мужа своего карточку прижала.
Был он всеми позабыт, молодой, в шинели,
И его из мёртвых рук вынуть не сумели.
Пальцев худеньких никак не пораспрямили…
Ветер, ветер, ты поплачь на её могиле.
Не разнимая рук
Лиде
Пусть ветер бьёт порывами
И замерзает луг.
Под золотыми ивами
Ещё тепло, мой друг.
Под полосой закатною
Преобразился вмиг
Твой светлый, неразгаданный,
Иконописный лик.
Со всей сердечной силою
Хочу сказать одно:
Ещё не поздно, милая,
Ещё не так темно.
Ещё чуть-чуть счастливыми,
Не помня слёз и мук,
Мы постоим под ивами,
Не разнимая рук.
Гибнем
«Гибнем!..» — слышен крик с телеэкрана.
Ну а бабка, выйдя из чулана,
Ахает и думает: «Ну да,
Плохо, чай бы ехали сюда.
Курочка ещё несёт яички,
В магазине есть и соль и спички,
Хлебушко завозят иногда.
Слава Богу, в подполе картошка,
И в метель не дует из окошка.
Вон в колхозе дел невпроворот,
Если не калека, не урод.
Это ж надо, страсти-то какие,
Знать, с ума свихнулись городские —
Цельный день на улицах народ.
Что кричат? Чего руками машут?
Лучше приезжают пусть да пашут
Здесь — не суетясь, не мельтеша, —
На земле отмякла бы душа,
Потеплела, — умирать не надо.
А уж я за всех была бы рада.
Господи! Как жизнь-то хороша…»
Мне ничего не жаль
Мне ничего не жаль. Каких прорух
Не избежал я в романтичном дыме!
Но стариков жалею и старух
В глухих избушках с крышами худыми.
О этот сон забытых деревень!
Такой покой, что душу рвёт на части,
И даже месяц в кепке набекрень
Молчит о том, какие нынче власти.
Всё, всё молчит. Заросший огород.
Сарай и двор, такой немой на диво.
И старенькая верба у ворот
Вот-вот на землю рухнет молчаливо.